Текст книги "Русская война: Утерянные и Потаённые"

Да, скверно и мерзко обращать людей в рабов, если не подразумевать под рабством общественного служения. Но это событие вскрывает только гнилость мозгов того слоя, что явственно по-лез в учителя нации – Россия с 1/7 промышленного производства Англии и соревнующая на равных с Англо-Французским союзом, это феномен силы иного не кувшинно-рыльного свойства; феномен, который тем и страшен лизунам «западных ценностей», что разрушает мифологию торгашеского исчисления однородностей, сводящую ситцы и зерно, Тициана и жертвенную доблесть под одно сальдо; невыносимый тем, что приходится признавать куриными мозгами:

 
Умом России не понять,
Аршином общим не измерить,
не в декларации или хихиканье – в реальности факта…
 

А последующие «цивилизованные подходы» поведут только к Плевнам, Мукденам, Цусимам и Танненбергам.

Если исходить из того, что Армии существуют для охранения границ и остановления неприятеля около них, а не для хождения на поджигание неприятельских столиц, русская армия 1853 года была лучше не только армий 1877, 1904, 1914 годов, но и 1812, и 1941-го.

Россия могла восстановить флот на Чёрном море – если в него так упёрлись – уже в 1861 году с началом Австро-Прусской войны, не стало денег у «новой», суконно-либеральной – но причём здесь Крымская война, нигде не опалившая страны? Трудности —…кхе, кхе… – реформ? Но тогда назовём их тем, чем они являются – погромом традиций, методов и приёмов, национально-приемлемых форм преобразования; нечто, осуществляемое вне устремлений и ценностных ориентаций общества – первая «перестройка» ещё устойчивой к словоблудию нации. Меры возвышающие страну – Реформы; Меры унижающие её – Погром!

Покорённая, располосованная, полуоккупированная Пруссия восстановила и возвысила свою мощь за 4–5 месяцев не после, а в процессе изгнания французских войск с национальной территории в 1813 году – я вижу наличие реформ Штейна Гарденберга-Шарнгорста; в 1858 году впервые в истории русского флота линейный корабль «Лефорт», построенный «реформированным» военно-морским ведомством «великого либерала» и великого князя Константина Николаевича переворачивается и гибнет со всей командой на испытании – я понимаю, что практическая часть русского судостроения развалена; на ревизии 1882 года состояния флота, который по отпущенным деньгам – 25 миллионов золотых рублей ежегодно с 1860 года – должен был иметь в строю 100 броненосцев по ценам продаж английских и французских верфей, налицо же 1 – я понимаю, что ВЕЛИКИЙ РЕФОРМАТОР – ВОР, так сказать ЧУБАЙС—1882.

Да, взгляд у Николая Павловича был свинцовый, но под этим взглядом поднимались не только посредственности, но и такие военачальники и офицеры, как Тотлебен, Хрущёв, Мельников; из николаевского пажеского корпуса вышел М.Д.Скобелев…А блестящая военно-морская плеяда 1830–1850 годов: Лазарев, Корнилов, Нахимов, Истомин, Унковский, Бутаков, Попов – ведь после 1853 года, Синопа, русский флот НЕ ВЫИГРАЛ НИ ОДНОГО СРАЖЕНИЯ полным составом эскадр. Значит, было что-то в деятельности императора-«ретрограда», что отличало её от поносимой гнили и мертвечины его царствования, чем-то он выходил за привычную череду оценок… Скажу, скажу – не сейчас!

Крымская война была аттестацией России со всех сторон, в том числе и «сверху» – они её не выдержали, но где-то вне данности войны; на войне они состоялись.

В августе 1855 года великий европеец Фридрих Энгельс в военном обзоре приходит к выводу: война для союзников зашла в тупик; русские вытеснили союзный флот из балтийских шхер, сняв угрозу Петербургу и Кронштадту; взятие Карса и выход Русских армий на прямые пути к Стамбулу и Смирне подвешивает союзников в Крыму на Верёвку Воли Русского Командующего; полное уничтожение турецких армий в Анатолии открывает русскому захождению весь Ближний Восток вплоть до Египта… Налицо военно-политический пат.

