Текст книги "Центральная станция"

Затем глаза Оракула слегка изменили цвет, и ее голос, когда она заговорила, был другим, грубее, чуть ниже, чем раньше, и Вэйвэй опять сглотнул.

– О чем ты желаешь просить нас, Чжун Вэйвэй?

Это говорил уже ее Иной. Тот самый Иной, напарником ездящий на человеческом теле, Соединенный с Оракулом квантовыми процессорами внутри золотого пальца… Собравшись с духом, Вэйвэй сказал:

– Я ищу мост.

Оракул кивнула, повелевая продолжать.

– Мост между прошлым и будущим, – продолжил Вэйвэй. – Непрерывность.

– Бессмертие, – повторил Иной и вздохнул. Рука поднялась, почесала подбородок, золотой палец скреб бледную кожу женщины. – Все, чего хотят люди, – бессмертие.

Вэйвэй покачал головой, хотя отрицать сказанное не мог. Его страшила идея смерти и умирания. Он знал: ему недостает веры. Многие во что-то верили, вера давала человечеству возможность идти вперед. Перевоплощение, или посмертие, или мифическая Загрузка, иначе называемая Трансляцией, – все едино, все требует веры, которой он не обладал, как бы его это ни тяготило. Он знал: когда он умрет, все кончится. Я-контур с личным тэгом Чжуна Вэйвэя прекратит существовать, просто и бессуетно, а вселенная продолжится, как продолжалась всегда. Ужасно размышлять о таком – о собственной незначительности. Ибо Я-контуры людей есть фокальная точка вселенной, объект, вокруг которого вертится все остальное. Реальность субъективна. И все-таки это иллюзия, так же, как «я», личность человека, композитная машина, составленная из миллиардов нейронов, хрупких сетей, полунезависимо функционирующих в серой материи мозга. Машины усиливают мозг, но не могут сохранить его – не навсегда. Поэтому: да, подумал Вэйвэй. То, чего он ищет, он ищет тщетно, но и практично. Он сделал глубокий вдох и сказал:

– Я хочу, чтобы мои дети меня помнили.

Борис смотрит на Центральную. За космопортом уже поднимается солнце, внизу выдвигаются на позиции роботники, разворачивая одеяла и кустарные рукописные плакаты с просьбами пожертвовать запчасти, бензин или водку.

Борис видит брата Р. Патчедела из церкви Робота, совершающего обход: церковь старается заботиться о роботниках так же, как заботится о своей скромной людской пастве. Роботы – удивительное недостающее звено между человеком и Иным, не приспособленное к обеим мирам: цифровые создания, ограниченные телесностью, физической материей; многие из них отказались от Загрузки ради собственной причудливой веры… Борис помнил брата Патчедела с детства – робот делал обрезание и самому Борису, и его отцу. Вопрос «кто такие евреи?» задавался применительно не только к семейству Чонг, но и к роботам, и ответ на него был дан давным-давно. По материнской линии Борису передались фрагменты памяти о том, что было до Вэйвэя: протесты в Иерусалиме, лаборатории Мэтта Коэна и первое, примитивное Нерестилище, в котором цифровые развивались безжалостными эволюционными циклами…

…Плакаты, которыми потрясает на улице Короля Георга массовая демонстрация: «Рабству – нет!», «Уничтожим концлагерь!» и так далее: разъяренная толпа, пришедшая сюда, чтобы протестовать против кажущегося порабощения первых хрупких Иных в их замкнутых сетях; лабы Мэтта Коэна в осаде; его разношерстный коллектив ученых изгонялся то из одной страны, то из другой – и осел, в конце концов, в Иерусалиме…

Святой Коэн Иных – так зовут его теперь. Борис подносит кружку к губам и обнаруживает, что она пуста. Он ставит кружку на столик, трет глаза. Надо выспаться. Он уже немолод, двое или трое суток без сна, на стимуляторах и беспокойной энергии юности – не для него. Дни, когда они с Мириам прятались на этой крыше, сжимали друг друга в объятиях, обещали то, чего, как они знали, не смогут сделать…

Теперь он думает о ней, пытается разглядеть ее внизу, увидеть, как она шагает по мостовой к шалману. Думать о ней трудно, трудно томиться, как… как мальчишка. Он вернулся не из-за нее, но где-то на задворках сознания наверняка…

На шее безмятежно дышит ауг. Борис обрел его в Тунъюнь-Сити на задах авеню Арафат в подпольной безымянной клинике; вживлял ауга ее владелец, марсианский китаец третьего поколения мистер Вонг.

