Текст книги "Сказочная наша жизнь"

Сказочная наша жизнь
Юмористический сборник
Лев Золотайкин

© Лев Золотайкин, 2015

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero.ru

Мемуары интеллектуального человека

Все помню.

Помню, 28-го числа в 12.30 ночи увидел я в тумане большую фигуру, сразу догадался и закричал:

– Здравствуйте, Владим Владимыч! Упиваюсь вашими стихами!

– Видно не только стихами, – заглушила фигура мой крик тихим басом, исчезая в темноте и тумане во всем своем остроумном великолепии.

Помню, это был Маяковский. Такой он и стоит на площади.

Еще помню, ровно тридцать два или три года назад, в трамвае кондуктор велел гражданину без шляпы взять билет. А гражданин находчиво ответил:

– Не делайте из билета культа.

Тут вошел контролер и велел ему заплатить штраф. А гражданин опять нашелся, дескать:

– Не делайте из штрафа культа.

Потом гражданина без шляпы повели в милицию, а он весело кричал:

– Не делайте из милиции культа.

Помню, это был Ильф и Петров. Богатое у него наследие. Все у меня на полках.

Еще помню, в пятницу обогнал меня на улице человек с трубкой и палкой. Редкая была встреча.

Помню, трубку курил Эренбург.

Помню, эта палка была у Толстого, которого, помню, звали Лев, а потом Алексей.

Кроме того, как сейчас помню, что на улице и в городском транспорте видел я сорок художников-передвижников, с пятью композиторами пил после бани, а один артист занял у меня сто рублей.

Помню, все были очень знаменитые.

До сих пор в ушах слова артиста:

– За мной не заржавеет!

Да, отчаянная была жизнь. Отважные, помню, люди.

1965 г.

Лакмусовая старушка

Наш самый криминальный писатель находится в расцвете всех сил. Он готов раскрыть любое преступление, даже если его совершит голый человек, на голом месте и голыми руками. Организм работает, значит улики остаются.

Перед вами отрывок из нового трехтомника.

«Рабочий день еще не начался, а Майор уже сидел в кабинете и смотрел в окно. Небо было чистым и Майор погладил себя по седой голове.

Из подъезда вышла Старушка, вся перекосившаяся под тяжестью сумки.

– Ценности в слабых руках – начало преступления, – четко отпечаталось в профессиональной голове.

На срочной оперативке Майор был краток:

– Сюжет любого уголовного дела элементарен – преступник одолевает жертву, мы побеждаем преступника. В итоге справедливость неизбежно торжествует.

Преступник – это передатчик: взял – отдал.

Есть Старушка, есть сумка, нужно установить преступника.

– Оперативная группа на выход! – рявкнули динамики, а в небе застрекотал вертолет.

Старушка еле тащится, а все уже под контролем.

…вот она пытается влезть на подножку трамвая…

…и не может…

…подходит Мужчина…

…протягивает руки…

Опергруппа сжалась до предела.

…берет старушку вместе с сумкой…

Опергруппа разжимается.

…сажает в трамвай…

Трах. Бах. А-а-а…

Помятая Старушка уезжает, обнимая сумку. Помятый Мужчина продолжает свой путь.

– Так я и знал, что он не виноват, – подытожил Майор и погладил себя по еще более седой голове.

1965 г.

Дискуссионное

Газета напечатала письмо:

«Я Вова. Мне 5 лет. Два года я бью Таню Агафонову за то, что хотел с ней дружить, а она показала мне язык. Я больше не верю в добро. Как жить дальше?»

Где-то неправильно бьют девочку!

Разочарован мальчик!

Всколыхнулось все в стране.

Волнуются колхозники. Радируют моряки танкера «Неугасимый». В смятении интеллигенция.

– Веры нет… нету веры… нету… нету…

– Опять на пять лет опоздали с духовностью.

– Выпороть мерзавца!

А права ли Таня?

– Нужно откровенно сказать о женском…

– Выпороть мерзавку.

«Я тоже всегда бью девчонок, потому что они от этого плачут. Ты молодец, Вовка! Я знаю, что мое письмо не напечатают. Коська Н.».