А за пределами его умозрений день и ночь воют пилы и топоры в Архангельске – лихорадочно оснащаются 20 фрегатов каперских эскадр Новосильцева и Колокольцева к летней кампании 1856 года ЖЕЧЬ ОКЕАНЫ; утробно надуваются печи Урала – отливают чудовищные стволы 20 и 22-х дюймовых пушек новой русской береговой артиллерии, против 400-кг. снаряды бессильна любая современная им броня; правление РАК испрашивает разрешения начать каперство в американских и китайских водах и вплоть до Австралии, и произвести вторжение в Канаду, коли дела так плохи, как пишут газеты…

Крымская война: редчайшая находка археологов, европейская пуля столкнулась в воздухе с русской – нашла пуля на пулю…

Известия об этих приготовлениях вызвали панику на финансовых рынках Парижа и Лондона – ГОСПОДИН КУПОН ЗАОРАЛ – ХВАТИТ!

На этом остановлюсь, не хочу мелочить слишком большой темы, к которой давно задумал обратиться.

Но завершаю это, скажем так, вытянутое предуведомление к обстоятельной работе не тютчевскими строками надежды, предупреждением-опасением. Во многих хороших и славных людях замечал я в последнее время наряду с отчаянием, какую-то отчаянную храбрость, наряду с опусканием рук какое-то шапкозакидательство.

Не помрачайтесь головой. Не теряйте ее ни от страха, ни от бесстрашия:

– оба эти состояния ненормальны. Мы не та Россия, 1853–1855 годов, и не та, что сжималась в пружину летом 1941 года – Мы Россия 1904 и 1914 годов, Россия, где дрянь мечтает о поражении собственного отечества, быдло просит не беспокоить, лучшие не желают гибнуть за тварь. Чечня – хороший знак, но это знак частный. Я замечаю, что под его покровом протягивается нечто иное;

– перенос мерок полицейской операции на военное соперничество с первоклассными военными машинами – но это несопоставимо и открывается не тем ключом.

Особенность политики России в том, что, будучи политикой самой «открытой» в прямом географическом смысле слова без естественных рубежей страны мира, она может существовать только как оформление и выражение силы, силовая в целом – в то же время это значит, что и сама силовая сторона приобретает особый, политический характер. Я же замечаю играние в войну без политики – это опасное заблуждение: надо помнить, что силовое противоборство неизбежно, неискоренимо для России; надо помнить, что оно та ноша, что и поднимает носильщика, бугрит его мышцы, оттачивает движения, волю, инстинкт – но нельзя играться в войну, пока она драка, не политика. В первый раз взял Берлин Захар Чернышев, но не зная, что с ним делать, оставил через неделю; второй раз Георгий Жуков и Иван Конев – не сумели удержать даже в сфере влияния, потому что факт владения определял политику, а не политика реализовывалась в факт; третье занятие Берлина должно быть только следствием политики.

Если направление политически исчерпано, его надо закрывать – мы бились в Черноморские проливы и упустили Гавайские острова (прошение Камеамеа II о подданстве России в 1816 году); мы соревновали с Японией за Корею вслед за Маньчжурией, в то время как Монголия, Синьцзян и Тибет просились под Белого Царя…

Мы слишком велики, чтобы нам что-то простили; мы потенциально виноваты во всем, что докучает; любое наше движение рождает коалицию тюремщиков – подождем своего срока, он придет. Рухнул «всемирный социализм», но пополз и скрепляемый им как скобой и «всемирный капитализм» – вслед за «социалистической овчарней» стала разбегаться и «капиталистическая псарня». В Европе начались любопытные процессы, она, пока единая против нас, начинает надкалываться изнутри, по «германскому шву» – это зарождение Германской великодержавности, разнимающей атлантизм, как-то наблюдалось и в 1850–1860 гг. в германских землях. До какого-то момента наши интересы совпадают – не упустим, но и не забежим! Любопытно, что внутригерманские токи идут с Юга на Север, как в начале 20 века, приобретают эсхаталогические формы, как в 20-х годах – тут многое для размышлений…

Я завершаю эту эскиз-работу художественной реминисценцией через призму Крымской войны, уже в свободе ассоциаций вольного слова.

Опять война (ноябрь 1999 г.)

 
Вот они
– Снова на нас собрались,
Строятся под барабан
Английский дрист!
Французский свист!
Оклахомский хам!
 
