Текст книги "Месть невидимки"

Главка четвёртая
Не плачь, мне больно

То ли клацнули пальцы, железной хваткой вонзившиеся ей в локоть… То ли хрустнула кость. Боли она поначалу не почувствовала. Не до неё было…

Инна во все глаза смотрела на конверт, который она едва успела вынуть из сумочки. Выскользнув из враз онемевшей её руки, он шлёпнулся об асфальт. Как плевок. И лежал на пути шагавших в людском коридоре Президента и его свиты. Инна подалась было к нему, но мощные пальцы крокодиловыми челюстями сомкнулись на ключице левого плеча и потащили её назад.

Уже на излёте сил, пропадая в многоголовии толпы, она, отчаянно рванувшись, закричала:

– Господин Президент!..

И всё замерло. И наступила тишина. И Президент остановился и повернулся к ней. И ослабли челюсти, вцепившиеся ей в ключицу и локоть. И расступились люди.

– Господин Президент!.. Письмо… Моё письмо… – Вам, – превозмогая горловой спазм, прохрипела она, глядя ему под ноги.

Конверт лежал у его ноги. Кто-то из свиты услужливо поднял его и, обтерев платком, протянул Президенту.

– Там нет личной просьбы. В нём предложение… В интересах государства, – спешила она выговориться, боясь, что «крокодилы», несмотря на благосклонную улыбку Президента, всё-таки утащат её в равнодушную тину толпы, где она потеряется со своим слабым голосишком.

– Я прочту. Непременно прочту, – заверил Президент, вручая конверт подбежавшему помощнику.

– Спасибо, господин Президент… Мы будем обязаны Вам…

Но вряд ли эти слова были услышаны им. Они прозвучали в сановно покачивающиеся спины самовлюблённой президентской рати, которой было наплевать и на Инну, и на толпящийся народ, и на весь мир, и на Бога в этом мире. Богом для них сейчас был Президент, которого, придёт время, они же «разопнут». С каким сладострастием они будут рвать его. И наперегонки демонстрируя перед новым Идолом преданность свою и лживую любовь, станут вколачивать в него либо в память о нём ржавые гвозди злоехидства… Оплевывать ядом надгробие. Издеваться над его родными и близкими…

Она шла и плакала. Надрывно. В голос. И не замечала этого. И не видела, как люди оборачиваются на неё. И не слышала сердобольных слов участия. И плакала она от обиды и боли… И от нищеты… И от отчаяния. И не прятала она слёз своих. И звала она Бога… И подошел к ней мальчик…

– Тётя, ты плачешь, а мне больно…

И вытянулись губки малыша. И задрожал подбородок его. И в чистых, цвета глубокой ночи, глазах, засеребрились печальные звёзды… И скорбь их была больше её скорби.

– Милый, – простонала она, опустившись перед ним на корточки.

И мальчик понял, что она не может поднять руки к глазам своим. И он ладошкой, чуть коснувшись ресниц, смахнул с них её слёзы. И вместе с ними смахнул он и боль с души её. И посветлело всё кругом. И увидела она себя на людной улице. И мимо сновали люди. И шли они, как слепые. И погружённые в гипнотические сны своей жизни, не замечали ни её, ни мальчика, ни мира…

– Откуда ты взялся, малыш?

– Гуляю с бабулей.

– Я не могу даже обнять тебя, – посетовала Инна и с искренней жалостливостью, словно испрашивая сострадания, смущённо пожаловалась:

– Мне повывернули руки.

– Кто эти изверги? – гневно спросила бабка мальчика.

– Полицейские Президента…

– О-о-о! Все полицейские – люди Президента. И все они – выше закона, – посочувствовала женщина.

– Выше, – согласилась Инна, с трудом поднимаясь с корточек, – выше своего закона, но, – Инна вскинула вверх брови, – но не Его… Неправда ли, небесный мальчик?

Малыш молчал. В чёрном бархате глаз его вызолотилась россыпь бесшабашно задорных звёздочек.

