Текст книги "Трудная любовь"

Когда Ольга уехала, он сначала почувствовал себя бессильным перед желанием снова увидеть, услышать ее. Он готов был бросить все, по шпалам бежать к ней, чтобы сказать: «Здравствуй, я люблю тебя».

Странное чувство иногда испытывал он: ведь она живет, дышит, говорит, смеется, но – где-то недосягаемо далеко. Как это может быть?

Настало время, когда Валентин смалодушничал – пробовал влюбиться, ухаживал, притворялся перед самим собой, а однажды прокутил всю стипендию в один вечер. И, казалось, что голова болела не от вина – от собственной глупости, жалких попыток спрятаться от трудностей. Все сильнее он убеждался в том, что не забудет Ольгу, писал ей чуть не каждый день, но не отправил ни одного письма.

Теперь он любил живую женщину, а не плод разгоряченной юношеской фантазии. Спокойно и холодно он сознавал, что от Ольги зависит вся его жизнь.

Валентин имел право любить по-земному, потому что преклонение перед женщиной, перед женской красотой всегда соединялось в нем с глубоким, идущим от сердца уважением. Он ясно помнил, как родилось в нем это мужское уважение, успокоившее душу.

Началось с того, что в художественной галерее он стал подолгу задерживаться у картин и статуй, мимо которых раньше проходил с деланно равнодушным видом или рассматривал тайком, как недозволенное. Теперь он спокойно и сосредоточенно разглядывал прекрасные линии человеческого тела и думал, почему же уходит из искусства эта целомудренная, радующая сердце красота? Что люди нашли в ней плохого?

И неприятная мысль приходила в голову: а вдруг только статуи и картины будят во мне хорошее? Встречу живую и уже не буду таким?

Случилось это в пионерском лагере, где Валентин работал вожатым. Вечером, когда уставшие за день ребята засыпали, в красном уголке собирались взрослые. Валентин всегда с мальчишеским обожанием следил за врачом Пожарской. Ее яркая восточная красота смущала Валентина, заставляла непонятно отчего краснеть и в то же время рядом с ней он ощущал непрестанную радость.

Однажды Пожарская не пришла, и Валентин, словно ему чего-то недоставало, посидел, погрустил и побрел к реке. Лагерный лес слился с теплой темнотой, и было приятно вот так бесцельно идти и ни о чем не думать. Выйдя на прибрежную горку, он отпрянул назад и спрятался за ствол ели.

Внизу, у воды, стояла Пожарская, прямая, стройная, закинув руки за голову. Он видел ее всю. Понимал, что надо уйти. И не уходил. Женщина медленно вошла в реку, бросилась вперед и поплыла.

Обратно Валентин шел медленно. Спать не хотелось. Было радостно думать, что он убедился в своей правоте: в отношениях с женщиной все может быть чистым и возвышенным. Важно любить, остальное – приложится.

Чувства существуют не сами по себе, они питаются жизнью, как дерево питается соками земли. Измельчает жизнь, и любовь останется без пищи, угаснет. И, наоборот, когда чувства крепнут, растут, стыдно быть маленьким человеком.

С особой силой ощущал он это, думая об Ольге.

Чем дальше он был от нее, чем безрадостнее становились мысли, тем увереннее он думал о том, что рано или поздно будет счастлив. И только с Ольгой.

В конце концов он пришел к выводу, что надо ехать туда, где она живет, а там видно будет.

Долго ли собраться в путь двадцатишестилетнему холостяку, у которого почти нет вещей, у которого неуживчивый характер, которому надоело ругаться с редактором из-за каждой запятой?

Ему не привыкать жить в неуютных номерах, самому готовить обеды и стирать белье. Студенческое общежитие научило всему.

Валентин включил чайник, накрыл на стол и сказал себе: «Не ной».

ГЛАВА ВТОРАЯ

Лариса не поспевала за шедшим впереди Олегом. Отстань она, остановись, он не заметит, не обернется. Она тяжело дышала сквозь стиснутые зубы, слабела с каждым шагом и не могла поднять руки, чтобы придерживать муфту. Показалось, что кости стали мягкими и гнутся. Муфта упала. Лариса с трудом выпрямила подкосившиеся ноги.