 
И пол – Германией заковылял
Старый приятель —
Дранг!
 
 
Что же – припомним 19 век?
54-й год?
Когда дырявили их борты
Кронштадт и Свеаборг,
Когда Петропавловск скулы дробил,
Пускали на дно Соловки,
Когда севастопольские штыки
Рвали их сюртуки?
 
 
Но где Севастополь —
На русской земле
Железный ее исполин?
Какие земли стережет Свеаборг
Гранитом своих твердынь?
 
 
Кто Нахимов?
Где Муравьев?
Карский? Амурский? —
Один?
 
 
Кто поднимет боевую хоругвь
– Свердловский Пьяный Свин?
Шлюхи Петербургские
Станут корпию рвать?
Жирная Жаба
Мас-Ква
Отправит холеных своих
сыновей
На Малахов курган?
 
 
Бросьте играться
в слова – псы,
Вы, ползающие черви,
От породившей вас
Голубой Чумы
Побежавшие под Желтую.
 
 
Вы,
Ополоумевшие хорьки,
Крысы, выродившиеся в мышей,
Вы только можете,
что визжать,
Когда пламя полощет.
 
 
Нет!
Не ваши ответит Русь!
Не здесь её меч лязгнет!
Не отсюда её полки потекут
Сметая Западные и Восточные
Казни!
 
 
А ты,
пропившийся Народ-бурьян,
Предавший 25 миллионов братьев,
Что ты верещишь,
как будто живой,
Как будто воин
– а не голь перекатная.
 
 
Слушай – тварный!
Грызи – мразь!
Правда твоя – Солженицын,
Борька Ельцин – твой князь,
Лебедь – рожа,
Ковалев – задница.
 
 
Тебе долго везло на вождей
Петра – плотника,
Катю – умницу,
Ленина – мыслью полировал,
Сталина – сталью множил.
Вот и привык ты
По их делам —
– На себя чваниться,
– Схоронив героев —
– Их носить ордена,
– Напиваться за Победы —
– Не тобой одержанные
 
 
Ну-ка,
Опомнись —
Пьяный шалман!
Я тебя видел не раз,
Как ты в Ташкенте
Перед шпаной бежал,
Перед чеченом дрожал —
Теперь, ударенный в башку мочой
Вдруг скакуном заржал!?
 
 
Тебе слово – свист в ушах,
Тебе дума – муть!
Ну-ка,
Прикинь,
Как в танке гореть,
В подводной лодке тонуть?
 
 
А ну-ка,
Подожми хвост —
Это не хоккей – дебош!
 
 
А ты, одинокий товарищ мой
Это не наш бой!
Готовь оружие,
Смыкайся в строй
На их войну —
– Нашей войной!
 

Утаённый свидетель эпохи

Это звонкое имя Пушкин…?

Поэт и государь: загадка придворного чина А. С. Пушкина

Автор приносит благодарность редакции журнала СЛОВО, единственному в России опубликовавшему эту работу

Краткое предуведомление

Эта работа – затрудняюсь определить ее форму: эссе, статья, привходящее умствование – возникла из частного хода к другому материалу, условно называемому мной «Курс великорусской истории в концептуальном изложении» или «Историософия великорусской истории» по двум точкам зрения на него, профессионально-специальной и отвлеченно-спекулятивной.

В рамках этого материала мне понадобились частные данные об установлении национальной традиции взаимодействия Власти с Наукой и Культурой, столь отличной от новоевропейской: ученый – образованный ремесленник; поэт – версификатор на сдельщине; в то время как в России ученый – Служитель Истины; поэт – Пророк; чем восторгаются подворотно-либеральные шавки, пока они обижены; и от чего они немедленно призывают отречься, как только начинают получать построчно и суточно.

Естественно было обращение к знаковым в русской науке и культуре, которая преимущественно были литературой, фигурам М. В. Ломоносова и А. С. Пушкина, заложивших и определивших направления этой традиции – но насколько неожиданным оказался результат от работы, исходно полагавшейся, как некоторое малотворческое преобразование наличного материала к удобству обоснования другой темы…

Поэт и Государь

Загадка придворного чина

А занятное, право, положение, когда идешь за одним, а сваливаешься на другое, как там у Грибоедова – Шел в комнату, Попал в другую… Эта глава[16]16
  Оказалось ГЛАВЫ.