И мальчик, сказавший ей «ты плачешь, а мне больно», и его бабка с добрым лицом, не привиделись Инне. Они были реальными, живыми людьми. Обычный малыш, которому откуда-то, с необъятных небес, кто-то вложил в уста эти колдовские слова и высветил в глазах загадочно-скорбный, но волшебный мир человеческого бытия.

И Инне стало хорошо. И унижение, и обида, которые она испытала, когда её пинками выталкивали из толпы, подальше от Президента и его свиты, уже не казались ей такими трагичными.

У них, у держиморд, своя правда. И закон тоже – свой. От нелюдей. А у таких как она правда и закон – другие. Самые простые. Человеческие. Понятные. О них нелюди знают, потому что они – тоже люди. Но не считаются с ними. До поры до времени. Пока не полоснёт по их душе беда и они, сильные и самоуверенные, не вспомнят о них. И заистошествуют:

– За что, о Боже!

И не вспомнят зла своего. И не покаются. И станут хаять Бога.

Всем и за всё воздастся… «Как это просто», – подумала она. Сказать себе эти нехитрые слова – и чувствуешь себя отмщенной. Душа успокаивается. Остаётся только физическая боль. Но что она в сравнении с муками, с душевными? Ерунда. Она снимается земными средствами. А душевную боль лечит Время.

…Ноги сами привели её к к травматологической клинике. Благо дело, она находилась по пути и в ней работал Микин племянник.

– Кого я вижу! – выскочил он из-за стола. – Каким ветром?

– Злым, Асланчик, – усмехнулась Инна и рассказала, что с ней произошло.

– Нет худа без добра, Инночка, когда бы еще я тебя увидел, – помогая ей снять пальто, говорил врач. – С утра ни одного пациента. Никто, сам не приходит, если не привозят, – засмеялся он, – люди без денег, а мы без работы… и тоже без денег.

– И я без копейки, – предупредила Инна.

– Во-первых, ты дело особое. Во-вторых, я сейчас, как в старые добрые времена, готов любого обслужить бесплатно. Иначе квалификации моей придёт конец.

– А так придёт конец карьере, – вставила Инна. – Рискованно.

– Откуда знаешь? – опешил травматолог, а потом, стукнув себя по лбу, добавил:

– Дурацкий вопрос. Мой дядька ведь тоже врач… Пока мы с тобой здесь говорим, главврачу уже докладывают: «к доктору Агаеву – больной». А к концу дежурства он вызовет к себе и скажет, что ко мне приходило столько-то и я должен дать ему столько-то.

– Неужели?!

– А как же!.. Но если по правде, его вины в этом нет. Львиную долю со сбора он раз в месяц обязан отдавать туда, – травматолог ткнул указательным пальцем вверх, – в министерство. Иначе прогонят к чертовой матери.

– Неужели министру?! – удивилась она.

– Спрашиваешь?! Конечно ему.

– Вот мразь! – брезгливо процедила Инна.

– Ничего не поделаешь – Закон и Порядок, – с унылой обречённостью бормочет он, осторожно пальпируя её плечи.

Аслан едва заметно покачивает головой и хмурится. Ему что-то не нравится в её помятых косточках. Инна этого не видит.

– Закон и порядок, – продолжал он, с удвоенной чуткостью ощупывая её правое предплечье. – В первые числа каждого месяца спешит туда с, так сказать, отчётом. Показывает список – такое количество больных приняли, столько-то от них получили и такова, господин министр, ваша доля.

Одновременно с этими словами врач молниеносным и резким движением дёргает её за руку, да так, что она не успевает и ойкнуть.

– Всё… Всё, родная… Знаю, больно… Здесь в локтевом суставе был небольшой вывих…

– Садист проклятый! Сколько тебе платят? – с вымученной улыбкой шутит она.

Аслан многозначительно хмыкает.