К горлу подступила тошнота. Лариса, закинув голову назад, старалась не дышать. Олег что-то говорил, она не могла разобрать слов, и оттого, что голос его был тревожным, растерянным, она повеселела. Олик рядом – значит, все хорошо… Все равно, хорошо… хотя и не хорошо. Очень хорошо. Замечательно.

Думать было больно. Она подняла голову и увидела Олега. «До чего нелепо! – промелькнула ясная мысль. – У него ужасное настроение, а тут еще я с глупым обмороком!»

Силы возвращались к ней. Держась за стену и опираясь на руку Олега, она сделала несколько шагов, пошатнулась, но не остановилась. Октябрьский ветер, летящий с реки, продувал улицу, как трубу.

– Какой чудесный ветер, – проговорила Лариса. – Взлететь хочется.

Но что случилось? Наверное, это от волнения, усталости и голода: ведь она не обедала; до летучки отвечала на письма юнкоров, а вот вычитать ответы после машинки не смогла. Строчки прыгали перед глазами. Она сжимала голову руками, терла лоб. После летучки, на которой выступил Максимов, она почувствовала себя еще хуже, хотелось увидеть Олега, а он не появлялся.

Вечером ее вызвал Полуяров, усадил на диван рядом с собой и прямо спросил:

– Что у вас с Олегом творится? Нервные бы какие-то оба.

– Что творится? – обиженно ответила Лариса. – Жениться нам пора.

– В каком смысле пора?

– Во всех смыслах, Павел Павлович.

– Я вот почему об этом заговорил, – осторожно сказал Полуяров. – Что бы там с тобой ни случилось, держи себя в руках, пожалуйста. Привыкай. Сгодится на будущее.

Ларисе было неприятно, что посторонний человек обо всем догадался.

– Вам легко говорить, – жалобно произнесла она, – а я растерялась от разных…

– Зря, – Полуяров помолчал и повторил: – Зря… Ты почему, извини за неподходящее выражение, нюни распустила?

Он был прав, и она промолчала.

Только вечером, когда в редакции уже никого не было, Олег зашел и нетвердым шепотом сообщил.

– Иду к шефу. Уточнять меру наказания. Как и следовало ожидать, Максимов пожаловался куда полагается. Шеф испугался и решил кончить дело побыстрее. Я каяться не намерен.

Она провела ласковыми пальцами по его шевелюре, распутала пряди густых русых волос, прошла с ним до кабинета редактора; оставшись одна, упала на диван и, приложившись щекой к холодной клеенке, разрыдалась. Выплакавшись, она ходила по комнате, думая о том, о чем догадывалась только сама, о чем пока никто не знал.

Когда Олег вышел от Копытова, у него было усталое, безучастное лицо, и она сразу поняла: плохо. А по дороге домой Лариса убедилась, что ее подозрения. оправдались, и от этого зашагала увереннее, тверже.

Дома она надела синий халатик, вытащила из волос шпильки и стала накрывать на стол. Ей очень хотелось походить на жену. Подав Олегу пепельницу, она замерла, прижавшись к его голове. Ей было страшно и весело, она оттягивала удовольствие порадовать любимого своей новостью. Она разлила чай, посмотрела на хмурившегося Олега и, прищурив темно-синие глаза, проговорила испуганно:

– А ведь мне нельзя много пить.

Олег вопросительно посмотрел на нее. Лариса горячими руками взяла его прохладную руку и приложила к поясу халатика, на живот.

– Вот почему.

Кончик папиросы дрогнул, серый пепел упал на брюки. Олег осторожно высвободил руку, хотел стряхнуть пепел, задел сахарницу, она опрокинулась, и белые кристаллики усыпали пол. «Соль к ссоре, – подумала Лариса, – а сахар?»

Олег встал, и сахар заскрипел у него под ногами.

– Давно? – спросил Олег.

– Не знаю, – задумчиво отозвалась Лариса. – Сегодня узнала… догадалась. Да ты не волнуйся, все еще можно исправить.

