Текст книги "Воспоминания. Из маленького Тель-Авива в Москву"

В подполье

После нашего возвращения с экскурсии закрыли клуб «Гдуд Амаль». Членов коммунистической партии в народе называли «мопсами» по заглавным буквам названия партии на иврите. Население ненавидело коммунистов: ведь они отрицали сионизм, выступали против напряженной, самоотверженной деятельности лучших сынов нашего многострадального народа по пути к воссозданию еврейского государства на его исторической родине.

И вот пришел день образования детской коммунистической группы при комсомоле в подполье. Барух и Ривка ввели нас, девочек четырнадцати лет, учениц седьмого-восьмого классов Народной школы, в коммунистическое подполье. Я по сей день не могу понять, как это они могли поступить с нами таким образом: где было их чувство ответственности по отношению к нам, к нашим родителям? По-видимому, они сами были тогда слишком молоды и малоопытны, чтобы осознать, что же они делают. Что означало тогда принадлежать к коммунистическому подполью? Это означало страдать от преследования британских властей, от полиции, еврейского населения и его учреждений, от презрения и ненависти окружающих. Во время моего визита в 1956 году у меня было большое желание повидаться со всеми старыми знакомыми. Ривка работала тогда не в своем кибуце, а инспектором школ народного образования. Я узнала у ее сестры, когда она бывает в Тель-Авивском бюро министерства образования, и пришла повидаться с ней. Ведь она меня когда-то любила, и это она называла меня ласковым именем Лейчик. Увидев меня, Ривка онемела от испуга: она подумала, что я пришла «взыскать с нее долг». Я спросила: «Ты меня не узнала?» Она была настолько смущена, что разговор между нами так и не состоялся. В дальнейшем она несколько раз приглашала меня в свой кибуц через свою сестру Юдит (мою одноклассницу), объясняя, что не поняла причину моего визита.

Однажды после моего возвращения в Страну я пришла в ее дом в кибуце Ашдод-Яаков в сопровождении Элиягу Шомрона (Дозорец), у которого мы тогда гостили с мужем. Ривки не было дома. Она уехала к своей дочери в кибуц Гадот. Мы застали дома ее старшего сына, очень похожего на нее, с его детьми. Он знал всю нашу историю: имя мое было ему знакомо по рассказам матери. Я думаю, что Ривка всю жизнь мучилась угрызениями совести: она, выйдя замуж за кибуцника, отошла от коммунистической деятельности, а нас, девочек, оставили в подполье. Моя мама, узнав о моих встречах с Ривкой и Барухом, очень рассердилась. «С ними, – сказала мама, – ты не должна была встречаться. Они виноваты в твоей высылке. Из-за них ты на долгие годы была оторвана от меня, от папы, от всей семьи».

Барух тоже отошел от коммунистической деятельности.

И вот пришел день, который решил мою судьбу, повернув мою жизнь на чужой мне путь. Мне поручили выступить на собрании по созданию детской группы при комсомоле. Барух и Ривка написали мне речь, и я зазубрила ее. Я не понимала, почему избрали меня в скаутах быть старшей в группе, не понимала, почему сейчас меня избрали выступить. Ведь я была застенчивой девочкой. Когда дело дошло до моего выступления, я очень смутилась и с трудом пробормотала вызубренные слова. От партии молодежи присутствовали Браха, Давидович, Барух и Ривка. После собрания Барух старался утешить меня, но это не помогло, и я в ту ночь не сомкнула глаз. Все дальнейшие мои публичные выступления в жизни были удачными, так как я выступала, когда чувствовала душевную необходимость, когда защищала человека, правду. Но тогда, на первом моем публичном выступлении, сочиненная для меня речь противоречила моему «я».

Помнится мне другой случай того времени, когда я опять не спала всю ночь, но причина моего волнения была совсем другая. Это произошло тогда же. Яэль «большая» и я пошли в кино посмотреть оперу «Кармен». Я говорю «смотреть», так как фильм-опера был показан под аккомпанемент аккордеона. Опера произвела на меня огромное впечатление. Я сочувствовала Хозе, жалела его всем сердцем. А музыка, музыка оперы «Кармен» так волнует! В ту ночь я не заснула. До сегодняшнего дня опера «Кармен» – моя самая любимая.