– Недавно гостю из Монголии, не разбирающемуся в нашей денежной системе, я с пафосом объявлял: сорок тысяч манатов в месяц! Тебе же как свой своему с не меньшей гордостью сообщу: десять долларов!

– Сумасшедшие деньги, – в тон ему отреагировала Инна.

– Действительно сумасшедшие, – криво усмехнулся травматолог. – Думаю, у Мики, работающего с сумасшедшими, – не лучше моего…

– Не скажи, Аслан… Не скажи… Как только у него отняли кафедру и отправили простым врачом в психушку, он стал получать вдвое меньше тебя… А с психованных, сам знаешь, взять нечего. В больницах теперь не кормят, а из дома приносят не всем. Так он, представляешь, из дома тащит туда… Хорошо, сын у мамы.

– Дожили, – посочувствовал Аслан. Доктор наук. Профессор. Светило. А стоит пять долларов…

Потом он повёл её к рентгенологу. Тот тоже сидел без дела. Завидев Аслана с посторонним, рентгенолог церемонно раскланялся с ними и, сделав вид, что он со своим коллегой давно не виделся, взял Агаева за плечи и мимоходом что-то прошептал.

– Мехти, ты вымогатель! – расхохотавшись громко, сказал Аслан. – Знаешь, это кто? Жена дядьки моего, профессора Караева. Инна ханум.

Смутился ли рентгенолог и покраснел ли, она в полумраке кабинета не разобрала. Явно смешался. Но ребята, видимо, между собой были закадычными друзьями и могли себе позволить шутки подобного рода.

– А что ты меня выдаешь?! – подняв на него кулак, попенял он. – Ещё друг называется… Инна ханум, – повернулся он к ней, – запомните: ваш родственничек – стукач в белом халате.

– Сдаюсь! Только не дерись, – и, вскинув руки вверх, добавил:

– Сегодня счет ничейный – один-один.

– Сам будешь смотреть или я? – переводя разговор на деловой тон, спрашивает Мехти.

– Вместе…

«Светили» её недолго. Мехти сразу обнаружил болевое место сбоку.

– Смотри, доктор, – пригласил он Агаева. – Вот она.

Мехти приложил к ключице левого плеча палец, и Инна чуть не взвыла от боли.

– Точно! Она. Трещина, – согласился Аслан.

– Да ещё какая! Как будто кто норовил специально сломать ключицу…

– Так оно и было, ребята, – пожаловалась она.

С наших полицейских никакого спроса. Изувечат и ещё обвинят тебя. Сколько таких случаев! – негодовал Мехти.

– А с президентских волкодавов – тем более, – подхватил Аслан. – Они все президентские, – повторила Инна слова той женщины, прогуливающейся с тем душевным малышом.

Вернувшись с Инной в свой кабинет, Агаев приказал медсестре приготовить все для гипса, а сам, подняв трубку, набрал чей-то номер.

– Ты один? – спросил он. – Отлично… Ты там скажи, чтобы моего больного не регистрировали… – на секунду умолк, слушал того, кто с ним говорил, а потом рассмеялся. – Да я знал, что уже доложили… Кто?… Жена профессора Караева… Да, того самого… Ничего серьёзного. Трещина в ключице. Сейчас наложу гипс и отпущу. Алло! Алло!..

Агаев с недоумением посмотрел на трубку:

– Отбой пошёл. Странно…

– А с кем ты говорил? – спросила она.

– С главврачом… Всё в порядке. Мы – друзья…

А ещё через несколько минут к травматологу влетел сухощавый, среднего роста молодой человек. Лет тридцати пяти. Не больше. Как и Аслану. Лицо его Инне показалось знакомым.

– Инна ханум, здравствуйте! – широко и радушно улыбаясь, с порога поприветствовал он. – Я шеф этого костолома… Эта рука не болит? – спросил он, поднимая её правую руку к губам. – Вы меня не помните? Я бывал у вас дома. Дважды. Вместе с ним… Вы нас, голодных студентов, кормили долмой…

– И пловом тоже, – обвязывая гипсовым бинтом её плечо, вставил Аслан.