Говорят, аугов создали из окаменевших останков марсианских микробактериальных форм жизни, но правда это или нет – неизвестно. Обрести ауга странно. Паразит питается через Бориса, мягко пульсирует на шее, он – часть хозяина: еще одно внешнее устройство, кормящее его чужеродными мыслями, чужеродными чувствами, вбирающее взамен человеческое мировидение и вкрадчиво его смещающее – как если бы твои идеи проходили сквозь фильтр калейдоскопа.

Борис кладет руку на ауг и ощущает теплую, на удивление шершавую поверхность. Ауг, ровно дыша, шевелится под пальцами. Иногда он синтезирует странные вещества, которые действуют на Бориса как наркотики и застают его врасплох. Иногда он меняет визуальное восприятие, а то и сообщается с нодом, цифросетевым компонентом мозга, имплантированным сразу после рождения; жизнь без нода хуже слепоты и глухоты – такие люди отсоединены от Разговора.

Борис знает: тогда он хотел сбежать. Он покинул родной дом, отказался от памяти Вэйвэя, ну или пытался – на время. Отправился на Центральную, доехал на лифтах до самого верха – и не остановился. Улетел с Земли, за ее орбиту, добрался до Марса и Пояса, до Верхних Верхов, но воспоминания преследовали его – мост Вэйвэя, навсегда соединивший будущее с прошлым…

– Я хочу, чтоб моя память жила, когда меня не будет.

– Этого хотят все люди, – сказал Иной.

– Я хочу… – Вэйвэй собрался с духом и продолжил: – Я хочу, чтобы моя семья помнила… Училась на прошлом, планировала будущее. Я хочу, чтобы мои воспоминания перешли к детям, а их воспоминания, в свой черед, перешли к их детям. Я хочу, чтобы мои внуки, и их внуки, и все мои потомки в будущем помнили этот момент.

– Так и будет, – сказал Иной.

Так и было, думает Борис. Яркое воспоминание, будто застывшее в капле росы, совершенное и неизменяемое. Вэйвэй получил то, чего просил, и его память теперь – память Бориса, а также Влада, бабушки Юлии, матери Бориса и остальных: двоюродные сестры и братья, племянницы и дядья, племянники и тети – все они делили центральный резервуар памяти семьи Чонг, каждый мог в любой миг погрузиться в глубины этого водоема воспоминаний, этого океана прошлого.

«Вэйвэево Безумие!» – так говорили в семье. Порой оно проявлялось странным образом: даже далеко от Земли, когда Борис работал в родильных клиниках Цереры или прогуливался по авеню марсианского Тунъюнь-Сити, в его голове вдруг формировалось воспоминание – новое воспоминание: как двоюродная сестра Оксана давала жизнь первенцу, крошке Яну, – переплетение боли и радости с беспорядочными мыслями (покормлен ли пес?), голос акушерки: «Тужься! Тужься!» – запах пота, пиканье мониторов, еле слышные разговоры за дверью, неописуемое чувство, когда из тебя медленно выныривает младенец…

Борис понимает, что держит кружку, и снова ставит ее на столик. Внизу Центральная уже проснулась, торговцы выложили на лотки свежие продукты, голосит на тысячи ладов рынок, пахнет дымом и курятиной, неспешно жарящейся на гриле, кричат дети по пути в школу…

Борис думает о Мириам: как они любили друг друга, когда мир был молод, любили на иврите, языке их детства, как потом разлучились, и виной тому был не потоп войны, но обычная жизнь и то, что она с нами всеми делает. Борис трудился какое-то время в родильных клиниках Центральной, но там было слишком много воспоминаний, почти призраков, и он взбунтовался, отправился в космопорт, а оттуда на орбиту, в место, называемое Вратами, а оттуда – для начала – в Лунопорт.