Итак, с тех пор я была в коммунистическом движении. Душевно я страдала. Меня мучила мысль, что я причиняю боль родителям. Папа молчал, но мама… Образ ее, страдающей, с выражением беспокойства на лице, всегда стоял перед моими глазами, укорял и мучил меня беспрерывно. Что же я делаю своим родителям! Они ведь так беспокоятся обо мне. С этой раздвоенностью между сознанием и чувством я жила, как монахиня, посвятившая свою жизнь Богу, которого не любит. Со временем, когда я ознакомилась с деятельностью партии, с методами ее действий, мои убеждения пошатнулись. «Какую пользу, – думала я, – может принести секта, собирающаяся в каком-нибудь вади (русле реки, высыхающем летом) за городом, чтобы прослушать доклад о международном положении, изучающая марксизм в маленьких ячейках. Секта оторвана от рабочих масс, питающих к ней презрение. В душе я льнула к сионизму. Ведь в раннем детстве я прошла погромы. В семье я находилась под влиянием дядей-сионистов, в школе меня воспитывали и обучали учителя-сионисты.

Мои сомнения в правильности пути партии усилились после того, как меня направили в организацию рабочей молодежи «А-Ноар а-Овед» для привлечения новых членов в партию. На меня было возложено вступить в организацию, играть роль обыкновенного члена и вести агитационную работу среди ребят с целью обращения их в коммунистическую веру. Я делала это против всего моего существа, так как лицемерие было противно мне. То, что я не могла быть искренней с окружающими, причиняло мне душевные страдания. Я люблю делиться своими мыслями и чувствами. А в данном случае я находилась среди юношей и девушек моего возраста и обманывала их. Разумеется, я никого не привела в наши ряды. Я и так страдала от постоянной мысли о муках, которые причиняю родителям, и не только им. Ведь тут были и любимые мною дяди и тетя, старый мой дедушка. Какой позор будет для моей семьи, когда обнаружится моя принадлежность к «мопсам». Эти мои душевные страдания длились годами.

Мы, ученицы школы, получили указание организации не являться в школу 1 Мая. Тель-Авив был тогда небольшим городом с небольшим количеством населения. Наши учителя скоро узнали, что мы являемся жертвами коммунистической агитации. Особенно на них подействовала демонстрация учащихся, которая произошла осенью 1927 или 1928 года при моем переходе из седьмого в восьмой класс. Каникулы закончились, а школы не открывал Сохнут, который содержал еврейские школы, не платил учителям зарплату в течение нескольких месяцев, и учителя с начала учебного года объявили забастовку. Все школы, за исключением школы «Альянс», были закрыты. И вот мы получили указание партии организовать демонстрацию учащихся в поддержку забастовки. В доме Ривки и Юдит, которые тогда еще были с нами, мы готовили плакаты с лозунгами к предстоящей демонстрации. На больших полотнах из белой бязи красными печатными буквами Ривка написала лозунги. Главный из них был: «Мы хотим учиться!» Плакаты были изготовлены и натянуты между двумя древками мастерски.

На демонстрацию мы вышли, разумеется, без Ривки, так как она была студенткой семинара Левински. В первый день демонстрации, когда мы вышли на улицу Алленби с этими плакатами, к нам присоединились учащиеся всего Тель-Авива. Демонстрация была массовой: с обеих сторон колонны с нами шли жители Тель-Авива. Бастующие учителя подходили к нам и говорили: «Молодцы! Идите к зданию Сохнута». Но мы получили указание партии идти к зданию Тель-Авивского муниципалитета. Во главе демонстрации шагали Симха и я. Мы выкрикивали лозунг: «Мы хотим учиться!!!» Мы останавливались на углах улиц. Оратором была Симха. Она поднималась на каменную ограду и произносила свою речь. От партии руководил нами Меир Куперман, погибший потом в одном из лагерей ГУЛАГа.