– Я бы и без тебя вспомнил… Статист занудный, – пробухтел главврач.

С полчаса они вспоминали те славные студенческие денёчки, а потом главврач спросил, как она будет добираться до дома.

– На метро, конечно, – сказала она.

– Ни в коем случае! – возразил главврач, поедете на моей машине. И передайте большущий привет от меня Микаилу Расуловичу. Я давно его не видел. Бывало, встречались в министерстве, а теперь… – и почти у самых дверей спросил:

– Кстати, как дела у него?

– Не унывает, – усмехнулась Инна.

– Поговаривают, он такое открыл. Что…

Инна не дала ему досказать.

– Не говорят, а шушукаются, – резко сказала она. А шушукаются по-злому.

– Я, положим, слышал – им открыто нечто на грани фантастики, – возразил Аслан.

– Племяннику же не станут говорить гадости о нём, – заметила Инна.

– Напрасно вы так, Инна ханум, – сказал главврач. – В Академии наук, например, я совершенно случайно услышал разговор двух маститых учёных. Они, между прочим, никакого отношения к медицине не имеют. Кажется, физики или математики. Точно не знаю. Так они говорили о нём с явным восхищением. Дескать, врач, а в физике Времени сумел революцию сделать…

– Это правда?! – засветилась Инна. – Так и говорили?

Главврач развёл руками, мол, зачем мне врать. И тут же спросил:

– А это правда, что он в физике… того…

– Святая правда, ребята. Я сама участвовала в экспериментах. Это выше человеческого разумения… Впрочем, приходите… сами увидите.

Главка пятая
Размолвка

Дома настроение снова упало. В холодильнике – пусто. В шкафах – пусто. В зембиле – луковая шелуха. Ни лучка, ни картофелинки, ни крупинки. Лишь остатки подсолнечного масла да полбуханки хлеба. Денег – всего на коробок спичек: двести манатов. Всё, что осталось от последней цитадели их былого достатка. От их дачи – посмертного свадебного подарка, сделанного Инне покойным отцом.

Других вариантов не было. Не останавливаться же перед самой дверью. Тем более открытой. Откуда тебя соблазнительно опахивает хвост удачи. Хватай его, и все дела. Но близок локоть, да не укусишь…

Кто мог подумать, что энергия луча, отразившаяся от спирали Пространства-Времени, так чудовищно велика? Предположить можно было, но чтобы сжигать алмазы в порошок – это лежало за пределами разумного. С точки зрения человеческих понятий, конечно.

Надо было начинать всё сначала.

И все двадцать тысяч долларов, что Караевы выручили за дачу, выдуло как пыль. Из них на хозяйство Мика выделил всего две тысячи. С расчётом – самое большее, на пять месяцев. Полагая, что новый аппарат совершеннее прежнего ему удастся собрать именно за такой срок. Но минуло пять месяцев, затем ещё пять, и вот на исходе третий месяц третьего срока…

Да всё бы ничего. Инна как-нибудь выкрутилась бы, не возьми Мика без её спроса, украдкой, как мальчишка, четыреста долларов. Он знал: Инна не даст. Трупом ляжет, но не даст. А без них ему никак не обойтись. Без них не выкупить из таможни пришедший из Германии груз. И груз-то всего чуть более 20 килограммов. Один небольшой контейнер. Небольшой, зато очень дорогой и важный для него.

Профессор залетел на таможню аэропорта очарованной ласточкой, а выполз побитой собачонкой. Оказывается, чтобы растоможить и получить свой груз, он должен был заплатить в кассу всю стоимость присланного товара. То есть девять тысяч долларов. Обегал там все инстанции, и, всюду тыкая в нос какие-то инструкции, ему говорили одно и то же: «Таков порядок, уважаемый. Ничего не можем поделать. А если вовремя, в течение трёх дней, не выкупите, пойдут штрафные санкции за хранение – двадцать долларов в сутки».