[Закрыть] не задумывалась, была не с руки, скорее не проясняет работу[17]17
  Историософия великорусской истории.


[Закрыть] в направлении ее главной темы, но как-то развивает, оживляет ее в новом постижении Эпохи-Власти; ту сторону отношений, что возникали в преломлении Власть-Наука, теперь трансформируясь в осмысление Власть-Искусство; Власть и Ограничения разума Пан-Логического в направление Власть и Беспредельность гения творчества: первое всегда с привкусом рассудочной легитимности, второе с оттенком надбытийного безумия; чем принципиально отличны восхождения познания от постижений искусства.

Можно полагать, что работа над традиционным корпусом материалов по биографии М. В. Ломоносова, заложившего основы отношений Русской Науки и Российской Государственности, внутренне подталкивала к обозрению таких же отношений между Двором и А. С. Пушкиным, как родоначальником нововеликорусской культуры… Но вторая часть казалась так непроходимо заезженной, захватанной, измызганной, что и браться то за нее не хотелось – разве что ерзнешь по какому-нибудь пушкино-ману или фобу в лекции, освобождая Александра I или Михаила Воронцова от арапских злопыхательств; или Александра Сергеевича от очередного сексопатолога по литературному цеху – и полезно, и времени не отнимает, но писать…

…Нет уж, увольте! Хотя бы потому, что не моя епархия; и чтобы не попасть впросак с великими географическими открытиями типа «Волга впадает в Каспийское море» надо слепо доверяться чужой фактологии. А прозрение, что это не Волга, а Кама впадает в Каспийское море само по себе не приходило.

В общем, все как всегда: гений, но с придурью; честнейший человек, но с возвратом долгов тянет; предан друзьям, но волочится за их женами; демократ, но протестует против возведения в дворянство по выслуге чина и проявленную доблесть и т. т. т. Мутноватый компотец.

Конечно, в филологической среде опровергать мнение, что Пушкина не приняли в декабристские «Общества» по причине его национальной значимости не буду; хотя кулуарно, среди своих, как историк не могу не признать, что не взяли его туда по причине крайней невыдержанности – просто сказать, был болтун; как вот и Николай Гумилев, принятый болванами-монархистами в «Дело Таганцева», стал немедленно разъезжать по знакомым со страшными рассказами о терактах, поджогах, налетах; а обалдевшим гостям под «величайшим секретом» показывал пачки денег, «спрятанных» в письменном столе «на возрождение монархии» (свидетельства Одоевцевой и Владиславлева). Власти долго не верили – наконец поверили… Сейчас не верим, «что такой опереточный заговор был» – да в том то и дело, что кроме опереточного заговора ничего более русский монархизм произвести не мог, не может, и если народились у нас гороховые шуты, герцоги Бруммели и графини Пугачёвы – никогда не сможет.

Последнее дело, если в заговоры тащат поэтов – Кондратий Рылеев не в счет, в жизни он был состоявшимся администратором Русско-Американской компании.

Ладно, это так, отголоски аудиторий, лекторское позёрство, всегда замешанное на толике огрубления самого исторического под простоустроенные головы.

Но вот держу я в руках 86 выпуск научных докладов Московского Общественного Фонда с изрядным «докладцем» В. Ф. Миронова (9 учетно-издательских листов – ну-ну!) под заглавием «Дуэли в жизни и творчестве А. С. Пушкина» и вяловато перелистываю: набор все тот же… Шепелев против Голицына, Шереметев против Завадовского, Чернов против Новосильцева, Киселев против Мордвинова, Пушкин против всех – правда, дуэли не складываются, противники почему-то особой доблести застрелить дурно воспитанного мальчишку не видят; он же хорохорится, но более счастлив, что его, вот, считают за взрослого; в то же время обнаруживая особую храбрость, храбрость мгновения, как молодой петушок набрасываясь на огромных псов Толстого-Американца, Ф. Орлова, Старова, так что те чуть пятятся «эк его разбирает»… И до последней: снег, санки; встреча с неузнавшей близорукой женой… Черная речка – Белый человек…

«27 числа сего Генваря между Поручиком Кавалергардского ея Императорского Величества полка Бароном Геккерен и камергером Двора Вашего Императорского величества Пушкиным произошла Дуэль…» (рапорт командующего Отдельным Гвардейским Корпусом генерал-адъютанта Н.И. Бистрома 1-го е.и.в.) – Стоп, это что такое Ка-Мер-Гер?!?!?! Он же везде КАМЕР-ЮНКЕР!!??