– Твое письмо напечатано, Костя. Мы за широту мнений. Пульс жизни в руках общества.

1965 г.

Закулисная история

Старый лев снюхался с дрессировщиком. И, чувствуя за собой звериную силу, человек обнаглел и обленился. На глазах всей публики он таскал львов за хвосты и ходил по ним ногами. А на репетициях дрессировщик не объяснял сверхзадачу и сквозное действие, а просто орал:

– Я вам, котяры, инстинкты вправлю! Намотайте себе на усы: те, кто не будет стоять на задних лапах и плясать под мою дудку, узнают почем фунт мяса…

Тем временем старый лев сидел в клетке со всеми удобствами, держал в лапах баранью ногу и позировал для фильма «Львиная доля». В его голове сладко ворочались условные рефлексы. И все что-то про славу и большие мясные гонорары.

Каждый вечер львы выбегали на арену и демонстрировали свое непротивление издевательствам. Старый лев рявкал на сородичей и ему аплодировали за сознательность, потом он рявкал на дрессировщика и тот срывал аплодисменты за отвагу и мужество.

Потом в цирке гас свет, и львы в тесных клетках роняли головы на лапы. Им снилась свобода и крики: «Браво!»

Но однажды терпение зверей лопнуло.

– Мы не растем, – начали молодые львы, – зачем мы в город ехали!

– Ррры, – подхватила красивая львица, – кругом творческая жизнь кипит. Вон собаки в бантах, медведи за рулем сидят, а у нас даже гигиену не соблюдают: я у шефа кусок мяса должна с потного лица слизывать. И чего он потеет? Он же совершенно не в моем вкусе.

Львы загалдели:

– Нас дешево ценят!

– … если ты собака, то ты – друг человека, а если ты лев, то гонят за решетку.

– Наши предки гладиаторами объедались, а тут костями попрекают.

От шума проснулся старый лев.

– Спать, щенята, – замахнулся он по привычке лапой и показал зубы. Но против его стертой челюсти раскрылись пасти с зубами, как у ковша экскаватора. Старик все понял, сник и выкатил слезу.

– Дармоед!.. Лизоблюд!.. Доносчик!.. – рычал коллектив.

В клетку вбежал дрессировщик.

– О чем сборище? Па-ачему звериные крики? – Хлопнул он кнутом и стрельнул из пугача. «Куси их!», – велел он старому льву, но тот отвернулся, а львица села у входа и облизнулась. Дрессировщик упал на колени.

Долго рявкали львы ему свои обиды и, наконец, присудили его к выполнению всей программы. Кряхтя и загораживая лицо, пролез он сквозь огненный круг, упал, прыгая с тумбы на тумбу, зубами выбрал из гривы льва рассыпанный там бефстроганов, а один молоденький лев попытался сунуть ему в рот свою голову, и хотя влезло только ухо, от шерсти он еле отплевался.

Обессиленный, с обгоревшими бровями дрессировщик прилег у решетки, но львица щелкнула его хвостом, дескать: «Стоять! На арене артист должен быть неутомим и весел».

А львы выступили с триумфальной программой. Они показали все свои способности: прыжки в длину, поднятие тяжестей зубами, борьбу и захваты, громовой рык и царственную поступь.

– Ах – ах – ах!!! – восхищались зрители.

Старый же лев кое-как устроился в провинциальный зоопарк и то клетку ему дали не отдельную, а напополам с собачкой Тобиком.

А дрессировщик остался в труппе. Он трудолюбиво готовит реквизит, ворочает тумбы и в награду получает сахар. И публика ему аплодирует за то, что сумел стать человеком и поборол скотские привычки.

1966 г.

По образу и подобию

Спасаясь от людского несовершенства, многие роботы бежали в леса. Они начали новую жизнь.

Каждый вечер у заправочного ларька собиралась кучка устаревших. Стояли ржавые и дырявые.

– Я керосин еще на гарантийке начал пить.

– А я знаю коктейль: бензин, бензол и чуточку серной кислоты. Трахнешь стакан – искры из шарниров и дым в предохранителях.