Мы подошли к зданию городского совета. На балконе появилась известная и уважаемая тогда деятельница, но кто именно, я не помню. Мы подняли Симху, поставили ее на что-то, и она произнесла свою речь. После выступления Симхи ответное слово взяла эта женщина. Она говорила о тяжелом финансовом положении Сохнута, о мерах, принимаемых к разрешению проблемы, и обещала, что школы откроют в ближайшее время. Она просила нас успокоиться и разойтись по домам. Мы стояли перед балконом большой массой учащихся. Среди нас были и жители города. Симха снова встала на импровизированную трибуну и сказала, что школы должны содержаться местными и английскими властями. Тут руководители еврейского населения и корреспонденты газет поняли, кто истинный организатор демонстрации. Когда мы вышли на другой день на демонстрацию вторично, она уже не была популярной: первыми отвернулись от нас учителя, которые так поддерживали нас накануне. Так узнали учителя нашей школы, что лучшие ученицы восьмого класса, пять девочек (среди них и я), которым прочили бесплатное обучение в учительском семинаре Левински, находятся под влиянием коммунистов. Мы были дороги учителям школы. Принято было ежегодно направлять пять лучших учениц школы в семинар Левински, здание которого стояло под углом к зданию нашей школы в одном дворе. Кандидатами на перевод были Симха, Яэль, Юдит, Хася и я.

Учителя решили не уступать нас коммунистам. Все видные педагоги, среди которых были не только наши преподаватели, мобилизовались для бесед с нами. Беседы проводились для всего класса, и мы почти не учились. Все уроки были посвящены тому, чтобы вернуть нас на правильный путь. Учителя рассказывали об истории евреев, о их положении в странах диаспоры, об антисемитизме и о том, что единственный путь для разрешения проблем нашего народа – создание суверенного еврейского государства на нашей исторической родине. Они говорили также о том, что мы слишком молоды для формирования своего мировоззрения. Они убеждали нас в том, что прежде всего мы должны приобрести образование, специальность, профессию и тогда только выбрать свою политическую дорогу. Моя душа рвалась на части: больно и стыдно было, что мы причиняем столько разочарования нашим любимым учителям, которые питали такие надежды относительно нашего будущего.

Но я тогда еще была убеждена, что только социалистическая революция разрешит проблему нашего многострадального народа.

Рядом со мной за партой сидела Яэль. Она была старше нас на три года. Она яростно отстаивала коммунистические идеалы и выступала в защиту советского строя, в успехах которого ее убедили в советской школе и в пионерском отряде. Родители вывезли ее в Палестину против ее желания незадолго до того.

Симха также была фанатично предана коммунистической идее. Симха, жившая в тяжелых бытовых условиях, верила в коммунистический путь изменения общественного строя. Ее стремление к общественной справедливости было стойким.

Итак, мои ближайшие подруги Симха и Яэль были убеждены в правильности избранного ими пути. А я приняла коммунистические идеи только умом, но не сердцем. Ни на одну минуту я не могла освободиться от мысли, что причиняю муки своей матери. Когда, бывало, раздавался свист на мотив популярной тогда песни, вызывающий меня на распределение листовок, мама тревожно вскакивала и выходила со мной из дому, умоляя меня не идти, так как меня могут арестовать. После первого моего ареста она рассказала мне, что люди спрашивали ее, сколько денег платит ей Москва за то, что она посылает свою дочь к «мопсам».