Это, это… – перехватило дыхание…

Но следующий документ утверждает то же: Командиру Гвардейского Резервного Кавалерийского корпуса генерал-лейтенанту и кавалеру Кноррингу предписано «Объявив сего числа [29 янв] в приказе по Отдельному Гвардейскому корпусу о предании военному суду Поручика Кавалергардского ЕЯ Императорского Величества полка Барона Геккерена за бывшую между ним и КАМЕРГЕРОМ ДВОРА ЕГО ИМПЕРАТОРСКОГО ВЕЛИЧЕСТВА[18]18
  Курсив мой


[Закрыть] Пушкиным дуэль…». Над припиской Миронова «(здесь допущена ошибка – Пушкин был камер-юнкер)» даже не смеюсь – он юрист, т. е., говоря словами Ф. Энгельса, неизлечимо болен «юридическим идиотизмом» видеть юридическую формулу вместо дела; и просто не может себе представить, что значит 2-х кратная ошибка в текстах всеподданнейших бумаг; да еще какая – огласить штабс-капитана генерал-майором (соответствие военных чинов дворцовым камер-юнкеру и камергеру).

Следующий документ уже от производившего дознание полицейского офицера полковника Галахова, снимавшего показания с Георга Карла де Геккерена (Жорж Дантес после усыновления), начинается так «27 числа Генваря Г. Поручик Де Геккерен действительно дрался на пистолетах с каммергером (так в тексте) Пушкиным, ранил его в правый бок и был сам ранен в правую руку…» И полиция ошибается?!

19 февраля созданная военно-судная комиссия (суд) утвердила общее заключение по делу:

«Сентенция.

По указу ЕГО ИМПЕРАТОРСКОГО ВЕЛИЧЕСТВА Комиссия военного суда, учрежденная при Лейб Гвардии Конном Полку над Поручиком Кавалергардского ЕЯ ВЕЛИЧЕСТВА полка Бароном Де Геккереном, КАМЕРГЕРОМ (курсив мой) Двора ЕГО ИМПЕРАТОРСКОГО ВЕЛИЧЕСТВА Александром Пушкиным и Инженер Подполковником Данзасом, преданными суду по воле высшего Начальства первые двое за произведенную 27 числа минувшего Генваря между ними дуэль, на которой Пушкин будучи жестоко ранен, умер, а последний Данзас за нахождение при оной посредником или Секундантом…» Служаки, написавшие такое, могли ошибиться? И при этом в единственной, всей России заметной персоне; и сразу на 4 класса???

11 марта дело поступило в Генерал-Аудиториат, сопровождаемое мнением полковых командиров Резервного Гвардейского Кавалерийского корпуса, которые ВСЕ заявляют А. С. Пушкина КАМЕРГЕРОМ, как и сделавший общее заключение по делу вместо великого князя Михаила Павловича его заместитель ген. Н. И. Бистром.

Только решение Генерал-Аудиториата от 17 марта поставило все на хрестоматийные круги своя «…поручика Барона Егора Геккерена [признать виновных] в противузаконном вызове Камер-Юнкера Александра Пушкина на дуэль…».

А вот здесь позвольте задать риторические вопросы:

– Что, Николай Павлович, знавший Пушкиных и по отдельности и четой, запамятовал, в каком звании находится великий поэт при его дворе, если «не обратил внимания» на ошибку в рапорте ген. Бистрома о дуэли. И это он, как-то заметивший отсутствие Пушкина на рауте в толпе из 3-х сотен лиц? И не поправил, и в резко-грубоватой форме, характерной для него в случае служебных упущений, подчиненного?

– Что, гвардейские офицеры, по службе присутствующие при дворце, так и не определились в дворцовом чине Пушкина, камер-юнкерский он или камергерский?