– Правда? – Олег шагнул, сахар снова заскрипел под ногами, и он на цыпочках отошел назад.

– Все еще можно исправить, – повторила она. – Не поздно. Но только не так…

– Не пойми меня превратно, – пробормотал Олег. – Дело в том, что сейчас…

– Ясно, – Лариса скривила губы, сказала резко: – Я просить тебя ни о чем не буду. Не бойся.

Она не хотела говорить этого, но слова произнеслись будто сами собой. Закрыв глаза, она продолжала:

– Пока никто не знает его отца, – голос стал твердым. Она бережно расправила складки на халатике. – И если отец не хочет нас… – и вдруг, в одно мгновение поверив в то, что может случиться, она прижалась к Олегу и сквозь слезы прошептала: – Нет, не надо бросать нас! Останься, мы без тебя не можем. Ты сегодня не уходи, ты мне сегодня очень нужен. Тяжело мне. Не уйдешь?

– Ты не знаешь моих родителей, – Олег виновато улыбнулся. – Я не предупредил их…

– А я тогда… помнишь… осталась. И маму не предупредила.

– Только не обижайся, – умоляюще произнес Олег, – у меня земли под ногами нет. На работе, сама знаешь, сплошные неприятности, здесь тоже… неожиданность. Все не так просто, как тебе кажется. И потом, может быть… может быть, ничего и нет?

Он долго убеждал ее, что она просто изнервничалась, что надо успокоиться и обсудить случившееся хладнокровно. Она согласилась, хотя и не понимала, что же нужно обсуждать, и тем более хладнокровно. Нет, пусть он уходит, ей надо побыть одной. Надо держать себя в руках.

Лариса проводила Олега, долго, пока не замерзла, стояла на крыльце. Вернувшись в комнату, она случайно взглянула в зеркало. На нее смотрела стройная девочка с испуганными виноватыми глазами. Пышные каштановые волосы волнами падали на узкие, худенькие плечи. Она покраснела, подумав, что девочка стала женщиной, что скоро от ее стройности не останется и следа.

Напевая, Лариса сняла футляр со швейной машины: пока есть время и охота, надо скомбинировать из старых платьев новые – широкие. Она доставала их из шкафа и каждое, рассматривая, подержала в руках. С платьями было связано много воспоминаний. Вот в этом, коричневом, с белым воротником, она защищала в университете диплом; в голубом первый раз ездила в Москву; желтое купила на первую зарплату. Она выросла из них, но они еще послужат своей хозяйке.

Брызнули слезы… Некому пожаловаться. Никто не поймет. В лучшем случае, пожалеет, и только. А то еще пристыдят, осудят. Сказать, что из любви отдалась, – усмехнутся. А другого оправдания нет, и искать его она не будет. Права она.

Лишь бы Олег не струсил, остальное – ерунда. А он любит. В это она всегда верила, особенно в тот момент, когда, вскрикнув, еще крепче обняла его.

Искусанные губы горели. Она выключила свет, забралась под одеяло, зажмурила глаза… Говорят, в пять месяцев можно определить, мальчик будет или девочка. Все равно… Лариса легла поудобнее и, смирившись с тем, что сон не приходит, стала думать обо всем, о чем думалось.

Отца она не помнила, знала лишь по фотографиям и по рассказам матери. Александра Яковлевна всегда вспоминала о нем, как о живом, и дочери казалось, что он просто куда-то уехал и вот-вот снова появится в их квартире.

От Александры Яковлевны, высокой, в меру полной, словно не стареющей женщины, дочь унаследовала прямой характер, большие задумчивые темно-синие глаза да манеру держать голову прямо, чуть откинув назад.

Потеряв мужа, когда ей не было и тридцати лет, Александра Яковлевна осталась одинокой, хотя обладала общительным характером и в пятьдесят лет еще нравилась мужчинам. Она никогда не подчеркивала своего одиночества, но и не считала, что жизнь удалась ей. После смерти мужа она стала работать секретарем на какой-то базе, заочно окончила педагогический институт. Все это далось с трудом.

Как-то, наслушавшись пересудов соседок, Лариса по простоте душевной спросила:

– Мама, а ты почему замуж не выходишь?