По окончании школы администрация наказала нас тем, что нам выдали свидетельства об окончании школы без подписи преподавателей. Наши учителя, ранее ценившие и любившие нас, теперь отвернулись от нас, убедившись в бесполезности своих слов. В организации говорили, что это противозаконно, и требовали от нас пойти к директору с угрозами опубликовать этот факт в газетах, если учителя не поставят свои подписи в наших свидетельствах. Мы пришли домой к директору школы, старому, седому, уважаемому господину Ехиэли – одному из основателей Тель-Авива. Яэль, крупная девочка с толстыми ногами в коротеньком платьице, стояла перед ним и с дерзостью угрожала. Она, получившая воспитание в советской школе, была настроена против всего, что делалось в Израиле. А мне, пришедшей в школу после погромов и скитаний, жизнь в Стране казалась светлой и радостной, несмотря на жизнь в бараке и нужду. Я любила школу, любила и уважала учителей. Я помню, как трудно было мне переступить порог дома нашего директора. Как тягостно было для меня участвовать в этой миссии! Я помню свое смущение и растерянность, когда Яэль грубо и дерзко, чувствуя себя героиней, произносила приготовленные каким-то руководителем партии слова заявления, якобы от имени всех нас. Потом мы обошли всех педагогов. После посещения директора мы пошли к своему классному руководителю г. Бен-Яакову. Он был очень строгим учителем. Только нас, отличниц класса, называл по имени (Симха, Яэль, Лея), а всех остальных по фамилиям. У себя дома он принял нас очень приветливо. Мы впервые увидели его улыбающимся. Он показал нам альбом со снимками времен его юности. Он распрашивал нас о наших дальнейших планах, но, когда мы попросили его поставить подпись в наших свидетельствах, он ответил нам спокойным и решительным отказом, сказав, что не каждой ученице он подписывает свидетельство.

Наш учитель математики г. Сум, болевший туберкулезом, умер в то лето. А у всех остальных мы были. Но свои подписи поставили нам только учителя второстепенных предметов: физкультуры, английского языка и рисования г. Алдема. Я помню наши визиты к ним. Учитель физкультуры, молодой, худой человек небольшого роста, жил в Тель-Авиве со своей матерью. Он сразу поставил свою подпись на свидетельствах без всяких вопросов. Наша англичанка радушно приняла нас: она гордилась тем, что ее ученицы пришли к ней. Она пригласила нас в дом, большую комнату, где за роялем сидел, по-видимому, ее брат-близнец – полный мужчина с белым лицом, розовыми щеками и синими, как у нее, глазами. Они оба выглядели, как две большие розовощекие куклы. Она жила за городом, в утопавшем в зелени дворе (правда, не помню где).

Дом Алдема также находился за городом. Он стоял на высоком холме, огороженный садом, а вокруг были поля. К сожалению, не сохранилось у меня свидетельства об окончании школы. Дома я продолжала заниматься домашним хозяйством и вместе с Товой ухаживала за маленькими.

Поскольку я была занята всякими заданиями и собраниями, то большая часть домашних работ падала на плечи Товы. Тогда я не совсем соглашалась с претензиями ко мне. Мы стирали с ней вместе на всю семью, вручную, конечно. Мы усаживались во дворе на землю у большого круглого оцинкованного таза с низкими бортами и стирали руками без стиральной доски. Так как стирка – довольно тяжелая, неприятная работа, то мы спорили: она говорила, что я стираю медленно, а я – что она быстро и некачественно, а я хоть и медленно, но основательно.

Младших детей мы купали также в этом тазу. Я помню смуглое, гладкое тело Бат-Ами и белую кожу Сары. Когда девочки выходили играть, я поручала Саре наблюдать за Бат-Ами, которая была большой шалуньей, моложе Сары на четыре года. Сара прибегала домой с жалобами на сестренку, которая не слушалась ее и выбегала на середину дороги, цеплялась за повозки, а возчики замахивались на нее кнутом.

Бат-Ами рано начала учиться в школе. Домашние задания она не записывала в тетрадь. Возвращаясь домой, она, бывало, говорила Тове, какие задания она должна выполнить и условия задач по арифметике. Не знаю, в устной ли форме задавал задание учитель или она с доски не списывала. Когда она возвращалась домой после игр и усаживалась за уроки, Това напоминала ей условия заданных задач. Однажды, вернувшись из школы, Бат-Ами зашла на кухню, где я была занята приготовлением обеда (мы с Товой тогда уже готовили сами), и сказала мне, что им было задано на дом. Но я не знала, что условия задач должна была запомнить я. Когда она вернулась со двора и уселась за выполнение домашнего задания, были слезы. Бат-Ами плакала и кричала: «Как же ты не помнишь!!! Я же сказала тебе, что нам учитель велел делать дома по арифметике!»