У Караева на всё-про всё оставалась 1800 долларов. И то не с собой. Он находился в состоянии шока. И направляясь к автобусу, очевидно переполненный чувством вопиющей несправедливости, независимо от себя размахивал перед собой руками, тихо, но вслух ругал на чём свет стоит всю эту власть со всей её вонючей рыночной экономикой, свободой и демократией.

Караев не знал что делать. К кому припасть? Кому пожаловаться? Действительно, не к кому…

И вдруг, как в сказке, на пути его вырос низкорослый паренёк с ушлыми глазятами. Именно глазятами. Живыми, как две чернобурые лисички. Этот характерный взгляд и плутовская наружность показались Караеву знакомыми. И точно: он каждую субботу и воскресенье забегал в психбольницу навещать жену. Парень был из Маштагов и жил через дорогу от больницы. А занимался цветочным бизнесом.

Таких, как он, маштагинских ребят, и многих других из прилегающих к аэропорту посёлков, здесь было пруд пруди. Аэропорт был их вотчиной.

– Цветы привёз? – пропуская мимо ушей раздражавшую его сейчас беспредметную сочувственность, поинтересовался Караев.

– Цветы теперь не выгодный товар, Микаил мялим…

Караев кивнул и хотел пройти мимо.

– Вы меня не узнали, доктор? Меня зовут Эльдар… Азизов… Жена моя лежит у вас…

– Узнал, узнал, – отмахнулся он.

Но молодой человек оказался из настырных. Да и не таким уж он был и молодым. Лет за тридцать. Караев глубоко вздохнул и рассказал ему об этой чертовой таможне. Какая разница, в конце концов, кому поплакаться.

– И всего-то?! – выслушав профессора, спросил он.

Караев кивнул.

– Сколько у вас при себе? – напрямик полюбопытствовал Азизов.

– При себе ни копейки… А дома 1800… – признался он.

– Пойдёмте. Сейчас решим, – выхватив из рук документы, уверенно сказал Азизов.

Караев нехотя поплёлся назад. А Эльдар стремительно, с привычной ловкостью лавируя в людской толчее, отважно шёл на этот непробиваемый аэропортовский редут – таможню. Пока Микаил Расулович подходил, Эльдар успел нырнуть в дверь, за которой профессор успел побывать дважды. Иронически усмехнувшись, Микаил Расулович остановился, прислонившись к стене. Сейчас выйдет и беспомощно разведёт руками, подумал Караев.

Азизов вышел и, на самом деле, широко развёл руками:

– Вот и все дела, профессор… Всё в порядке… Но тысяча восемьсот мало… Просят две тысячи пятьсот…

– Не может быть! – закашлялся Микаил Расулович.

– Сколько вы можете достать? – не слушая его, напирал Азизов.

– Сколько, сколько?! Да нисколько! – выпалил он, понуро забирая документы, и тут вспомнил про заначку жены.

– Хотя… Могу… Четыреста долларов.

– Пойдет. И я добавлю триста… Потом рассчитаемся.

– Хорошо, – согласился профессор.

Азизов потащил его к своей машине.

– Поехали, Микаил мялим! Куй железо пока горячо.

По дороге Караев о новой жизни, кипевшей рядом с ним, узнал такое, в чём он – ни ухом ни рылом.

– …Всё-таки. Какая выгода тому таможенному начальнику брать не девять тысяч, а две тысячи пятьсот? – допытывался профессор.

Эльдар расхохотался.

– Две тысячи пятьсот вы даете ему из рук в руки. Наличными… Пятьсот, а может и меньше, он отдаст в кассу… И все по закону. Инструкций у них много.

– А остальные куда? – с наивной недоверчивостью заглядывая в хитрющие глаза собеседника, допытывался он.