– Откуда взяли этого КАМЕРГЕРА офицеры полиции, на дворцовые рауты не допускаемые, и должные пользоваться не домыслами, а основательными источниками?

Поразительно, но во всем военно-судном деле, опубликованном в 1900 г., Пушкин ТОЛЬКО ОДИН РАЗ указан Камер-Юнкером – в заключительном постановлении Генерал-Аудиториата.

А не это ли и есть та самая «ошибка», но уже не канцелярская, а политическая?[19]19
  Кому-то показалось непристойно… Прислушайтесь и представьте себе, что получается, если в заключении генерал-аудиториата прозвучало: «Поручика… признать виновным в противузаконном вызове Генерал-майора… на дуэль»
  – Да-к это у нас канцеляристы повызывают всех столоначальников!


[Закрыть]

Допросы снимаются с многочисленных близких Пушкину людей: К. Д. Данзас, лицейский товарищ; П. Вяземский; Ж. Дантес (как-никак был членом семьи); форма обращений преимущественно письменная или немедленно протоколируемая под роспись – и никто не заметил неправильности указания придворного чина поэта?

Г-да пушкинисты, имя вам легион, неужто вы не заметили этого кричащего противоречия в документах – не в вымыслах разметавшихся умов и языков? Что вы вообще знаете о Пушкине, если даже не можете сказать, в каком чине он был при дворе: камер-юнкером на побегушках, «что неприлично моим годам» (А. С. Пушкин) или камергером с правом личного доклада императору?

Вот держу я в руках книжицу Л. Аринштейна «Пушкин. Непричесанная биография» – М., Муравей, 1998 г. Действительно, непричесанная, есть даже «вычисления», с кем из великосветских женщин поэт дружил, а с кем «был близок» (спал, что ли…?). Удивительное сочетание квасно-русского монархического озёва и еврейско-европейской предусмотрительности: Николай Павлович и Александр Пушкин богобоязненные консерваторы, но на всякий случай русско-турецкая война 1828–1829 гг., вернувшая свободу Греции и положившая начало освобождению Балканских народов названа «николаевской экспансией». Как говорится – и вашим, и нашим. Глубочайшие прозрения, как например то, что героем стихотворения «Пророк» является не Господь Бог, а государь Николай Павлович – именно он

 
…К устам моим приник
И вырвал грешный мой язык,
И празднословный и лукавый,
И жало мудрыя змеи
В уста замершие мои
Вложил десницею кровавой»
Именно так!
 

Под стихотворением стоит дата 8 сентября 1826 года, т. е. день встречи с Николаем Павловичем в Кремле после возвращения из Михайловской ссылки. И вот на основе этого г-н Л. Аринштейн приходит к выводу, что вразумляющий пророка-Пушкина шестикрылый серафим… Николай Павлович!

Браво!

Вот только доведись Н. П. прочитать это стихотворение, он бы себя точно серафимом не признал и крепко бы задумался, что это за «жало мудрыя змеи» положил для себя поэт после встречи с ним: змеи, как известно, ядовиты, и только биологи не говорят, что змея жалит языком – и недаром Пушкин строжайше берег тайну своего авторства при жизни.

М. И. Стеблин-Каменский, учеником которого заявляет себя г-н Аринштейн, был крупнейшим специалистом по скандинавским и исландским сагам, герои которых верили, что ум и сила в волосах – глядя на гладкую как колено голову г-на Аринштейна, воспроизведенную на суперобложке, я начинаю подозревать, что это иногда очень верно… Впрочем, т. к. другим своим учителем он называет арабиста Б. Томашевского, то голый череп может быть и ничего…, только широта необычайная.

В то же время даже набор пошлостей, если они изложены фактологически, может давать и полезный материал. Интересуясь генезисом «смердяковщины» – тип, не известный ни Востоку, ни Западу, от Катошихина, Овцына, Печерина до Берберовой – я не мог обойти и образцовых мерзавцев 19 века: В. Ф. Раевского, А. Н. Раевского (однофамильцы, не родственники), П. В. Долгорукого – и не могу не согласиться с обоснованностью гипотезы об авторстве пресловутого «диплома», ставшего затравкой дуэльной осени 1836 г. А. Раевским. Но в то же время она как-то косвенно выдвигает «камергерскую линию» – пределом служебного продвижения А. Раевского было именно дворцовое камергерское звание, и мысль, что малозначительный Пушкин сравнялся с ним и идет на превышение была бы ему поистине невыносима – дальше просматривалось и высшее отличие: обер-камергер, полный генерал по фронту; в камер-юнкерском звании 35-летний поэт был скорее смешон.