Я помню также смешной случай с Сарой. Я «помогала» ей в приготовлении уроков. Зачем надо Саре напрягать свою маленькую головку и думать, к примеру, сколько будет 4+2 или 4×2, когда Лея может сказать ей это. Однажды, когда я была занята домашними делами, Сара обратилась ко мне за помощью. Я попросила Симху помочь моей сестричке. Симха сказала Саре подумать самой, написать ответ, а она затем проверит и исправит ошибки. И вот Сара читает: «7+2=10, 4+6=12», а Симха отвечает: «Верно, правильно». С этим «выполненным» заданием Сара пришла на следующий день в класс. С тех пор она больше ни к кому не обращалась за помощью в выполнении задач по арифметике.

В 1956 году на одной из семейных встреч Сара сказала моей подруге Симхе: «Ты, Симха, в возрасте 14 лет была уже хорошим педагогом», и вспомнила этот случай.

С младшими детьми я ходила купаться в море. Так мы называли (детьми) Мирьям, Сару, Бат-Ами и Якова. Я надевала на них белые панамки с полями от солнца и выводила их к морю. Мы выходили на улицу Левински, пересекали железнодорожные рельсы и шли вдоль улицы Алленби до самого моря.

В 1956 году мой покойный теперь двоюродный брат Яир ездил со мной в автобусе по этой дороге в австрийское консульство по поводу моей транзитной визы. Мы проехали много автобусных остановок вдоль ул. Алленби, и мне трудно было понять, как это в жаркие летние дни мы проходили всю эту дорогу пешком с маленькими детьми. Но автобусов тогда еще не было, и мы по всему Тель-Авиву шагали пешком.

Родители наши уходили на рынок рано утром, а возвращались поздно вечером. После моей высылки и замужества Товы Мирьям вынуждена была оставить учебу – и на нее были возложены уход за детьми и работа по дому. Она выполняла это с большой преданностью. Мирьям была крепкой девочкой, серьезной и очень замкнутой. Когда мы жили на улице Бальфура в палатке в первый период пребывания в Стране, она тяжело переболела и лежала в больнице «Адасса». Во время кризиса, когда она была на грани смерти, мама обвинила в ее болезни отца, так как он наказал Мирьям непосредственно перед болезнью. Но отец был ни при чем. Она болела одной из детских инфекционных болезней. Я помню, что во время кризиса родители ходили в синагогу и по еврейскому обычаю прибавили к ее имени еще одно. Мирьям выздоровела, и папа никогда больше не поднимал руку на детей. Младшим детям не верилось, что он когда-то наказывал и бил нас.

Волосы у Мирьям в детстве были густые, черные и красиво вились локонами.

Знаменитый педагог Песталоцци писал, что каждый здоровый ребенок является красивым ребенком. Мы росли здоровыми, красивыми детьми. Отец наш был стройным мужчиной среднего роста, светловолосым, с серыми глазами. Черты лица его были правильными: высокий лоб, прямой нос, красивые ровные зубы. Мама была брюнеткой маленького роста пропорционального сложения с очаровательной улыбкой на красивом лице. Това и Сара унаследовали отцовские черты, а мы, остальные, похожи на маму. Мама выглядела всю жизнь моложе своих лет, несмотря на все пережитое ею.