Он был молод и хотел приключений. Он пытался убежать. Лунопорт, Церера, Тунъюнь… Но память гналась за ним по пятам, и хуже всего были воспоминания отца. Они следовали за ним сквозь стрекот Разговора: сжатая память, со скоростью света скачущая по космосу от одного Зеркала к другому, так что семья помнила Бориса здесь, на Земле, а он помнил семью там, и в итоге бремя сделалось таким, что он вернулся.

Это случилось во время очередного прилета в Лунопорт. Борис чистил зубы и смотрел на свое лицо – не юное, не старое, более-менее обычное, глаза китайские, скулы славянские, волосы стали тоньше… и тут память напала на него, заполнила его, и он выронил зубную щетку.

Память не отца, но племянника, Яна, и недавняя: Влад сидит в кресле в своей квартире, постаревший, усохший, и что-то, что причиняло Яну смутные страдания, сквозь пустоту больно ударило Бориса в грудь… Затуманенный взгляд отца. Влад сидел, не говоря ни слова, он не узнавал ни племянника, ни остальных, тех, кто пришел его проведать.

Он сидел, и его руки не переставали двигаться, переставляя невидимые предметы.

– Борис!

– Ян.

Племянник робко улыбался.

– Я думал, ты – легенда.

Запаздывание, полет с Земли на Луну и обратно, нод к ноду.

– Ты совсем взрослый.

– Ну да…

Ян работал на Центральной. Лаба на Пятом Уровне, производство вирусной рекламы, микроскопических агентов, которые по воздуху передаются от человека к человеку и в замкнутой системе кондиционирования вроде Центральной процветают; каждый вирусный агент закодирован на передачу персональных предложений – органика взаимодействует с нодом, убеждая: «Купи! Купи! Купи!» Ян встречался с мальчиком, Юссу, но сейчас у них что-то не клеилось.

– Твой отец…

– Что случилось?

– Мы не понимаем.

Эти слова дались Яну не без боли. Борис ждал; по маршруту Земля – Луна и обратно полосу прозрачности пожирало молчание.

– Вы возили его к врачам?

– А ты как думаешь?

– И?

– Они тоже не понимают.

Молчание между ними; молчание мчится по космосу со скоростью света.

– Возвращайся, Борис, – сказал Ян, и Борис изумился тому, как мальчик повзрослел, каким он стал мужчиной, чужаком, которого Борис не знает – и жизнь которого он столь ясно помнит.

Возвращайся.

В тот же день Борис собрал скудные пожитки, освободил номер в отеле «Весы» на бульваре Армстронга, сел в шаттл до лунной орбиты, пересел на корабль до Врат и, наконец, слетел на Центральную станцию.

Память как разрастающийся рак. Борис – врач, он видит собственный Мост Вэйвэя – странную полуорганическую опухоль, которая вплетает себя в кору головного мозга и серое вещество Чонгов, сообщается с их нодами, прорастает причудливыми тонкими спиралями чуждой материи – эволюционировавшая технология, ферботен, Иная. Она опутала мозг отца, то и дело выходя из-под контроля, она росла, точно рак, и Влад не мог двигаться из-за своих воспоминаний.

Борис подозревает это, но не знает точно – как не знает, чем расплатился Вэйвэй за милость, какую ужасную цену с него стребовали – воспоминание об этом, единственное из всех, стерто: только Иной, говорящий: «Так и будет», – а через миг Вэйвэй стоит на улице, перед закрытой дверью, и моргает, глядя на древние каменные стены и спрашивая себя, получил ли он то, чего хотел.

Когда-то тут были сплошь апельсиновые рощи… Он помнил, что подумал это по прибытии, уже на Земле, когда выходил из дверей Центральной в жаркий влажный воздух, будучи сбит с толку дискомфортной гравитацией. Стоя под навесами, он втянул носом воздух; гравитация тянула вниз, но Борису было все равно. Запах остался тем же, памятным, и апельсины, исчезли они или нет, были здесь, знаменитые апельсины Яффы, которые росли, когда не было ни Тель-Авива, ни Центральной станции – одни апельсиновые рощи, и песок, и море…

Борис перешел через дорогу, ноги вели его сами, у них была своя память о том, как переходить дорогу от больших дверей Центральной к пешеходной улочке, к сердцу старого района, который оказался таким маленьким, в детстве это был целый мир, а теперь он съежился…

Людская толчея, жужжат на дороге солнечные тук-туки, разевают рты туристы, проверяет фид-статистику мнемонистка, транслируя все, что видит, осязает и обоняет, в сетевые каналы, запечатлевая Бориса, переправляя его образ миллионам равнодушных зрителей по всей Солнечной системе…

Щипачи, скучающий охранник УС-безопасности глядит по сторонам, роботник без глаза и со скверными пятнами ржавчины на груди просит милостыню, потеющие в жару мормоны в темных костюмах раздают буклеты, через дорогу тем же заняты элрониты…

Накрапывает дождик.