На службу не напрашивайся, от службы не отказывайся

За пределами же собственно конкретных эмпирий исторического хода можно заметить следующие: с 1826–1828 гг. Николай I нуждался в А. С. Пушкине, как минимально необходимой величине для успокоения общественного настроения – ведь по делу «14 декабря» оказалось причастно до 2000 лиц привилегированных сословий; его приходилось не столько разворачивать, сколько свертывать и топить. Трещина раскола наметилась по столбовой русской знати: Алексей Орлов водил конногвардейцев в атаки на восставшее каре – Михаил Орлов готовился стать толи президентом новоявленной республики, толи регентом оконституированной монархии; Муравьевы разделились пополам; Бестужевы уклонились все – это надо было не столько искоренять, сколько прятать. В 1828–1829 гг. представления Николая I и Александра Пушкина сближаются настолько, что один отправляется на Балконы в армию Дибича, другой на Кавказ к Паскевичу. Николай выразил мелочное недовольство своеволием поэта – но не может не понимать, насколько это важно для утверждения общественного единства в стране.

Нечто большее обнаруживается в 1830 году: с началом Польского восстания позиции А. Пушкина и Н. Романова совпадают; для Пушкина будущее славянских народов слиться в Русском Море, чему препятствует польская инсургенция – для Николая это вопрос об нерушимости империи. Здесь, в этом пункте, отечественная Интеллигенция (умствование) совпала с практическими целями отечественной государственности. Пушкин осознает себя представителем того же круга, что и Денис Давыдов, добровольно вернувшийся в армию. И носитель власти, и выразитель национального гения не могли не видеть своей общности – поэтому так ненавистно стихотворение «Клеветником России» всей перебесившейся в 19–20 веках сволочи, от Печериных, Г. Федоровых до Синявок-Даниэлей.

Здесь было много несовпадений, непонимания; от случайных и мелких расхождений до крупного и важного: А. Пушкин открывал врата новой, надъевропейской, гипернациональной культуре, которая еще долго не будет осознавать себя таковой, даже сейчас – Н. Романов 1-й закрывал эпоху исторической воли Романовых, был последним из «Первых» – Павел, Александр и вот Он – кто мог и должен был вскинуть 3-континентальную государственность на новый исторический виток; не смогли, не возобладали – и покатилась она под откос… Но пока еще на подъеме, в новизне ожившего после мертвечины Александровского «европеизма» государственного тела; до 1840 года, т. е. до отказа от условий Ункияр-Искелесского договора, еще в порыве. Мог ли это не почувствовать поэт, не осознавать государь?

Характерно, что именно в 1833 году, в пик своих наивысших политических достижений Николай I настоятельно добивается вступления А. С. Пушкина в дворцовую службу; но принципиальный формалист – в чине камер-юнкера.

Пушкин поморщился на невысокий чин, Николай Павлович морщится на частое манкирование службой г-ном камер-юнкером; но близко-верные, чуткие к внутренним настроениям властелина А. Х. Бенкендорф, А. Ф. Орлов уже демонстрируют необычайную симпатию к поэту: Пушкину МНОГОЕ ДОЗВОЛЕНО.

Идет игра – но с очень серьезным подтекстом: Пушкин чуть фрондирует – власть слегка хмурится; кто этого не понимает, хотя бы вдруг ставший усердным сверх ума С. Уваров, разгоревшийся упечь поэта за пародию в ссылку, получают назидания, мягкие, приватные, но когда их читает Александр Христофорович Бенкендорф…

Странные события, соединения и переливы переполняют последнее 7-летие жизни Пушкина.

1830год – Польское восстание и второе сватовство к Н. Н. Гончаровой; и прямая поддержка двора в этом деле. А. Х. Бенкендорф свидетельствует политическую благонадежность и благорасположение властей; Николай… как-то странно намекает на симпатию к этому браку, хотя бы к его женской половине, на что обратил внимание, но в узком интимно-личном плане, Л. Гроссман.