Какими хорошими детьми были мы! Мы с Товой ухаживали за младшими детьми, перед уходом в школу мы ежедневно убирали дом и мыли полы. По пути в школу мы заводили детей на рынок к родителям, на обратном пути – забирали. Мы рано занялись приготовлением пищи, однако такие блюда, как котлеты, фаршированная рыба, остальные традиционные блюда к субботе, разумеется, делала мама. Мы любили все, приготовленное мамой. У нее даже салат из свежих овощей имел особый вкус. Наши родители были очень щедрыми людьми. Мои подруги чувствовали себя у нас, как дома, а иногда – лучше, чем дома. Например, Яэль «маленькая» (Герзон), за которой дома бегала мама со стаканом молока или с бананом, у нас с аппетитом ела селедку с картошкой в мундирах, салат и крутые яйца. Все это мы находили на столе утром, приготовленное мамой перед уходом. И то, что было для нас, было и для наших подруг, которые приходили в наш открытый дом со всех концов маленького Тель-Авива.

В 1956 году, когда я встречалась с подругами детства, они мне напомнили об этом.

Дом наш был открыт в полном смысле слова, так как дома в Тель-Авиве не запирались, замков в дверях не было. У нас на веранде, как во многих других бараках, висел металлический сетчатый шкафчик, служивший в те времена «холодильником». Часто мама ставила туда на ночь мясные котлеты, предназначенные для нас на обед следующего дня. Случалось, мясо или котлеты исчезали. Мы знали, что взял их сумасшедший. Психиатрических лечебниц тогда в Стране не было, и по Тель-Авиву расхаживал голый мужчина, психически больной человек.

Мы с Симхой записались в городскую библиотеку. Библиотекарь, немолодой человек, руководил нашим чтением. Мы были серьезными читательницами и увлекались в основном классической мировой литературой. Из еврейских писателей мы любили рассказы Смеланского об арабах и бедуинах, читали И.Л. Переца. Из русской классической литературы я прочла произведения Толстого, Достоевского, Тургенева, Горького. «Евгений Онегин» Пушкина тогда еще не был переведен. Из мировой классики я открыла для себя Ромена Роллана, Виктора Гюго, Эмиля Золя, Жюля Верна, Чарльза Диккенса, Джека Лондона. Я рано пристрастилась к чтению и читала очень много. В России, после того как я усвоила русский язык, я прочла всю классику в оригинале. С произведениями Пушкина и Лермонтова я ознакомилась уже в Советском Союзе. Перевода Шленского «Евгения Онегина», как я писала, еще не было, но самого Шленского в сопровождении его светловолосой жены я часто встречала на улицах Тель-Авива. В витринах фотоателье на улицах Алленби и Нахлат-Биньямин можно было увидеть фотографии Шленского с женой, запечатленных в разных видах.

Итак, я окончила Народную школу. А мой отец сделал еще одну попытку вернуться к своей специальности: производству веревок кустарным способом. Он установил свой станок с большим колесом около нашего двора и начал крутить веревки. Я, как и в Кишиневе, помогала ему. Однажды, когда я помогала отцу в работе, прибежала моя подруга Юдит. Это было в сентябре (первые дни учебного года). Она пришла поделиться со мной впечатлениями от начала учебы в реальном училище. Она возбужденно и радостно рассказывала о том, что они начали изучать алгебру и физику. Мне стало грустно: я очень хотела учиться, а у моих родителей не было денег. Узнаю ли я когда-нибудь, что такое алгебра и физика? Ведь в Народной школе учили только арифметику, много времени уделяли Библии и языку; мы представления не имели об алгебре и физике.

Това начала учиться в гимназии «Герцлия», но ее отчислили из-за неуплаты за учебу, хотя она отличалась своей успеваемостью. Гимназия эта была для детей состоятельных родителей. Отец наш не смог конкурировать со своей продукцией с импортными веревками и вынужден был прекратить их производство. Мы с Симхой, бывшие лучшие ученицы класса, вынуждены были после окончания школы искать себе работу. После долгих поисков мы устроились на картонажную фабрику по производству коробок для папирос и сигар. Мы получали разрезанные по шаблону куски картона и должны были складывать их по углам и склеивать. Мы быстро усвоили немудреную науку и выполняли норму не хуже взрослых опытных работниц.