– Еще стопочку солярочки!

– Залейтесь, окаянные.

Старые роботы, исполосованные сварными швами сидели на лавочках и, растираясь маслами, скрипели.

– Ишь на свидание поперся. Начистил рожу наждаком и думает – блестящий. А в голове-то программа на два слова, да на одно действие.

– … развратник, на третью жену рекламацию написал. Кричит – бракованная.

– А самому Знак Качества по блату выбили.

– Опять этот облезлый потащил кусок железа. Любви, говорит, нет, сам сына сделаю.

Две роботы встретились и весело заблестели всеми лампочками:

– Какая на тебе чудная эмаль…

– … и совсем не шелушится…

– … такой ужас: она вышла за опытный образец, а его не утвердили. Он уже совсем неуправляемый, бегает за ней и за автором, а из самого гайки сыпятся…

– А мой такой серийный, я его иногда путаю. А вчера разозлилась и молотком отметила, теперь ночью могу хоть на ощупь определить.

– Смотри, какой никелированный!

– … и говорят масса запасных частей.

– Куда его везут?

– Под пресс.

– ?!

– Утверждает, что мы произошли от человека.

– Еретик.

Наивные роботы.

Нельзя строить новую жизнь в старых лесах.

1967 г.

Караул!

У автора отбился от рук герой. Вконец озверел и расхулиганился. Правда, Мишка Пенек и задуман был бандитом, но не до такой же степени. Остальные персонажи робко выходили из-под пера, гадая сколько глав им осталось прожить.

Появилась было девушка. Красивая, нежная, хрустальная душа, тоненькие ножки. Чистота. Идеалы. Ее бы лелеять, а Пенек подошел к ней утилитарно: схватил, опошлил, бросил. Хрупкая жизнь вдребезги.

И некому заступиться, если с первых строк известно, что его плечищи не помещаются на двуспальной кровати.

Десять страниц заседал местком. Стыдили, хотели взять слово, а он слово не дал, о голову наставника разбил графин, у добряка председателя вырвал полбороды.

Вышел Мишка на улицу и маленького очкарика, подававшего большие надежды, вообще лишил будущего, заволок его в угол, правой рукой дал по голове, левой – снял пиджак, потом по голове бил левой рукой, а правой снимал все остальное. Сослуживцы очкарика две недели плакали по коридорам.

Приютил Пенька один дед, хотел усыновить и сразу помер. Старуху Мишка обворовал. Пошла калека по миру.

Тут уж и автор понял, что хватит. Густой ночью, в прохладе и безмолвии Пенька остановили два квадратных громилы. Взвинченный Мишкиным беспределом, автор скрипел зубами, ломал перья и бил по герою толстыми восклицательными знаками:

– Похлеще его, мужики! Вот я тебе, рыжий, кулаки пудовые сочиню, а ты его в глаз! Хрясь! А теперь под дых! Хык! Кончай, ребята, вышибай остальные зубы! И упревший автор вывел отяжелевшей рукой: «Конец первой книги».

– Обязательно читатель вторую захочет. Очень забористо получилось.

Неизвестно, что было с читателем, но автор вторую захотел. Сел за стол. Позевал. Встал.

Совершенно не писалось. Без Мишки фантазия остановилась.

И тогда врачи в несколько строк вернули Пенька к жизни. Короткий отдых и первого подвернувшегося чудака безутешные родственники повезли с венками и музыкой.

Страницы замелькали без помарок.

И вот уже на каждого мирного читателя приходится по пять-шесть литературных бандитов.

А сколько их безобразничает на сцене!

А на экране!

Караул!!!

1968 г.

Муза дальних пьянствий

Выходной в пивной был тривиальным. Толкались, пили, орали.

Тот же подвал, надоевший переулок. Даже погода всегда плохая, потому что лужа у порога не высыхает.

– Эх, путешествий бы, – брякнул вдруг Гришка.

– Во-во, приключений, – загоготал Тишка.