– Куда-куда?!.. Себе да наверх. Вы знаете, сколько идёт туда? – Эльдар ткнул указательным пальцем вверх. – Самое малое, пол-лимона долларов в день…

…Через час Азизов, держа в руках драгоценную ношу, выходил из камеры хранения. И был так любезен, что снова подвез Мику домой…

Дома Караева поджидала разъярённая жена. Такого скандала между ними за двадцать лет их совместной жизни ни он, ни она припомнить не могли…

Мика по глупости, когда она накинулась на него, обвинил Инну в транжирстве. Куда, мол, ты такую кучу денег бухнула?..

И началось. И всё из-за этих проклятущих денег…

Мика донельзя испугался за жену. Обуявшая её истерия напоминала ему припадок безумства. Всучив ей в руки какие-то сильнодействующие пилюли, Мика, как нашкодивший ребятёнок, спрятался на кухне, за пенал с посудой, вздрагивая от каждого её надрывно-отчаянного упрёка.

С недельки две они не разговаривали. А однажды, поздно вечером, когда Инна уже спала, он, сияя как хрусталь на солнце, мягко потормошив её за плечо, сообщил:

– Всё, Инна, аппарат готов. Понимаешь… готов, – и, поцеловав её, добавил:

– Прости меня, дурня…

Утром, глядя на изнеможенное лицо похрапывающего мужа, Инна, не выдержав, разревелась. Ей стало жалко его. Ведь всё, что Мика тратил, он тратил не на себя, не на кутежи. Всё до последней копеечки бросал на новый аппарат.

Прежний, давший осечку в Академии наук, Мика починил в два дня, и оттащил его в клинику. И стал биться над новой моделью. Работал как вол, как раб, как сумасшедший. Забывал о том, что за окном есть жизнь, ходят люди, светит солнце, шумит море… Есть день и ночь. Есть она и сын…

Если бы она его не заставляла есть, Мика никогда бы на кухне не появлялся. Чревоугодием он не страдал. Что подаст, то и съест… А что подавала-то? Утром – чай, хлеб, сыр. Днём – картошка жареная, вечером – отварная. Или наоборот… Истощал. Выскуластился. Глаза запали. Виски вдавились в череп… Самый настоящий узник Освенцима.

Себя со стороны он не видел. А как он выглядит и во что одет – ему было начхать…

Мика был счастлив: аппарат – готов. Он запросто мог поместиться в небольшой чемоданчик.

– Более компактного устройства, – сетовал он, – при наших средствах сделать невозможно.

Но и это его не очень-то удручало. Он светился. Он не мог наглядеться на него. Не ходил, а порхал над ним. Не мог спать. Волнение и внутренняя дрожь отгоняли сон. И среди ночи полусидя на подушках, растолкав жену, говорил:

– Представляешь, у меня получилось… Понимаешь, получилось…

– С ума не сойди, – предостерегала Инна.

– Уже не сойду. Не бойся.

Эйфория, охватившая его, длилась недолго. До наладки аппарата. И снова начались ипохондрия и нервные срывы.

«Тупица!.. Кретин!..Бездарь!..» – кричал он на самого себя.

Что-то швырял. Сквернословил… Потом затихал. Иногда надолго. Потом начиналось всё заново. Инне в такие минуты страсть как хотелось войти к нему, посоветовать отвлечься, отдохнуть. Но не решалась. Мика отучил её от этого. Благое дело кончалось перепалкой.

Такие разумные слова, как «отвлечься», «отдохнуть», вызывали в нём приступ глухой ярости. Чтобы не слышать ненавистных ей злобных ругательств мужа в свой же адрес, Инна пыталась уходить из дома. А это ещё больше выводило Мику из себя.

Шаг за шагом Караев устранял неполадки, и смог отрегулировать все его функции. Дистанционное управление, шкалу перемещения, передачу видеоряда, а главное, новинку – блок принудительного загиба нити времени.