Мы получили указание от партии организовать забастовку. На этой фабрике работали только женщины и девушки. Они приходили в 5–6 часов утра и трудились до наступления темноты. Никто из них не выходил на обеденный перерыв, так как работа была сдельной. Мы с Симхой начинали работать точно в 8 утра, выходили во двор на час обеденного перерыва. Мы высиживали этот час там одни: никто на перерыв не выходил. Мы начали подходить к работницам и агитировать их требовать увеличения зарплаты и уменьшения рабочего дня до 8 часов. Были среди них женщины, содержавшие семью, у которых их заработок был единственным средством к существованию. Они работали по 12–14 часов в день, склонившись за длинными столами, не разгибая спины, чтобы склеить как можно больше коробок в день. Работницы боялись увольнения и выражали недовольство, если мы подходили к ним, улучив минуту, когда не видел заведующий или хозяин. Мы были единственными девочками на фабрике. Сколько было работниц, не помню. Мы сидели за плотно поставленными длинными рядами столов с узкими проходами между ними. Помещение было слабо освещено. В конце прохода за кассой сидела дочь хозяина: каждую пятницу она выдавала нам зарплату за неделю.

Хозяин фабрики был невысоким человеком с сердитым лицом, он покрикивал на работниц, заметив какой-нибудь брак, а иногда и замахивался на неприлежно работавших. Был и заведующий, постоянно присутствовавший в помещении. Это был высокий широкоплечий мужчина. Он проходил между рядами, подходил к работницам и следил за качеством продукции. Однажды он подошел к нам с Симхой и сказал: «Чего вам не хватает? Вы научились работать, зарабатываете не хуже других. Почему подстрекаете работниц к забастовке?» Я не помню, что мы ему ответили, но помню, что мне стало неприятно. В конце недели нам выдали зарплату и уволили.

Вначале родители были против моей работы. По их местечковым понятиям для девочки из порядочной семьи было неприлично работать наемной работницей. Но зарплата, которую я приносила в конце недели, очень пригодилась нашей многодетной семье. Я помню, что мама купила мне красивый шерстяной свитер польского производства. После увольнения я опять стала искать работу. Я устроилась в маленькую переплетную мастерскую на ул. Герцля. Там работал еще один мальчик. Я считала листы бумаги, складывая их в стопки. Но проработать там я успела только несколько дней. Свекровь моей тети Ады попросила меня помочь ей по уходу за трехлетними детьми, так как моя тетя легла в больницу на операцию.

У тети Ады было трое детей. Старшему, Шмулику, было шесть лет. А двойняшек звали Ривка и Юда. Муж моей тети Егошуа был занят своим коровником и развозкой молока по городу. Он разъезжал на велосипеде, продавая молоко по домам. У его матери было много работы по дому, а сестры учились в учительском семинаре. Они все жили в одном длинном добротном бараке, в конце которого помещалась квартира Егошуа с семьей. На меня возложено было погулять с детьми, покормить их и положить спать. Мать Егошуа готовила нам еду очень вкусную. Их кухня сильно отличалась от нашей, и вкус пищи был для меня новым, так как их семья уже несколько поколений жила тут. Уход за детьми доставлял мне удовольствие, кроме одного неприятного момента: Ривка не хотела брать ничего в рот, а я не понимала, как она существует. Ее двойняшка Юда, напротив, отличался большим аппетитом. Ривка была белолицая, с черными прямыми волосами, худая и очень нежная. Юда – коренастый мальчик, светловолосый, с серыми глазами и смуглым лицом. Со Шмуликом не было никаких проблем. Он был крепким, хорошо сложенным, серьезным мальчиком с чуть раскосыми глазами. Я чувствовала, что он рад, что я с ними, по его тихой улыбке, которой он встречал меня по утрам. Я ходила с ними гулять на пустырь возле железной дороги. Это была поляна со свежей травой и полевыми цветами. Недалеко оттуда располагалась английская военная база, огороженная сетчатым забором. Однажды во время прогулки я увидела у забора двух еврейских девушек. Они стояли, беседуя через забор с группой солдат. Я знала этих девушек с того времени, когда мы жили на улице Бальфур. О них говорили, что они занимаются проституцией. Меня озадачило то, что они жили в семье с родителями. Их барак стоял в песках в конце нашей улицы, но мы были с ними незнакомы. Когда тетя Ада вернулась домой из больницы, двойняшки ее не узнали. Когда она протянула к ним руки, они испугались и побежали ко мне. И я снова вернулась к домашнему хозяйству и уходу за младшими детьми в своей семье.