А хмурый Дормидонт сковырнул мизинцем пробку, разлил по стаканам и продолжил разговор:

– Э-ка. Ну-ка. Х-хы. Вот.

Слетела еще пара пробок…

– За мной следят, – сказал Гришка и растоптал в луже свое отражение.

Тишка проткнул носом асфальт.

А Дормидонт облапил фонарный столб, согнул его и передавил все лампочки.

Но в следующий выходной жизнь как-бы перевернулась. Искатели приключений оказались на вокзальной площади и остолбенели.

Это была не площадь, а стартовая площадка куда-то туда, в дали. Казалось, весь народ проснулся, собрался и двинул. Толпы землепроходцев с приросшими к спинам рюкзаками решительно бросали окурки и скрывались в электричках. На широких поясах висели ножи, топоры и вообще все необходимое. Пронесли даже бензопилу и отбойный молоток.

– Пока, друзья, не поминайте лихом, подымаем паруса! – пела вся площадь.

– Отдать концы! – заорал усатый железнодорожный волк.

И, подгоняемые ветром, электрички исчезали за горизонтом.

Гришка взволновано засопел.

У Тишки блеснул не подбитый глаз.

Даже Дормидонт одобрительно промолчал.

И все трое решительно прыгнули в вагон.

А там бушевала романтика, гремели смех и песни.

 
…на Венере, ах, на Венере
у деревьев синие листья… —
 

трепетала струна.

Мужественные парни с закатанными на бицепсы рукавами, в шляпах и ботфортах бились на огромной сковороде в подкидного дурака. Ветер влетал в окна, хлестал в лицо и рвал волосы. Тени великих авантюристов и первооткрывателей носились по вагонам. Даже ненароком затесавшийся поп был красноносый и бородатый, как геолог.

Хотелось в неизведанное. Туда, где дыбились мамонты, еще не сложившие костей в музеях, бегали лошади, не знавшие Прожевальского, а собаки и люди гавкали друг на друга, не понимая, что они друзья.

Хотелось в девственную природу, в хвощи. Встать бы на задние лапы, оторвать себе хвост и ухнуть дубиной по длинным шеям ящеров. А потом добыть огонь и пробиваться с ним навстречу нынешним дням, яростно мысля и стирая все белые пятна.

Эх!

Гришка запел неизвестно откуда появившуюся во рту песню об Антарктике – Атлантике.

Тишка вдруг обнаружил на груди тельняшку, надутую ураганом, и серьгу в ухе.

Даже Дормидонт всхрапнул, как боевой конь от свиста ядра, начал бить копытами и рваться в схватку. «Главное ввязаться», – услышал он откуда-то изнутри.

Но тут поезд остановился, толпа высыпала из вагонов и углубилась в лес. Возбужденные до электрических разрядов, туда же вбежали трое друзей.

– Мужики! Мы готовы! Что отвоевывать? Что поворачивать вспять?

А мужики уже все сделали. На свежесрубленных кострах варилась консервированная уха, дымились шашлыки из домашних животных, пахло луком и вообще кухней. Меж костров, как меж столов, ходил парень до того похожий на официанта, что ему давали «на чай». В тонкой лесной тишине раздался щекочущий смех, и звякнули кружки.

Вздрогнул Гришка.

Опомнился Тишка.

А Дормидонт шагнул в кусты и вышел с бутылкой.

– Э-ка. Ну-ка. Х-хы.

– В-ва! – крякнули у всех костров. И хрупнули в молодых зубах малосольные огурцы.

Стонал утром помятый Гришка.

Кряхтел опухший Тишка.

А Дормидонт собрал посуду и повел всех проторенной дорогой.

 
…из п-о-о лей
Доносится: «Налей!»
 

пела очередь у магазина, так близко и без хлопот.

Взволновано засопел Гришка.

Блеснула слеза в глазу у Тишки.

И молчаливо пел Дормидонт.

«Не смешивайте романтизм с пьянством», – предупреждали еще древние мудрецы.

«На абордаж нужно идти трезвым», – вторили им такие же древние пираты.

1968 г.

Богатая жизнь

Вечерами внуки забирались к деду на колени.