С ближайшего рынка доносятся призывы торговцев, обещающих свежайшие гранаты, дыни, виноград, бананы, в кафе впереди старики играют в нарды… Посреди хаоса медленно бредет Р. Патчедел, робот в оазисе спокойствия, во тьме-тьмущей шумных, потных людей…

Борис смотрел, нюхал, слушал, запоминал так энергично, что поначалу не видел их – женщину и ребенка на той стороне улицы, – и чуть было с ними не столкнулся…

Мириам – и мальчик.

Теперь он хочет пойти к ней. Мир проснулся, и одинокий Борис стоит на крыше старого квартирного дома, одинокий и свободный, не считая воспоминаний. Он смотрит на старого альте-захена, Ибрагима, который едет внизу на телеге; его называют Властелином Ненужного Старья; и Борис удивляется тому, что старик еще не отошел в мир иной. Рядом с Ибрагимом сидит мальчик, похожий на Кранки. Терпеливая кобыла тащит телегу по дороге, и Борис глядит на них до тех пор, пока телега не скрывается из виду.

Он не знает, что делать с отцом. Он вспоминает, как держал его за руку, когда был маленький и Влад казался таким огромным, таким уверенным в себе и полным жизни. Они идут на пляж, стоит лето, в Менашии перемешались евреи, арабы и филиппинцы, мусульманки в длинных темных одеждах и дети, которые с визгом носятся по улицам в одних трусах; тель-авивские девушки, безмятежно загорающие в узеньких бикини; кто-то курит косяк, и резкое амбре струится в морском воздухе; Ибрагим, альте-захен, он тоже здесь, переходит улицу вместе с кобылой (совсем другой); спасатель на вышке выкрикивает на трех языках инструкции: «За буйки не заплывать! Чей бесхозный ребенок? Пожалуйста, подойдите к спасательной вышке срочно! Люди на лодке, плывите в направлении тель-авивской марины и держитесь в стороне от зоны плавания!» – слова тонут в гомоне, кто-то припарковал машину и врубил на всю катушку стерео, сомалийские беженцы готовят барбекю на лужайке променада, белый парень с дредами играет на гитаре; Влад ведет Бориса за руку в воду, великан, который всегда рядом, так что Борис знает, что ничего плохого никогда не случится: что бы там ни было, отец защитит его всегда.

Четыре: Властелин Ненужного Старья

Тогда в Яффе и на Центральной станции еще жили люди, прозванные альте-захен, они жили там всегда, и первым из них был Ибрагим по прозвищу Властелин Ненужного Старья.

Тогда в Яффе еще жили люди, прозванные альте-захен. Бродячие старьевщики, частью евреи, частью арабы, частью еще кто-то. Это случилось вскоре после Убийства Мессии, о котором вы точно слышали, о котором историк Элезра (между прочим, предок Мириам Элезры, которая с автоматоном Голды Меир отправилась на Марс-Каким-Он-Не-Был и изменила орбиту планеты) написал: «То было время горячности и неопределенности, время ненависти и мира, когда появление и последующая казнь мессии стали почти случайностью».

Вы наверняка приближались к нему тысячу раз. Он появляется на заднем плане – всегда на заднем плане – туристических фотографий и бесчисленных фидов. Сначала телега: плоская панель на четырех колесах древней освобожденной машины. На автомобильных кладбищах Яффы множился транспорт эры внутреннего сгорания: автомобильные башни образовали свалочный городок, в котором укрываются местные неудачники. Телегу тащат одна или две лошади, выведенные и родившиеся в городе: разномастные кобылы, серая и белая, палестинские, смешанной породы, дальние родственницы благородных арабских скакунов. Маленькие, сильные и терпеливые, они волокут повозку, переполненную сломанными вещами, ничуть не жалуясь, а по выходным, нарядившись в колокольчики и разноцветные попоны, за деньги катают малышей по приморскому променаду.