Теперь аппарат не только отправлял пациента по волокну времени в обе стороны – назад и вперёд, но и принимал, и записывал изображение того, что он видел, с кем беседовал, чем занимался. Особенно же Мика гордился тем, что сумел-таки нащупать механизм, который не мог объяснить существующими законами физики и который ему удалось подчинить себе. Управлять им. Благодаря ему испытуемый исчезал из поля зрения без перемещения во времени. То есть был невидимым, присутствуя в реальной жизни. За всем наблюдать, всё слышать и, если надо, вмешаться. И всё это благодаря новому блоку. Решение, как создать его, пришло к нему случайно.

Караев много раз обращал внимание, что при включении устройства он каждый раз, как себя не заставлял сосредоточиться на испытуемом, всегда, независимо от себя, отвлекался от него. Словно некая гипнотическая сила уводила его мысли и взгляды от стоящих под контуром людей.

Над столь странным эффектом ему пришлось размышлять довольно долго, пока Караева наконец не осенило… Происходит мгновенное преломление нити времени. Стоящего у аппарата на какую-то сотую или тысячную долю секунды словно с головой накрывает складка ткани времени. Оставаясь на месте, он, вместе с тем, находится вне происходящего. Потому-то мозг и теряет фокусировку. Другого объяснения этому быть не могло. А коли так, то этот эффект одномоментного загиба времени может быть использован для того, чтобы человек мог исчезая оставаться в текущей среде происходящего…

Как сделать, чтобы обнаруженный им эффект работал не одномоментно, – было задачей из задач. И он её решил. Блок, правда, получился громоздким. Зато работал как по нотам. Единственным его недостатком была ограниченная дальность действия. Сначала Караев передвигался невидимым в радиусе шести метров. Стоило лишь на полступни перешагнуть границу шестиметрового предела, и он становился снова видимым. Шагнуть за складку времени, как за полу плаща, уже было нельзя. Назад дороги не было. Значит, надо увеличивать радиус предела действия блока загиба времени. Как Караев ни старался расширить круг невидимости – ничего не получалось. Тем не менее, три метра за счёт усложнения конструкции он всё-таки отыграть сумел. Тоже достижение.

Если по большому счету, профессор затеял всю историю с аппаратом, преследуя совсем иную цель: добиться кардинального решения в исцелении тяжёлых психических заболеваний. Одним словом, отыскать радикальный метод избавления от сумасшествия.

Поиски, однако, приоткрыли новую, более чем необычную грань возможностей работы со спиралью Пространства-Времени. И Микаил Расулович твёрдо дал себе слово как-нибудь вернуться к диапазону действий нового блока. А пока – суть да дело: он за ночь написал статью «Мгновенное, или одномоментное, искривление ткани времени и его воздействие на психику и восприятие реальности».

Отбарабанив начисто на машинке, Караев отправил её в журнал «Курьер науки» на имя главного редактора Эмори Маккормака.

Инне статья понравилась…

– Её обязательно опубликуют, – уверенно заявила она, намекая на то, что предыдущая, написанная Микой год назад, по проблематике использования ткани времени в лечении психических заболеваний, по своему объему могла журналу не подойти.

И как в воду глядела. Статью напечатали в первой же вышедшей книжке журнала. На первых же страницах…

За неё полагался гонорар. Может, и не маленький. Но пока он дойдёт сюда, мы подохнем с голоду, думала Инна Борисовна, вороша здоровой рукой луковую шелуху. Её оглушительно звонкое шуршание заглушало другие звуки. И Инна не слышала, как в замочной скважине, дважды щёлкнув, повернулся ключ. Не услышала она и тяжёлых шагов и трудного дыхания Мика, ввалившегося на кухню с двумя зембилями, доверху набитыми продуктами.

– Принимай, хозяйка! – торжествующе выкрикнул он заранее заготовленную фразу.

– Бог ты мой! Откуда всё это?! – изумилась она.

– Бог ты мой! – чуть ли не ей в тон ахнул Мика, встревоженно глядя на гипс. – Что случилось?!

– Не беспокойся. Ничего серьёзного… Потом расскажу, – успокоила она его.