– Дедушка, голубчик, – маленькие ручонки путались в бороде, – расскажи про свои путешествия.

Дед гладил шелковистые головки.

– Ишь, пострелята, интересуетесь, кхе-кхе…

Из глаз сочилась и исчезала в морщинах умиленная слеза.

– Да-а, много дорог пройдено, много найдено и собрано. Есть на что оглянуться. Каждая вещь – история.

Дед оживился и помолодел.

– Дошел раз слух – мастер есть. Уди-ви-тель-но по дереву работает. Но живет прямо за тридевять земель. А время-то какое было: разруха, бездорожье, брат на брата шел.

«Что ж, – говорю, – жена, надо ехать». Мешок на плечи, поцеловались и отправился. Приключений хлебнул больше, чем все ваши мушкетеры. Но зато и привез. Вот она, гостиная мебель! Уди-ви-тель-ная работа, а купил за мелочи, так – иголки, гвоздики. Заводы тогда стояли, с промышленными товарами беда. Вот и вез в глубинку, помогал, чем мог…

А годы были легендарные, ужас какой-то. Два стула махновцы отбили. Степь же кругом, мародерство. Жалко, конечно, но время такое, потери были неизбежны.

Внуки грели деду колени и он, блаженно тая, журчал:

– А то раз морем плыл. Перину из-за Каспия вез. Буря ужасная. Волны до неба. Не устоял, на перину лег. Как качнет – душа наружу… Но я зубы стиснул и перину сберег. Пух уди-ви-тель-ный, как облако, и почти даром. Только мы с капитаном и держались, потому что запомните, детишки – ответственность!

Внук Петруша восхищенно брыкнулся и стукнул по полу каблуком.

Дед аж подпрыгнул:

– В квартире! В ботинках!.. Ты, гаденыш, забыл, что у нас паркет! Ты знаешь, что я его из окружения на себе вынес! А ты по нему каблучищами молотишь! Шкуру с мерзавца спущу и половиков наделаю!

И дед скрюченными пальцами дернул внука за волосики.

– Убегу, – плакал Петруша в своей кроватке, – завтра же убегу путешествовать.

Во сне Петруша видел себя большим и ловким. Вот он ищет в Африке шкуру леопарда.

Только нужно обязательно устроиться туда, где не ступала нога человека, – снится Петруше знакомый голос. – Там шкуры дешевле.

– Не дурак, сам знаю, – бормочет Петруша.

Сами леопарды Петруше не снятся, в чаще мелькают только шкуры, но совершенно уди-ви-тель-ные.

1970 г.

Наше счастье

В изобилии счастья нет.

Сидит один весь переполненный, все надел, все съел. Хочется нового, а его нет, потому что все возможное кончилось. Жить тошно. Солнце раздражает.

Подлинное счастье в ограничении, а еще лучше – в лишении. Знает человек – этого нет и не может быть, и вдруг видит – есть! А счастье так и валит: денег как раз хватает, а конкурентов ровно столько, чтобы тебе досталось последнее.

Пришел домой, на стол скромно положил. Дети завизжали, жена пала на грудь, теща криво улыбается, даже по телевизору «Бенефис».

Но радовать человека нужно осторожно.

А то вот жил один и не любил, например, яблок. Не ест, хоть убей, будь они хоть золотые, хоть райские.

Вдруг стало точно известно, что яблоки все кончились и больше их никогда не будет.

И сразу желание. Все не в аппетит, одна антоновка на уме. Искал, интриговал, сулил золотые горы и достал одно. Есть не мог, только всем показывал, а на третий день потерял. Два дня навзрыд страдал, горе хлестал кружками. На третий день вышел: яблок горы лежат и всем на них плевать, продавцы зевают.

Два дня счастья – насмарку.

Два дня горя – псу под хвост.

Или вот эксперимент.

Двоих всего лишили. Сидят голые. Что у одного есть, то и у другого точно такое-же, одного размера. Родинки одинаковые, по два передних зуба в железе, по одному – выбито. Равенство до отвращения, зависть от безделья просто скулит.

