Текст книги "Преданная революция: Что такое СССР и куда он идет?"

Вопреки установившимся позже ретроспективным представлениям, идейная жизнь большевизма, как раз в наиболее тяжкий период гражданской войны, била ключем. Во всех ярусах партии и государственного аппарата, в том числе и армии, шла широкая дискуссия по всем, особенно же по военным вопросам; политика руководства подвергалась свободной, нередко ожесточенной критике. По поводу некоторых излишеств военной цензуры тогдашний глава военного ведомства писал в руководящем военном журнале: «Охотно признаю, что цензура наделала бездну промахов и считаю весьма необходимым указать этой почтенной особе более скромное место. Цензура должна охранять военную тайну… а до всего остального цензуре дела нет» (23 февраля 1919 г.).

Вопрос об интернациональном генеральном штабе был только небольшим эпизодом идейной борьбы, которая, удерживаясь в рамках дисциплины действия, привела даже к образованию чего-то вроде оппозиционной фракции внутри армии, по крайней мере, в ее верхнем слое. Школа «пролетарской военной доктрины», к которой принадлежали или примыкали Фрунзе, Тухачевский, Гусев, Ворошилов и др., исходила из априорного убеждения, что не только по своим политическим целям, но и по своей структуре, стратегии и тактике Красная Армия не может иметь ничего общего с национальными армиями капиталистических стран. Новый господствующий класс должен иметь во всех отношениях отличную военную систему. Оставалось ее только создать. В течение гражданской войны дело ограничивалось, впрочем, главным образом принципиальными протестами против привлечения на службу «генералов», т.е. бывших офицеров царской армии, и фрондой против высшего командования, боровшегося с местными импровизациями и частыми нарушениями дисциплины. Крайние провозвестники нового слоя пытались, во имя стратегических принципов «маневренности» и «наступательности», возведенных в абсолюты, отвергать даже централизованную организацию армии, как стеснительную для революционной инициативы на будущих международных полях сражений. По существу это была попытка возвести партизанские методы первого периода гражданской войны в постоянную и универсальную систему. Некоторые из революционных полководцев тем охотнее выступали за новую доктрину, что не хотели изучать старой. Главным очагом этих настроений был Царицын (ныне Сталинград), где начали свою военную работу Буденный, Ворошилов, а позже Сталин.

Только после перехода на мирное положение сделана была более систематическая попытка возвести новаторские тенденции в законченную доктрину. Инициатором выступил один из выдающихся командиров Гражданской войны, покойный Фрунзе, бывший политический каторжанин, при поддержке Ворошилова и, отчасти, Тухачевского. По сути своей пролетарская военная доктрина была вполне аналогична доктрине «пролетарской культуры», полностью разделяя ее схематизм и метафизичность. В немногих оставленных сторонниками этого направления работах те или другие практические рецепты, обычно совсем не новые, выводились дедуктивным путем из стандартной характеристики пролетариата, как интернационального и наступательного класса, т.е. из неподвижных психологических абстракций, а не из реальных условий места и времени. Марксизм, возвещавшийся в каждой строке, подменялся на самом деле чистейшим идеализмом. При всей искренности этих блужданий мысли, в них нетрудно открыть зародыш быстро нараставшего самомнения бюрократии, которая хотела думать и заставлять думать других, что она во всех областях, без особой подготовки и даже без материальных предпосылок, способна совершать исторические чудеса.

Тогдашний руководитель военного ведомства отвечал Фрунзе в печати: «Я тоже не сомневаюсь, что если бы страна с развитым социалистическим хозяйством оказалась вынужденной вести войну с буржуазной страной, картина стратегии социалистической страны была бы совсем иная. Но это не дает никаких оснований для попыток высасывать сегодня из пальца „пролетарскую стратегию“… Развивая социалистическое хозяйство, повышая культурный уровень масс,… мы, несомненно, обогатим военное дело новыми методами». Но для этого необходимо прилежно учиться у передовых капиталистических стран, не пытаясь «умозрительным путем вывести из революционной природы пролетариата новую стратегию» (11 апреля 1922 г.). Архимед обещал перевернуть землю, если ему дадут точку опоры. Это было неплохо сказано. Однако, если б ему предоставили необходимую точку, обнаружилось бы, что в его распоряжении нет ни рычага, ни силы для приведения его в действие. Победоносная революция дала новую точку опоры. Но, чтоб перевернуть землю, нужно еще строить рычаги.