У альте-захенов, как во время оно у древних портовых грузчиков, есть лиджана, тайный совет правителей, – легион, избранный за потрепанность годами и опытом, – и самым видным членом лиджаны является как раз Ибрагим.

Кто он, Ибрагим, – и как он попал в город Яффу у голубых искристых вод Средиземного моря?

По правде говоря, никто не знает. Он был здесь всегда. Король старья былого и грядущего. Ходили слухи, что он – Иной и родня Оракула с холма; ведь Ибрагим тоже Соединен, его большой палец – золотой протез, Иной, ввитый в нод; человеческое и цифровое сознание слиты воедино. Никто не знает, как зовут Иного. Очень может быть, что оба они Ибрагимы.

Его маршрут почти неизменен. По узким проулочкам древнего Аджами, мимо каменных домов, что глядят свысока на море и бухту, прочь от новых репатриантских высоток; вниз по холму к старинной часовой башне, по улице Саламе идет он, непрерывно выкрикивая:

– Альте-захен! Альте-захен!

Горка старья на телеге растет. Отвергнутый мусор веков. Люди поджидают Ибрагима. Рваные пятнистые матрасы, столы со сломанными ножками, древние китайские напольные часы массового производства, вроде как популярные в безымянном сгинувшем десятилетии. Отвергнутые автоматоны, вьетнамские боевые куклы с давно закончившейся войны. Картины. Печатные книги, плесневеющие, рассыпающиеся страницы – словно листья. Компрессоры от гигантских холодильных установок для рыбы. Поблекшие турецкие ковры.

А один раз – ребенок.

Ибрагим нашел младенца, совершая обход. Было раннее утро, насилу рассвело. Ибрагим двигался по Саламе и свернул к Центральной.

Кварталы адаптоцвета в вышине колыхал бриз. Адаптоцвет, как сорняк, опутывает Центральную. Он разросся на задворках старого района вдоль древних заброшенных шоссе Тель-Авива, кольцуя титаническую структуру вознесшегося к небесам космопорта. Дома распускают почки, будто деревья, они цветут; вездесущий сорняк питается дождем и солнцем, зарываясь корнями в песчаную почву, ломая древний асфальт. Кварталы адаптоцвета, переменчивые, зависимые от времен года, опутывают стены, двери и окна; полуоткрытая канализация болтается на ветру, обнажаются бамбуковые трубы, квартира обрастает квартиру снаружи и врастает в нее внутри без порядка или логики, появляются подвисшие над пропастью тротуары, дома под безумными углами, лачуги и хибары с наполовину сформированными дверями, окна, похожие на глаза…

Осенью кварталы линяют, двери жухнут, окна медленно скукоживаются, трубы никнут. Дома, как листья, опадают на землю, и уличные уборщики счастливо мурлычут, заглатывая сморщенную листву бывших жилищ. В вышине обитатели кустарных сезонных трущоб ступают с опаской, пробуя настилы на прочность, вдруг те не выдержат, и нервно мигрируют по линии горизонта в иные, более свежие ответвления адаптоцвета, нежно расцветающие, окна распахнуты, как лепестки…

Металлическая и пластмассовая рухлядь на дороге внизу. Ибрагим не знал, чем эта рухлядь была раньше: вероятно, автомобили и бутылки из-под воды, из которых сделали никому не нужную скульптуру. Искусство разрасталось на Центральной так же, как дикая техника.

Младенец лежал неподалеку. Маленький сверток; Ибрагим не замечал его, пока тот не шевельнулся. Старик осторожно приблизился; бывало, что вещи на Центральной сходят с ума. Порой среди мусора попадаются змеи, еще живые боевые куклы, адаптоцветная мебель с враждебным софтом, старое оружие и боеприпасы, сотворенные юбер-юзерами виртуальные религиозные артефакты непонятной мощи…

Ибрагим подошел к свертку, тот агукнул. Старик вмерз в мостовую. Знакомый звук. Как-то раз Ибрагим наткнулся на волчонка, контрабандой привезенного из Монголии. Волчонок умер в неволе. Он издавал такие же звуки.