Александра Яковлевна нахмурилась, долго молчала и ответила:

– Вырастешь – поймешь. Мы с Алешей так жили, что больше ни о ком ни разу не подумалось.

Учительство отнимало у матери все время: бесконечные стопки тетрадей, конспекты, планы, собрания, заседания, педсоветы, курсы усовершенствования. «Заусовершенствовалась», – невесело шутила Александра Яковлевна. Когда ее перевели на работу в областной отдел народного образования, начались командировки в районы.

Мать не стремилась держать дочь в строгости, но Лариса не злоупотребляла ее доверчивостью.

– Вот тебе мое мнение, – говорила Александра Яковлевна, – поступай, как знаешь, дело твое. Тебе перед собой отвечать.

Она приучила дочь принимать самостоятельные решения, отвечать за них. В доме было правило: вечером Лариса рассказывала матери обо всем, что сделала за день. За проступки Александра Яковлевна наказывала жестоко, каждое наказание дочь запомнила на всю жизнь. Ей было лет двенадцать, когда мать попросила ее отнести в мастерскую туфли. Лариса забыла, вечером спрятала туфли под кровать, а на вопрос матери ответила: – Отнесла, отнесла.

Утром Лариса увидела, что туфли стоят у ее кровати. Мать два дня не разговаривала с дочерью, это было для нее так ужасно, что временами от нервного напряжения кружилась голова. Больше Лариса ни разу не солгала.

Живость характера и общительность не мешали ей быть серьезной и строгой. Долгое время она росла угловатой и нескладной и лишь в десятом классе неожиданно ощутила в теле свободу и легкость, перехватила первые мальчишеские взгляды.

В школе у нее был блокнот, в который она старательно переписывала понравившиеся стихи, афоризмы, цитаты из книг. Сначала она занималась этим лишь потому, что такие блокноты имелись у всех девчат, выписывала без разбора: «Как мало прожито, как много пережито», «Если мужчина решил отдать за женщину жизнь, значит, он недооценил либо жизнь, либо женщину», «Только тот потерянное ищет, кто не может нового найти».

Особенно любила она грустные стихи и песни. Красивые, казавшиеся мудрыми слова будили воображение, сеяли тревогу, были первыми вестниками того, что не все в жизни легко и просто, что нельзя прожить свой век, не испытав тоски и горя. Пока не пришли настоящие беды и радости, их заменяли стихи и изречения. Потом записная книжка стала смешным воспоминанием: отчеканенные афоризмы не выдержали проверки жизнью, она оказалась сложнее, а может быть, и проще, грубее и не любила пышных слов.

Лариса много думала о любви. Она равнодушно смотрела на бойких хорошеньких мальчиков, из-за которых рыдали и ссорились школьные красавицы, а мечтала о каком-то необыкновенном чувстве, которое зовет на подвиг. Лариса не вздыхала над фотографиями местных и столичных теноров, подобно некоторым подружкам, но часто просыпалась, разбуженная одним и тем же сном – она спасает кого-то, потому что любит.

С детства в характере Ларисы появилась вера в то, что дружба и взаимная помощь делают людей стойкими В борьбе с недостатками и несправедливостью. Она водилась с мальчишками, на которых махнули рукой учителя и родители, терпеливо наставляла на путь истинный неблагодарных нерадивых подружек. Лариса приходила на помощь, не ожидая, когда ее позовут, была счастлива, если удавалось оказать кому-нибудь услугу, большую или маленькую. Она не могла оставаться равнодушной, если рядом был плохой человек, она торопилась помочь ему выправиться, мечтала о том, что наступит время, когда люди разучатся делать плохое.

Поступить на факультет журналистки Лариса решила еще в школе, читая статьи Эренбурга и видя, как читают их другие, самые различные люди. Тогда ей казалось, что работа в газете – только страстная публицистика. Потом, уже в университете, газета предстала перед ней в своем будничном трудовом облике; она требовала знаний, жизненного опыта, честной души и упрямого характера, особенно – честной души.

Выбор профессии Лариса считала самым важным шагом в жизни. И не было, по ее мнению, другой работы, где она могла бы проявить любовь к людям в полную силу, креме работы в газете.