Тайно дали подарки. Одному зеленый фиговый листок, другому – зеленый и желтый.

Выходят оба в зеленых, смеются, цвет изумрудный, переливается.

Вдруг один переоделся и желтый лист навесил. Другой смотрит: желтый лист золотом горит, а у него эта проклятая, ядовито-болотная фиговина.

Кинулся, хотел задушить, не успел, с горя на лету помер.

И вот мы встаем в позу Пилата: одна рука в бок, другая вытянута вперед ладошкой вверх:

– А что есть счастье?

И говорим абсолютно точно.

Счастье – это женщина. Вот все уже слышали, но ни у кого еще нет. А у нее уже в руках. И всем видно. И она парит в облаках.

А вокруг сверканье глаз и скрежет зубов.

Счастье упоительно!

1970 г.

Аграфена

(народно – музыкально – историческая драма – опера)

ХОР: … рас-хо-ди-лось… раз-гу-ля-лось…

ОРКЕСТР: … трам… трам… трам…

КОЛОКОЛА: … бум… бум…

Из бездонного горла – тягучий БАС:

– А – а – а – агра – ры – ры – рафена – а – а…

Тоненький, скромненький РЕЧЕТАТИВЧИК:

– Чаво?

БАС, как из бочки:

– Ды-ды-ды-должна-а-а ты-ты-ты че-че-честь за ры-ры-ры-родину от-ды-ды-ды-дать-а-а-ать-ать…

– Чичас.

ХОР: … славься, ох, славься ты, Русь моя…

ОРКЕСТР: … трам… трам…

КОЛОКОЛА: … бум… бум… бум… бум…

Критики потом писали: «Слушая, видишь воочию: степь без края, пыль до неба, кони храпят, катятся по ковылю головы супостатов».

1973 г.

Палочка-вспоминалочка

Писатель был зрелым кулинаром. Умел – дело житейское – взять вместительный сюжет, большими кусками свалить туда характеры, залить словами, взбить интригу. Для остроты покрошить горький росток нового.

Но тут, как порчу навели – ни строчки.

– Все писано-переписано, – терзаясь, даже всхлипнул писатель. – Что еще удумать? Голова-то не прорва.

И вдруг откуда-то нескладное, шальное слово:

– Автобиографическое…

Мелькнуло, хотело пропасть, но писатель его уже ухватил и оценил.

В голове щелкнуло, мысли вздрогнули, толкнулись и, уловив направление, понеслись.

– Семья наша интересная. Много других видел, но точно такой не попадалось. Родился я типично в деревне. Обычный рос сопливый парень и стал писателем. Интервью, симпозиумы… А не окажись писателем, глядишь, так и прожил бы простым сопливым мужиком. Очень оригинальный зигзаг.

Ну, мать, как мать – кухня, дети. Но есть штрих: цветы любила, рвала и нюхала.

Отец больше стакан уважал. Но – бабка помнит – раз лежал дома и чуть не целую книгу прочел. Значит была искра, и если бы не бывшая проклятая действительность, кто знает, чем бы все кончилось.

А всего у нас родственников?.. Кошмар. И сплошь сочные натуры: дяди, тети, племянники, а там двоюродные, троюродные, кумовья, деверь… Стихия. Сельва непролазная. Эпопею родней прожили. Сагу.

Один дед такого навспоминает… Хулиган старый.

Писатель живо вообразил благодарность читателей, но суеверно отогнал привычные мысли о славе.

– И как я себя сразу не осознал. Вон, хоть с Толстым сравнить. Что я женщин под электричкой не видел? А война там, мир – они же и при мне были.

На миг писателю стало неловко, но он себя одернул:

– А что, право, без фетишей. Имеется объемистая жизнь. Да, если со всей подноготной, ее на трилогию хватит. И еще на разные беседы останется.

– Ну-с, когда я родился? 23 февраля. Это же праздник!

И жирная линия подчеркнула первый заголовок трилогии: «Годен!»

– Попрошу на обложке штык нарисовать, – рубанул писатель воздух пером и выбил тапком по паркету кавалерийскую рысь.

1974 г.