«Пролетарская военная доктрина» была партией отвергнута, как и ее старшая сестра, доктрина «пролетарской культуры». Однако, в дальнейшем судьбы их, по крайней мере, по видимости, разошлись. Знамя «пролетарской культуры» было поднято Сталиным – Бухариным, правда, без ощутимых результатов, в течение семилетнего периода между провозглашением социализма в отдельной стране и упразднением всех классов (1924-1931 г.г.). Наоборот, «пролетарская военная доктрина» уже не знала возрождения, несмотря на то, что бывшие ее сторонники встали вскоре у кормила правления. Внешнее различие в судьбе двух столь родственных учений глубоко знаменательно для эволюции советского общества. «Пролетарская культура» охватывала невесомые материи, и бюрократия с тем большим великодушием предоставляла эту моральную компенсацию пролетариату, чем грубее отталкивала его от власти. Наоборот, военная доктрина захватывала за живое не только интересы обороны, но и интересы правящего слоя. Здесь идеологическому баловству не могло быть места. Бывшие противники привлечения в армию «генералов» сами стали тем временем генералами; глашатаи международного генерального штаба успокоились под сенью генерального штаба «в отдельной стране»; на смену «войне классов» пришла доктрина «коллективной безопасности»; перспектива мировой революции уступила место обоготворению статус-кво. Чтоб вызывать доверие возможных союзников и не слишком раздражать противников требовалось уже не отличаться во что бы то ни стало от капиталистических армий, а наоборот, как можно больше походить на них. За изменениями доктрины и перекраской фасада происходили тем временем социальные процессы исторического значения. 1935 год ознаменовался для армии своего рода двойным государственным переворотом: в отношении милиционной системы и в отношении командного состава.

Разгром милиции и восстановление офицерских чинов.

В какой мере советские вооруженные силы, к концу второго десятилетия существования, отвечают тому типу, который написала на своем знамени большевистская партия?

Армия пролетарской диктатуры должна, согласно программе, «иметь открыто классовый характер, т.е. формироваться исключительно из пролетариата и близких ему полупролетарских слоев крестьянства. Лишь в связи с уничтожением классов подобная классовая армия превратится во всенародную социалистическую милицию». Отбрасывая на ближайший период всенародный характер армии, партия отнюдь не отказывалась от милиционной системы. Наоборот, согласно постановлению VIII съезда (март 1919 г.) «милицию мы переносим на классовые основы и превращаем ее в советскую милицию». Задача военной работы определялась в постепенном создании армии «вне-казарменным, по возможности, путем, т.е. в условиях, близких к трудовой обстановке рабочего класса». В конечном счете все части армии должны были территориально совпадать с заводами, шахтами, селами, сельско-хозяйственными коммунами и прочими органическими группировками, «с местным командным составом, с местными запасами вооружения и всего вообще снабжения». Земляческая, школьная, производственная и спортивная связь молодежи должна была с избытком заменить корпоративный дух, прививаемый казармой, и привить сознательную дисциплину без помощи возвышающегося над армией профессионального офицерства.

Наиболее отвечая природе социалистического общества, милиция требует, однако, высокого экономического фундамента. Для казарменной армии создаются искусственные условия; территориальная армия гораздо непосредственнее отражает реальное состояние страны. Чем ниже культура, чем резче различие между деревней и городом, тем несовершеннее и разнороднее милиция. Недостаточность железных, шоссейных и водных путей, при отсутствии автострад и слабости автосредств, обрекает территориальную армию в первые критические недели и месяцы войны на крайнюю медлительность. Чтоб обеспечить прикрытие границ на время мобилизации, стратегических перевозок и сосредоточения, необходимо, наряду с территориальными частями, иметь казарменные. Красная Армия строилась с самого начала, как вынужденный компромисс двух систем, с перевесом казармы.