На факультете журналистки училось много случайно попавших туда молодых людей, кому их будущая профессия представлялась легкой, эффектной и выгодной. Кое-кто из них благоразумно бросал учебу, другие жe, получив диплом (что не требует любви к профессии и призвания), уходили в редакции, увеличивая число средненьких журналистов, которые ценят в газете лишь гонорарную ведомость или звучный псевдоним. К таким Лариса относилась с непримиримой враждебностью. Она работала в редколлегии факультетской стенной газеты и организовала серию статей на тему: «Будущий журналист, проверь себя на студенческой скамье!» Статьи вызвали ожесточенные споры. Вопрос о том, какими качествами должны обладать люди, решившие стать журналистами, оказался важным и злободневным. Лариса написала резкую статью «Они не будут журналистами». Герои статьи – несколько франтоватых юношей и развязных девиц – писали жалобы, устраивали Ларисе скандалы, даже нашли себе защитников. Ларисе не давали прохода И хотя редколлегия держалась дружно, положение день ото дня становилось напряженнее. В это время в многотиражной газете появилась остроумная статья «И все-таки они не будут журналистами!»

«Олег Вишняков» – она и сейчас видит подпись под статьей, набранную темным петитом.

Автора она знала и раньше, читала его очерки и рецензии в областной газете. Они нравились ей, но самим автором, юношей высокомерным и насмешливым, она не интересовалась. После статьи, удачно выразившей ее мысли, она стала думать об Олеге, отыскала в нем много хороших качеств и решила, что он лучше других.

Сначала тихая и светлая любовь не приносила особенных хлопот и огорчений. Лариса ждала, что чувство пройдет, потом забеспокоилась. Любовь оказалась настойчивой и властной, такой, от какой не сбежишь, не спрячешься.

Они познакомились. Лариса слушала его рассказы о работе в газете, восхищенно раскрыв глаза, и даже он, привыкший к поклонению, удивился. В ней сочетались восторг перед ним и строгость, серьезность и беспечность., недоступность и умное кокетство. Он увлекся ею, легко понял, чем можно привязать ее к себе: говорил с ней о газете, помогал обрабатывать материалы.

Они вместе написали несколько корреспонденций для областной газеты. Вот здесь-то, на работе, Олег и покорил ее. Лариса поразилась его умению быстро ориентироваться в обстановке, принимать решения, делать правильные выводы. Выполняя задания редакции, хотя бы и незначительные, Олег не знал усталости, работал ожесточенно, забывая обо всем на свете. Не было случая, чтобы он не справился с порученной ему темой, не выполнил бы задания.

Однажды Лариса разбиралась по поручению редакции в междуведомственном споре. Статья была срочной, но как назло Лариса запуталась в противоречивых сведениях. Ответа на вопрос, кто виноват, не было. Вечером зашел Олег и положил на стол билеты в театр. Одеваясь, Лариса рассказала ему о неудаче.

– Когда сдавать? – спросил Олег. Узнав, что завтра статья должна быть в редакции, он сбросил пальто и приказал: – Давай блокнот. Предложи билеты соседкам. Сегодня Филиппов поет.

Московский бас Филиппов был любимым певцом Олега, он с трудом достал билеты на последний спектакль, и Лариса неуверенно предложила все-таки пойти в театр. Олег огрызнулся и продолжал изучать записи в блокноте, изредка задавая вопросы. Она варила кофе, а Олег возмущенно указывал ей на ошибки, на отсутствие некоторых сведений. Держа стакан в руках, он ходил по комнате и, обжигаясь, пил кофе.

– Ничего не получится, – заключила Лариса, – сидели бы сейчас в театре…

– А что скажешь завтра в редакции? Самое постыдное для журналиста – не справиться с заданием. Позор! Идем гулять.

Долго бродили они по ночному городу. Лариса молчала, чтобы не мешать Олегу думать. Она не особенно верила, что он найдет выход из положения. Он нервничал, задавал, казалось, самые пустяковые вопросы, ворчал.