И все-таки Ибрагим шагнул ближе. Пригляделся.

На него смотрел ребенок. Обычный ребенок, каких видишь каждый день повсюду: в Яффе и на Центральной полным-полно детей. Только этот лежал в коробке из-под обуви.

Ибрагим опустился на колени. Коробка с дешевым брендом. Ясные зеленые глаза младенца лучатся, он темнокожий, волос на голове нет. Ибрагим уставился на ребенка. Вокруг – никого. Младенец рыгает.

Ибрагим протянул руку к мальчику – это был мальчик – опасливо, все еще недоверчиво. На Центральной надо всегда быть начеку. Мальчик поднял ручку в ответ. Умен не по годам. Они будто стремились к рукопожатию. Пальцы соприкоснулись. Ибрагима ударил поток данных, шедших словно по скоростной сети. Сознание заполонили образы. Невероятные. Виды с колец Сатурна. Битва четырехруких краснокожих марсианских Перерожденных в их виртуальной империи. Рабби на космолете, летящем в Пояс, молится в поле астероидов, в сырой комнатке внутри древнего шахтерского суденышка.

В прикосновении мальчика звучал токток блонг нараван, язык Иных.

Иной Ибрагима очнулся. Сказал: Какого…

Сознание Ибрагима не выдержало атаки. Инфобуря бушевала, отклоняясь к Иному, а тот схлопнулся, пытаясь совладать…

Одно ясное слово выпорхнуло из цифроворота, и Ибрагим раболепно скорчился…

Мессия…

Убери руку!

Легкое прикосновение ребенка лишило его свободы. Он сражался…

Младенец рыгнул и улыбнулся. Контакт пропал.

Ибрагим: Ты что-нибудь понял?

От Иного – ни образа.

Ибрагим:?

Иной, наконец-то:!

Ибрагим уставился на ребенка, и Иной – через глаза Ибрагима – сделал то же самое.

Одна мысль в обоих сознаниях:

Опять? Только не это!

Ибрагим мог бы сообщить об опасности. Транслировать посредством нода сигнал бедствия, чтобы тот поскакал по бесчисленным сетям, опутавшим этот город, эту планету, населенный людьми космос окрест, планеты, луны, кольца – и корабли Исхода тоже. Материализовались бы миротворческие машины, паукообразные, мехаубойный отдел двойного кодирования, ведь в буферной зоне иначе никак: Центральная отделяет арабскую Яффу от еврейского Тель-Авива. Глубоко зашифрованный цифровой спор о юрисдикции, анализ ДНК мальчика… Но уже по цвету глаз (торговая марка «Боуз», хакнутая, копирайту лет сорок, он по-прежнему защищен суровым законом) Ибрагим все понял. Мальчик был чан-рожденным; такое делали только на Центральной.

Программа выведения мессии? – вопросил приходивший в себя Иной.

– Понятия не имею.

Ибрагим сказал это вслух, но негромко. Младенец булькнул.

Это разумно?

– У тебя есть другие предложения?

Мне это не нравится.

Коммуникация ускорялась, речь замещалась закодированными образами, облаками смыслов. Обрубив цифропоток на середине, Ибрагим поднял ребенка.

– Мальчик, – сказал он, ни к кому не обращаясь, вспоминая иерусалимское убийство, будто это было вчера, – заслуживает другой судьбы.

Случилось это много лет назад. Мальчика назвали Исмаил. Его растили заботливо, как могли.

Ибрагим жил на гигантской свалке, обозначавшей границу Яффы и бывшего еврейского города Бат-Ям. Там обитали полуразумные машинки и роботники, все бездомные и никому не нужные.

Свалка.

Дворец Ненужного Старья.

Казалось, что для мальчика он идеален.

Так что Исмаил рос, учась арабскому у жителей Аджами и боевому идишу у роботников. Он говорил на астероид-пиджине, он же токток блонг спес. Он говорил на иврите соседнего города. Повзрослев, он иногда помогал Ибрагиму во время обходов территории.