В 1924 г. тогдашний глава военного ведомства писал: «надо всегда иметь перед глазами два обстоятельства: если самая возможность перехода к милиции создана впервые установлением советского строя, то темп перехода определяется общим состоянием культуры страны, – техники, путей сообщения, грамотности и пр. Политические предпосылки для милиции у нас заложены прочно, тогда как экономически-культурные – крайне отстали». При наличии необходимых материальных условий территориальная армия не только не уступала бы казарменной, но далеко превосходила бы ее. Советскому Союзу приходится дорого платить за свою оборону, потому что он недостаточно богат для более дешевой милиционной армии. Удивляться нечему: ведь именно по причине своей бедности советское общество посадило себе на шею дорогостоящую бюрократию.

Одна и та же проблема: диспропорция между экономическим фундаментом и общественной надстройкой, возвращается к нам с замечательной правильностью во всех без исключения областях общественной жизни. На фабрике, в колхозе, в семье, в школе, в литературе или в армии основу всех отношений образует противоречие между низким, даже с капиталистической точки зрения, уровнем производительных сил и социалистическими, в принципе, формами собственности. Новые общественные отношения поднимают вверх культуру. Но недостаточная культура тянет общественные формы вниз. Советская действительность есть равнодействующая этих двух тенденций. В армии, благодаря крайней определенности структуры, равнодействующая измеряется достаточно точными числами. Соотношение между казарменными и милиционными частями может служить неплохим показателем действительного продвижения к социализму.

Природа и история наделили советское государство открытыми границами на расстоянии 10.000 километров одна от другой, при редком населении и плохих дорогах. 15 октября 1924 г. старое военное руководство, доживавшее последние месяцы, еще раз призывало не забывать об этом: «В ближайшее время милиционное строительство должно по необходимости носить подготовительный характер. Каждый последующий шаг должен вытекать из строго проверенного успеха предшествующих шагов». Но с 1925 г. открылась новая эра: к власти пришли бывшие глашатаи пролетарской военной доктрины. По существу дела территориальная армия в корне противоречива тому идеалу «наступательности» и «маневренности», с какого начала эта школа. Но о мировой революции начали забывать. Войны новые вожди надеялись избежать «нейтрализовав» буржуазию. В течение ближайших лет 74% армии оказались переведены на милиционные основы!

Пока Германия оставалась разоруженной, к тому же «дружественной», расчеты московского Генерального штаба в отношении западной границы исходили из военных сил непосредственных соседей: Румынии, Польши, Литвы, Латвии, Эстонии, Финляндии, при вероятной материальной поддержке более могущественных противников, главным образом Франции: в ту далекую эпоху (она закончилась в 1933 г.) Франция еще не считалась провиденциальным «другом мира». Лимитрофы могли бы выставить в совокупности около 120 пехотных дивизий, примерно 3.500.000 человек. Мобилизационный план Красной Армии стремился обеспечить на западной границе армию первой очереди примерно такой же численности. На Дальнем Востоке, по всем условиям военного театра, дело может идти о сотнях тысяч, а не о миллионах бойцов. Каждая сотня воюющих требует в течение года, примерно, 75 человек на возмещение убыли. Два года войны должны были бы извлечь из страны, если не принимать во внимание возвращающихся из лазаретов в строй, около 10-12 миллионов человек. Красная Армия насчитывала до 1935 г. всего 562.000 человек, с войсками ГПУ – 620.000, при 40.000 офицеров, причем еще в начале 1935 г. 74% приходилось, как уже сказано, на территориальные дивизии и лишь 26% – на казарменные. Нужно ли было лучшее доказательство того, что социалистическая милиция победила, если не на 100, то на 74%, и во всяком случае «окончательно и бесповоротно»?

Однако, все приведенные расчеты, достаточно условные сами по себе, после прихода Гитлера к власти сразу повисли в воздухе. Германия стала лихорадочно вооружаться, в первую голову – против СССР. Перспектива мирного сожительства с капитализмом сразу поблекла. Быстрое приближение военной опасности побудило советское правительство, наряду с доведением численности вооруженных сил до 1.300 тысяч человек, радикально изменить структуру Красной Армии: в настоящее время она заключает в себе 77% так называемых «кадровых» дивизии и только 23%, – территориальных. Этот разгром территориальных частей слишком похож на отказ от милиционной системы, если не забывать, что армия нужна не для безмятежного мира, а именно на случай военной опасности. Так исторический опыт, начиная с той области, которая меньше всего мирится с шутками, безжалостно обнаруживает, что «окончательно и бесповоротно» завоевано лишь то, что обеспечено производительным фундаментом общества.