И когда уже возвращались к общежитию, он вдруг рассмеялся и подставил щеку. Оглянувшись по сторонам, Лариса быстро поцеловала его, он взял ее под руку и стал объяснять:

– Факты, действительно, противоречивы. Оба начальника с помощью цифр, проверить которые почти невозможно, утверждают прямо противоположные вещи. Разобраться в них трудно. А мы и не будем разбираться. Статью надо назвать: «Разберитесь, товарищи Гаврилов и Гуревич!»

Придя домой, Лариса села за стол. И как легко писалось! Рядом с Олегом она начала по-настоящему верить в свои силы, впервые отчетливо осознала свои способности. Олег убедил ее, что она будет журналисткой, и она не могла не полюбить его. Они сблизились не на танцплощадке, не на бесшабашных студенческих вечеринках, а за интересной и сложной работой.

Лариса видела, что Олег способен вдохновляться, дорожит возможностью выступать на печатных страницах, не жалеет ни сил, ни времени, понимает радость труда. Все остальное – самовлюбленность, высокомерие – было наносным, не пугало ее. Это можно было убрать, подобно тому, как художник исправляет портрет, убирая лишние, неудачные штрихи.

Олег относился к своему труду серьезно, считал его делом жизни. Пока большинство студентов изучало журналистику только на лекциях, он уже сотрудничал в редакциях, набирался опыта. А чтобы совмещать работу и учебу, надо обладать твердым характером, силой воли, уметь жить нелегкой жизнью.

Лариса помогала ему и ласковой заботой, и нежным вниманием, и – самое главное – горячим стремлением трудиться, не жалеть сил для газеты.

– Ты не представляешь, что ты за человек! – поражался Олег. – Ты чудо природы. Чем я тебя отблагодарю?

– Не притворяйся, – отвечала она, – ты знаешь, чем меня можно отблагодарить. Вот подожди, окончим университет, берегись меня тогда!

Уверившись, что Лариса крепко к нему привязалась, Олег охладел к ней.

– Чудо природы скучает, – невесело шутила Лариса, – ему надо немножечко человеческого внимания.

Она не могла понять, что произошло с Олегом.

– Ты скажи прямо, – просила она. – Надоела?

– Как тебе не стыдно? – вяло защищался Олег. – Просто у меня такой характер.

И стоило ему немного отойти от Ларисы, как сразу явственно проявлялись его недостатки. Курсовое собрание осудило его за пренебрежительное отношение к товарищам, стенная газета раскритиковала за высокомерные отзывы о преподавателях.

Но чем сильнее проявлялись в Олеге недостатки, тем с большей верой Лариса думала о том, что она обязана помочь ему избавиться от них. Любовь ее была тревожной, но поворачивать назад было поздно: Лариса любила, а для нее это значило – на всю жизнь.

Он закончил университет на год раньше ее и, уезжая, сказал:

– Буду ждать.

Неделю не было писем. Ей думалось, что он попал под трамвай, заболел или еще что-нибудь. Потом письма полетели одно за другим. Олег скучал: «Мне недостает тебя», – писал он.

Встреча после разлуки была, наверное, самым счастливым мгновением ее жизни. Ради этого можно было и пострадать.

В редакции Ларису назначили заведующей отделом учащейся молодежи. Все шло хорошо, и вдруг – совсем неожиданно – случилось то, о чем жалеть было уже поздно.

Обо всем этом Лариса думала до утра. Болела голова, в теле была слабость. Лариса устала лежать и думать. А что, если завтра, то есть уже сегодня, не ходить на работу? Ой, нет! Вернется из командировки мама, она обязательно вызовет врача. Не надо. Лариса закрыла лицо руками: она сама сходит в клинику, сама обо всем расскажет маме… А что сейчас делает Олег? Наверное, ходит по комнате и курит… А ведь смешно: только вчера узнала, что стала матерью… Ничего смешного нет. Страшно. Очень страшно. Мама заплачет… Может, проще сделать? Не поздно?.. Нет, ни за что… И не надо ни о чем жалеть.

Проснулась Лариса усталой и разбитой. Было семь часов. Она торопливо оделась, еще не понимая, куда заторопилась, но сразу же ей стало ясно: она должна идти на завод и первой увериться в правоте Олега. От этого решения повеселело на душе.