Мои подруги из зажиточных семей, которым родители предоставили возможность продолжить учебу, оставили комсомол. У одной из них, Хаси, были сомнения в правильности пути. Она приходила ко мне беседовать о тревожащих ее сомнениях. Она была серьезной и грустной девочкой, одетой всегда аккуратно и красиво. Она росла с мачехой. Отец ее, опытный бухгалтер, имел возможность дать дочери образование. В подполье остались из нашего класса Яэль «большая», Яэль «маленькая», Симха, Геня и я. Геня, которая неважно училась в школе, устроилась в мастерскую по пошиву ватных одеял. Мы встречались ежедневно, и не только по делам организации. Мы ходили вместе менять книги в библиотеку, любили просто так прохаживаться по улицам Тель-Авива, особенно зимой после дождя, когда солнце светит и зелень, омытая дождем, свежа. Весь Тель-Авив был пронизан запахами цветущих цитрусовых плантаций. Вечером, когда мама возвращалась домой, я передавала ей на руки маленького Якова и выскакивала на улицу к подругам.

У нас была масса тем для обсуждения. Я любила беседовать с Яэль «большой», которая жила недалеко от нас на улице Левински, но не в бараке в песках, а в двухэтажном небольшом доме на съемной квартире, где были водопровод и канализация. Вечерами мы сидели в ее подъезде допоздна. О чем мы беседовали тогда, я не помню. Она была старше меня на три года. Обе мы много читали и вдумчиво подходили к жизни. Нашим беседам никогда не было конца. Нам вместе было интересно и увлекательно.

В нашей подпольной организации проходили занятия по ячейкам за городом или на пустынной горе у берега моря. Доклады проводились на идише. Лозунг еврейского населения: «Еврей, говори на иврите!» игнорировался, так как коммунисты считали, что язык народа – идиш. Среди руководителей коммунистической партии был Эфраим Лещинский родом из Петрограда. Его родным языком был русский, но он выучил идиш и свои доклады произносил с сильным русским акцентом. Это был высокий, стройный, красивый мужчина, погибший потом в сталинском ГУЛАГе. Партия послала его учиться в Москву, где он впоследствии был репрессирован. Собрания часто заканчивались поздно ночью. Тогда вся компания моих подруг приходила ночевать к нам, так как они боялись своих строгих родителей. Мы укладывались спать на полу в большой комнате. Однажды рано утром я увидела маму, нагнувшуюся над нами, чтобы посмотреть, кто со мной спит. Я услышала ее слова, сказанные папе: «Слава богу! Они вернулись целыми и невредимыми».

С переходом в подполье началось мое «хождение по мукам». Начались аресты. В первый раз нас арестовали во время собрания нашей ячейки. Это собрание проводила представительница партии. Звали ее Пнина «красная» из-за ее рыжих волос. Она до сегодняшнего дня является членом партии. Она бывала в санатории в СССР, когда мы жили там. Как-то раз мы с Михаилом навестили ее из чистого любопытства. Интересно было побеседовать с человеком, который остался в партии и ездил отдыхать в советский санаторий, когда ее товарищи по подполью находились в сталинских тюрьмах и лагерях, а некоторые, такие, как Соня Регинская и Яша Розинер, были замучены до смерти во время следствия. Весь ее разговор с нами состоял в том, что она охаивала жизнь в Израиле. О себе она рассказывала, что по-прежнему работает домоработницей у богатых. Но в тот злосчастный вечер, когда нас, девочек, арестовали вместе с этой женщиной, она для нас была большим авторитетом.