Все же спуск с 74%, к 23% представляется чрезмерным. Не обошлось, надо думать, без «дружественного» нажима со стороны французского генерального штаба. Еще более вероятно, что бюрократия ухватилась за благоприятный повод для разгрома, продиктованного в значительной мере политическими соображениями. Милиционные дивизии, по самому характеру своему, попадают в непосредственную зависимость от населения: в этом основное преимущество системы с социалистической точки зрения; но в этом же и ее опасность с точки зрения Кремля. Ведь именно по причине излишней близости армии к народу отвергают милицию военные авторитеты передовых капиталистических стран, где технически она была бы вполне осуществима. Острое брожение в Красной Армии в годы первой пятилетки несомненно послужило серьезным мотивом для последующего разгрома территориальных дивизий.

Наше предположение было бы неоспоримо потверждено точной диаграммой Красной Армии, до и после контрреформы; таких данных у нас, однако, нет, а если бы и были, мы не сочли бы возможным ими пользоваться публично. Но существует всем доступный факт, который не допускает двух толкований: в то самое время, как советское правительство снижает удельный вес милиции в армии на 57%, оно восстанавливает казачество, единственное милиционное формирование царской армии! Всякая кавалерия – привилегированная и наиболее консервативная часть армии. Казачество было всегда наиболее консервативной частью кавалерии. Во время войны и революции оно служило полицейской силой – сперва царю, потом Керенскому. При советской власти оно неизменно оставалось Вандеей. Коллективизация, к тому же проведенная среди казачества с особенными насилиями, еще не могла, разумеется, изменить его традиций и склада. Зато, в виде из

ятия, казачеству возвращено право иметь собственных лошадей. Нет, конечно, недостатка и в других поблажках. Можно ли сомневаться, что степные всадники снова окажутся на стороне привилегированных против недовольных? На фоне непрекращающихся репрессий против оппозиционной рабочей молодежи восстановление казачьих лампасов и чубов есть, несомненно, одно из самых ярких выражений Термидора.

* * *

Еще более оглушительный удар нанесен принципам Октябрьской революции декретом, восстанавливающим офицерский корпус во всем его буржуазном великолепии. Командный состав Красной Армии, со своими недостатками, но и со своими неоценимыми достоинствами, вырос из революции и Гражданской войны. Молодежь, перед которой самостоятельная политическая деятельность закрыта выделяет, несомненно, немало выдающихся представителей в ряды Красной Армии. С другой стороны, прогрессирующее перерождение государственного аппарата не могло, в свою очередь, не отразиться на широких кругах командного состава. На одном из публичных совещаний Ворошилов, развивая общие места насчет необходимости для командиров быть образцом для своих подчиненных, тут же счел нужным сделать такое признание: «к сожалению, я не могу особенно хвастаться»: низы растут, между тем «зачастую командные кадры не поспевают»; «нередко командиры не в состоянии должным образом ответить» на новые запросы и пр. Горькое признание наиболее ответственного, по крайней мере, формально, руководителя армии способно вызвать тревогу, но не удивление: то, что Ворошилов говорит о командирах, относится ко всей бюрократии. Правда, сам оратор не допускает и мысли о том, что правящая верхушка может быть причислена к тем, которые «не поспевают»: не даром же она всегда и везде кричит на всех, сердито топает ногами и приказывает быть на высоте. Однако, на самом деле именно бесконтрольная корпорация «вождей», к которой принадлежит Ворошилов, и является главной причиной отставанья, рутины и многого другого.

Армия есть сколок общества и болеет всеми его болезнями, чаще всего при более высокой температуре. Ремесло войны слишком сурово, чтоб мириться с фикциями и подделками. Армия нуждается в свежем воздухе критики. Командный состав нуждается в демократическом контроле. Организаторы Красной Армии не закрывали на это глаз с самого начала и считали нужным подготовлять такую меру, как выборность командного состава. «Рост внутренней спайки частей, выработка у солдат критического отношения к себе самим и к своим начальникам… – гласит основное решение партии по военному вопросу, – создают благоприятные условия, в которых начало выборности лиц командного состава может получить все более и более широкое применение». Однако, через пятнадцать лет после того, как вынесено было это решение, – срок, казалось бы, достаточный, для упрочения внутренней спайки и самокритики – правящая верхушка повернула на прямо противоположный путь.