Едва Лариса сошла с крыльца, озноб охватил ее откуда-то изнутри. Потом замерзли губы, ресницы заиндевели, и было больно шевелить веками.

У заводской проходной она остановилась и, морщась, затопала окоченевшими ногами. Мимо пробегали люди. Все они, казалось ей, поглядывали на нее с удивлением: зачем она здесь, что ей надо? Ларисе стало неловко, она отступила назад, в темноту, но тут же шагнула вперед, заметив высокую фигуру Максимова.

– Здравствуйте, – обрадованно сказала Лариса и поперхнулась колючим морозным воздухом. – Мне вас очень нужно.

– Меня? – изумился Максимов. Он пританцовывал на месте, по очереди растирая то одно, то другое ухо. – Да вы кто? – Услышав ответ, он насупился, перестал пританцовывать. – Не ждал в такую рань. Факты, значит, прибежали проверять? Валяйте! – Максимов провел Ларису в проходную и сказал человеку за барьером: – Пропуск в инструментальный товарищу из газеты.

До цеха они прошли молча. У входа Максимов проговорил насмешливо:

– И почему у вас всегда так бывает – наврет один, а разбирается другой? Пускай Вишняков явится. Ребята с ним потолковать хотят. Мне за станок пора. Действуйте. В партком загляните, в завком, в общем, куда хотите.

С каждой его фразой в голову Ларисы все настойчивее проникала мысль, что Максимов прав. Откуда она появилась, эта мысль, было непонятно, но Лариса не могла ее отогнать.

– Извините меня, – Лариса растерянно помолчала. – Представьте, что я не сотрудник редакции, а… ну, словом, пришел к вам человек, вот я, и спрашивает: правду вы говорили в редакции или нет?

– Проверяйте, сами узнаете, чего тут рассуждать?

– Спасибо, – невпопад пробормотала Лариса, – где здесь можно погреться? У меня ноги замерзли.

– Да вон у батареи. Теплынь.

У батареи центрального отопления Лариса быстро отогрелась. Ноги заныли, будто сжатые тисками.

– Оттаяли маленько? – раздался рядом веселый мужской голос. – Чайком не побалуетесь?

Перед ней стоял высоченный парень в короткой, чуть ли не до пояса телогрейке, кубанке, лихо надвинутой на левую бровь.

– Меня в вашей «Смене» описали, – продолжал он. – Смеются ребята. Не хуже «Крокодила» получилось.

– А что смешного?

– Да про горделивую осанку написано, а я сутулый… Вот чаек-кипяток, вкусно, как в буфете, – он поставил на подоконник алюминиевую кружку и объяснил: – Меня Максимов к вам послал, говорит, замерзли… Пейте, пейте, чаек что надо. – Видно было, что парню хотелось поговорить, он переступал с ноги на ногу. – А здорово вы про Каховку сочинили! Хохотали мы тут. Ну, мне пора, я с ночной, пора на боковую смену. Кружку здесь и оставьте. Пока.

Кругом шумели станки, где-то недалеко стучал молот: обманул, обманул, обманул.

Теперь все ясно. Не надо создавать никакой комиссии для проверки заявления Максимова. Инструментальщики правы: Олег многое «присочинил».

По дороге в редакцию Лариса обдумывала, как будет разговаривать с Олегом. Он может убираться на все четыре стороны. Противно не то, что он сделал много неточностей в очерке и кое-что выдумал для красивости, а то, что лгал ей. И это сейчас, когда им надо думать о семье!

– Ух, глаза какие! Совсем не спала? – Маро бросилась к Ларисе, едва она вошла в приемную. – Тебя Копытов три раза вызывал. Попадет!

Редактор, взглянув на Ларису, проворчал недружелюбно:

– Полосу о детских домах придется переделать. Ерунда получилась. Неглубоко написано, несерьезно. Ты посмотри, что тут написано: ласка да ласка, заботливые руки… Не роман это, а газета, понимаешь? Ты с того начни, что в нашей стране, благодаря неустанной заботе… и так далее. Цифры приведи. Понимаешь?