Через Аджами к часовой башне, по Саламе к Центральной… Ибрагим подбирал раненые вещи, его роботники ржавели и гнили заживо на улицах Центральной, а он подбирал их, чинил, и они отвечали ему верностью – тем единственным, что могли дать. Еще куклы из синтеплоти, перелатанные, с отторгавшимися органами, размером с ребенка, лица едва намечены, одни сбежали из плотонариев, другие были солдатиками на городских войнах, все массово импортировались с заводов на другом конце света и вышвыривались на свалку за ненадобностью.

Трансживотные – их франкенштейнили в домашних лабах любознательные детки с геноконструкторами и инкубаторами. Ручной дракон Ибрагима, грустное создание, переделка водящейся на Канарах лагарто хиганте де ла Гомера, полумеха с аппаратом для огненного дыхания; несчастную тварь, кашляющую огнем, мальчик прозвал Хамуди, несмотря на все свидетельства обратного – ничего милого в ней не было.

Все это племя обитало на обширной свалке, которая образовывалась слой за слоем веками, – рай для археолога, который мог найти тут что угодно, останки любой эпохи.

У мальчика были… вселяющие тревогу привычки.

Он мог предсказывать погоду в данной местности. И не столько предсказывать, беспокойно размышлял порой Ибрагим, сколько делать так, чтобы прогноз сбылся.

Когда Исмаил спал, его сны иногда овеществлялись над его головой: ковбои и индейцы гоняли друг друга в мутно-сером пузыре сновидения, который формировался из атмосферной влаги и испарялся, едва БДГ-сон уступал место более глубоким состояниям НБДГ.

У мальчика имелось сродство с машинами. Нод ему, как и всем детям, вживили при рождении. Он не был Соединен с Иными или подключен к ним, и все-таки временами Ибрагиму и его Иному отчетливо казалось, что мальчик слышит их разговоры.

Конечно, ты знаешь, что это такое, – сказал Иной.

Ибрагим кивнул.

Они стояли во дворе. Солнце палило вовсю, и за каменными домами Аджами море лежало гладкое, как зеркало; над ним ныряли и вздымались на ветру солнечные серферы.

Есть и другие. Дети, рожденные в чан-лабах Центральной станции.

– Я знаю.

Нам нужно поговорить с Оракулом…

Ибрагим знал ее давно. Знал даже ее настоящее имя. Никто не рождается оракулом… А еще они были родней – по крови и по Иным. Ибрагим сказал:

– Нет.

Ибрагим.

– Нет.

Мы совершаем ошибку.

– Дети сами выберут свой путь. Со временем.

– Баба! – Мальчик подбежал к Ибрагиму. – Можно, я сегодня поеду с тобой на телеге?

– Не сегодня, – сказал Ибрагим. – Может быть, завтра.

Мальчик сморщился от разочарования.

– Ты всегда говоришь, что завтра, – обвинил он.

Здесь безопасно, – сказал Иной безмолвно. – Здесь он под защитой.

– Но ему нужно играть с ровесниками.

– Что такое, Баба?

– Ничего, Исмаил, – сказал Ибрагим. – Ничего.

Но он лгал.

Через пару месяцев умер дракон Хамуди. Прошли похороны, самые пышные за всю историю Дворца Ненужного Старья. Дракона провожал почетный караул из потрепанных боевых кукол и роботников, соседи по району явились, несмотря на жару, в траурных одеждах. Старьевщики выкопали яму, извлекли из нее схороненные сокровища – ржавый велосипед, коробку темного дерева с шахматами ручной работы, металлический череп. Слепой нищий Ной, друг Ибрагима, стоял рядом с ним, когда гробик опускали в землю. Обряд совершила священник – марсианская Перерожденная, последовательница Пути; ее красная кожа сверкала на солнце, четыре руки совершали сложные движения, пока она ткала узор из слов скорби и утешения, рассказывая о том, как принимает дар Император Времени. Исмаил тоже был там, и слезы его уже высохли.

Слепой нищий Ной с драгоценными камнями вместо глаз следил за церемонией через нод сразу по нескольким каналам. Пришел Пим, знаменитый мнемонист, и похороны вплелись в его Нарратив длиной в жизнь. Все данные отправлялись подписчикам Пима, чьи номера миллионами мерцали по всей Солнечной системе. Как ни крути, вышло все трогательно и возвышенно.

– Что за мальчик рядом с Исмаилом? – спросил Ной.

Ибрагим взглянул:

– Какой мальчик?