1831 г. осмысление антирусского, а может быть, и антиславянского характера полонизма; знаменитый патриотический цикл, так бесивший еврофилов П. Вяземского, А. Герцена, П. Чаадаева; семейное сближение с царской фамилией.

1833 г. Путешествие через всю Россию, какой она видится из столиц в Оренбургские степи. Мир иной – порог Сердца Азии; дружба, проницательная и подозрительная с В. Перовским, героем надрывной любовной истории – и проконсулом Дороги Народов, готовящем завоевание Средней Азии. До Гиндушука, Памира… Куда дальше? Знакомство и скрыто-приязненные разговоры с А. Ф. Орловым, через облик которого проступают черты других былинных Орловых; как и опального гиганта А. П. Ермолова – странная судьба, предельная вознесенность и… невостребованность: дважды, в Ункияр-Искелесси и на Парижском конгрессе явил изумительное политическое дарование…, а в десятилетия промежутка конюшни Конного полка и чтение филерских донесений о великосветском разврате – самый информированный человек в империи, Шеф корпуса жандармов.

1834 г. – вступление в придворную службу; принятие Ж. Дантеса в русскую гвардию; неудачи с «Современником»; припадки ревности: к Безобразову, к Императору…; дети, дети…

1836 г. – «Дантесовская история»; дуэльное бешенство, 4 крупных истории: с В. Соллогубом, Н. Репниным, С. Хлюстиным, Ж. Дантесом.

В той клоаке, которая разверзается вокруг Пушкина есть какая-то закономерность: в предельной ненависти и глумлении поэта соединяются европейское болото, кооперирующееся в кружке графини Нессельроде и ее мужа «австрийского министра русских иностранных дел»; и охвостье боярско-княжеских родов: Пашка Долгоруков, Сашка Раевский, Сашка Гагарин – в стороне с постными лицами В. Соллогуб и П. Вяземский, А. Тургенев и Оленины (друзья-с? – но сколько же подноготной грязи выплеснут они на «любимого Сашу» в своих записочках и мемуарцах). Борются и отчаянно В. Жуковский и, и…и больше никого – это так потрясло В. А., что по концу истории он уезжает в Германию; там, по примеру Ф. Тютчева, женится на немочке; и покойно доживает, сторонясь русских…

Слухи о мстителях с кинжалами; офицерах сговорившихся ехать в Париж довершить дело – только россказни раздраженных обывателей. Самая пикантная из них та, где «русским мстителем», карающим злодея назван поляк Адам Мицкевич.

Все кончается лермонтовским «Убит поэт», где все перекладывается уже на «божий суд», что весьма обогатило русскую поэзию, но и высветило нечто в генезисе национально-русского интеллигентского пустозвонства: мы ведь, если влюблены, дарим своим подругам не перстенек, а Млечный Путь, на худой конец Моря и Звезды, никак не меньше; и уж точно уверены, что они по гроб жизни должны быть счастливы, когда им на шею сваливается хомут нашего Неповторимого Духа; а на разводах считаемся наволочками и ложками… Сам по себе «божий суд» убийцу оправдал – Жорж Дантес на склоне лет писал, что по отъезду из России жизнь его вступила в колею счастья: преуспевающий негоциант, сенатор империи, владелец процветающего майората в Эльзасе, любящий и любимый муж и отец. В 1838 (Л. Гроссман относит к 1837 г.) он получает теплое участливое письмецо от Натальи Николаевны Пушкиной, далее переписка и встречи, не прекращающиеся по самую ее смерть – что же, чисто русское – И кому какое дело, что кума с кумом сидела.

Это обстоятельство, вне зависимости, потоптал ли французский петушок восторженно квохчущую курочку на эльзаском лужке, или дело ограничилось элегическими воздыханиями двух стареющих красивых животных обращают весь наведенный и устоявшийся лоск сентиментальных оценок Натальи Николаевны в творениях Ю. Лотмана, Л. Гроссмана, Л. Аринштейна, С. Абрамович в совершенную чушь и галиматью. Все получилось по-русски: грязненько, тепленько, ни богу свечка ни черту кочерга. Вот только неизбывная короста Александровой крови выпучила все это на совершенно неподобающее, недостойное место; завязала иным узлом.