В сентябре 1935 г. цивилизованное человечество, друзья, как и враги, не без изумления узнало, что Красная Армия будет увенчиваться ныне офицерской иерархией, которая начинается лейтенантом и кончается маршалом. По объяснению Тухачевского, фактического руководителя военного ведомства, «введение правительством военных званий создает более устойчивую основу для выращивания командирских и технических кадров». Объяснение сознательно двусмысленно. Командные кадры укрепляются прежде всего доверием солдат. Именно поэтому Красная Армия начала с упразднения офицерского корпуса. Возрождение иерархической касты вовсе не требуется интересами военного дела. Практическое значение имеет командный пост, а не чин. Инженеры или врачи не имеют чинов, однако же общество находит способы поставить каждого из них на нужное место. Право на командный пост обеспечивается выучкой, дарованием, характером, опытом, которые нуждаются в непрерывной и притом индивидуальной оценке. Чин майора ничего не прибавит командиру батальона. Возведение в маршальское звание пяти старших начальников Красной Армии не придаст им ни новых талантов ни дополнительной власти. «Устойчивую основу» получает на самом деле не армия, а офицерский корпус, ценою отдаления от армии. Реформа преследует чисто политическую цель: придать новый социальный вес офицерству. Молотов так в сущности и определил смысл декрета: «поднять значение руководящих кадров нашей армии». Дело не ограничивается, при этом, одним лишь введением званий. Одновременно идет усиленное строительство квартир для командного состава: в 1936 г. должно быть построено 47.000 комнат; на выплату жалованья отпущено на 57% больше по сравнению с предшествующим годом. «Поднять значение руководящих кадров» значит, ценою ослабления моральной связи армии, теснее связать офицерство с правящими верхами.

Достойно вниманья, что реформаторы не сочли нужным изобрести для восстановляемых чинов свежие названья: наоборот, они явно хотели идти в ногу с Западом. В то же время они обнаружили свою ахиллесову пяту, не осмелившись восстановить звание генерала, которое на русском народном языке имеет слишком иронический характер. Сообщая о возведении в звание маршалов пяти военных сановников, – отбор пятерки произведен, кстати сказать, больше в зависимости от личной преданности Сталину, чем от дарований и заслуг, – советская печать не забыла тут же напомнить о царской армии, с ее… «кастовостью, чинопочитанием и подобострастием». К чему же, спрашивается, так рабски подражать ей? Создавая новые привилегии, бюрократия на каждом шагу пользуется доводами, которые служили некогда для разрушения старых привилегий. Дерзость перемежается с трусостью и дополняется все большими дозами лицемерия.

Сколь неожиданным ни казалось, на первый взгляд, официальное возрождение «кастовости, чинопочитания и подобострастия», надо признать, что вряд ли у правительства оставалась большая свобода в выборе пути. Выдвижение командиров по признаку личного качества осуществимо только при наличии свободы инициативы и критики в самой армии и контроля над армией со стороны общественного мнения страны. Суровая дисциплина может отлично уживаться с широкой демократией и даже непосредственно опираться на нее. Однако, никакая армия не может быть демократичнее питающего ее строя. Источником бюрократизма, с его рутиной и чванством, являются не специальные потребности военного дела, а политические потребности правящего слоя. В армии они получают только наиболее законченное выражение. Восстановление офицерской касты через 18 лет после ее революционного упразднения свидетельствует с одинаковой силой: о той пропасти, которая уже успела отделить управляющих от управляемых; об утрате советской армией важнейших особенностей, которые позволяли ей называться «Красной»; наконец, о цинизме, с каким бюрократия возводит эти последствия разложения в закон.

Буржуазная печать оценила контр-реформу по достоинству. Французский официоз Тан писал 25 сентября 1935 г.: «Это внешнее преобразование является одним из признаков глубокой трансформации, которая совершается ныне во всем Советском Союзе. Режим, ныне окончательно упроченный, постепенно стабилизуется. Революционные привычки и обычаи внутри советской семьи и советского общества уступают место чувствам и нравам, которые продолжают господствовать внутри так называемых капиталистических стран. Советы обуржуазиваются» (Le Temps, 25 сентября 1935 г.). К этой оценке почти нечего прибавить.