– Здравствуйте, Сергей Иванович.

– Чего?

– Здравствуйте, говорю. Мы сегодня не виделись.

– Привет. Вас много, тут не упомнишь, с кем виделся, с кем – нет. Почему опоздала? Сколько раз напоминал: если нужно, предупредите накануне. Новый работник наш, Лесной, сегодня отчудил. Почему, спрашиваю, опоздал. А он: вышел, дескать, из дому, а погода такая замечательная, настроение такое поэтическое. Пешком, видите ли, захотелось прогуляться. Настроение поэтическое. Тоже мне, Пушкин нашелся, так сказать.

– Я была на заводе, Сергей Иванович, – тихо проговорила Лариса. – Максимов прав. Олег виноват. Если вы уволите его…

– Фу ты, господи! – Копытов стукнул по столу кулаком. – И кто его за язык тянул!.. Горе мне с вами, а не работа, – Копытов помолчал, развел руками и сел. – А тебя кто на завод посылал? С чего это ты? Никому ничего не сказала, никого не предупредила… Ладно, иди. Авось обойдется.

То, что редактор забраковал ее полосу – результат десятидневной командировки – Ларису даже не удивило и тем более не огорчило. Ко всему привыкает человек. Копытов не любил живых, не шаблонных материалов, предпочитал им солидные, нудные статьи, которые в редакции называли «шлакоблоками». Лариса привыкла к тому, что ее материалов Копытов не подписывал без более или менее крупного разговора.

Она думала об Олеге, перебирала письма, хотела позвонить в облоно, взяла в руки телефонную трубку, долго сидела, слушая гудок… Набравшись решительности, она заглянула в соседнюю комнату, затем – в другую, прошла в приемную.

– Олег разве не приходил? – спросила она Маро.

– Приходил, – виновато ответила Маро. – Хочешь ириску?

– А где он?

– Почему не хочешь? Очень вкусная ириска. Он уехал, – перешла на шепот Маро. – В командировку, в леспромхоз, вот приказ.

«Держись, – сказала себе Лариса, – может, еще хуже будет». Она положила ириску в карман, проговорила с болью:

– Хорошо бы сейчас на лыжах с горы скатиться. С высокой-высокой.

– Упадешь, – предостерегающе прошептала Маро.

– Не бойся, не упаду, – обиженно, но твердо ответила Лариса.

В клинике она старалась держаться с достоинством, независимо, а когда врач заполнила карточку беременности и внимательно посмотрела на раскрасневшуюся клиентку, та пробормотала:

– Когда прийти в следующий раз?

На улице ей стало страшно… Мама уже дома… Месяца два все будет оставаться по-прежнему, а потом… Она замедлила шаги… Ничего, ей выдержки не занимать. Прав тот, кто любит, а не тот, кто, не понимая любви, осудит ее за безрассудство. Если бы несчастье заключалось только в том, что ее ребенок вырастет без отца. Она хочет стать женой Олега, потому что родилась для того, чтобы помочь ему избавиться от всего наносного, мелкого. А он не понимает. Это страшно… Почему он сбежал? Бросил ее в самую трудную минуту?

Прежде чем войти в квартиру, Лариса немного постояла перед дверью, вытащила из муфты зеркальце, взглянула: ну, конечно, мама сразу заметит, глаза вон какие ненормальные.

Лариса никогда ничего не скрывала от матери, да это было и бесполезно. Александра Яковлевна догадывалась первого взгляда о том, что творилось с дочерью. Догадывалась она, видимо, и об истории с Олегом, и Ларисе было тягостно сознавать свою вину.

– Как жизнь? – встретила Александра Яковлевна дочь.

– Прекрасна и удивительна. С приездом, мамочка, – голос ее, как она ни сдерживалась, дрогнул.

– Что случилось?

Она ждала этого вопроса, приготовилась к нему и все-таки он показался неожиданным. Лариса кусала губы, чтобы согнать с лица беспомощную улыбку.

– На работе что-нибудь?

Сколько у нее седых волос! Будто только сейчас Лариса впервые заметила, что мать постарела.