– Маленький, тихий.

Ибрагим нахмурился. Прислушался к шепоту Иного в голове. Ибрагим переключился – глаза могут лгать. Он посмотрел на Исмаила так, как это делал Ной, через Разговор.

Теперь мальчик стал заметен, но фрагментами. В некоторых фидах его не было вовсе, в некоторых он был всего лишь тенью. Цельную картинку давал только многомерный взгляд Ноя. Мальчик и Исмаил молчали, и все-таки Ибрагиму показалось, что они лихорадочно разговаривают.

Темно-синие глаза. «Армани», не иначе. Ибрагим не помнил, видел ли он мальчика прежде. Еще один ребенок Центральной. Мальчик посмотрел на него, каким-то невозможным образом ощутив чужое внимание. Улыбнулся уголками губ.

Миниатюрного дракона погребли под землей. Перерожденная пропела завершающие слова прощания. Роботники летаргически отдали честь. Палило солнце.

– Твой друг – кто он? – спросил Ибрагим, когда они чуть позже пили холодный лимонад в тени останков автомобилей.

Подростки озорно осклабились, и мальчик сказал:

– Нэм блонг ми Кранки.

Меня зовут Кранки.

Видеть мальчика было нелегко. Он переключался с одного визуального фида на другой – призрак в перепутанных сетях.

– Привет, Кранки, – сказал Ибрагим.

– Меня мама зовет, – сказал вдруг мальчик. Его голос шел издалека, из ниоткуда. – Я пойду.

Он исчез, и Ибрагим встревожился.

– Мессианский импульс сильнее всего при сосредоточении, – заметил Ной философски. Похороны завершились, Исмаил убежал. Ибрагим знал, что мальчик играет на пляже с другими детьми. На этот раз – во плоти. – Наша земля всегда как магнитом притягивала искателей веры.

Слишком многое оставалось несказанным. Ибрагим осторожно подбирал слова:

– Я хотел, чтобы мальчик жил нормальной жизнью.

Ной пожал плечами, и его глаза, драгоценные камни, слабо просияли:

– Что значит «нормальной»? Мы с тобой – пережитки древнего прошлого. Окаменелые раковины под барханами времени.

Ибрагим нехотя рассмеялся:

– Ты рассуждаешь как Перерожденный.

Ной ухмыльнулся, потом снова пожал плечами:

– Перерожденные верят в прошлое, которого не было. Ищут виртуальные окаменелости.

Улыбка сошла с лица Ибрагима.

– А на самом деле? – уточнил он.

– А на самом деле эти дети – будущее. Может, не какое-то определенное, но просто будущее – точно. Фрагменты будущего в настоящем. Мы с тобой оба это понимаем. Будущее ветвится, как дерево.

– Сколько? – беспокойно спросил Ибрагим. Ной хмыкнул.

– Детей?

Ибрагим кивнул. Ной сказал:

– Спроси человека из родильных клиник. – Он тяжело поднялся. – Пойду-ка я. Офелия уже заждалась.

Ибрагим остался на свалке один. Город, казалось, готовился к крестовому походу. Ибрагим еще помнил, как мессия, настоящий, генетически удостоверенный потомок царя Давида, прибыл в Иерусалим на белом ослике, со всеми положенными знамениями. Не конкретный конец света – просто конец света. А потом кто-то снял мессию из снайперской винтовки.

Одним мессией меньше.

Этой части мира мессия нужен всегда. Другим тоже. Ходили слухи о лаосском проекте «Сингулярный Иисус». Черные Монахи. Говорили, на Марсе, в Новом Израиле, выращивают обширное виртуалье, в котором не было Холокоста. Шесть миллионов множащихся духов. Говорили, астероид Сион улетает прочь из Солнечной системы, следуя за наведенной мечтой инопланетного бога. Ибрагим был стар. Он бродил здесь еще во времена апельсиновых рощ. Когда-то в Яффе останавливались пароходы, и верблюды доставляли в бухту апельсины сорта «шамути», и лодчонки перевозили их на поджидавшие корабли. Этот город всегда был узлом в глобальной сети. Грузы переправлялись в Англию, в порты Манчестера, Саутгемптона, Плимута, и люди там еще помнили апельсины Яффы.