Текст книги "Когда не нужны слова"

С этими словами он хотел было выйти из столовой, но Эш сказал:

– Возможно, ты прав. Возможно, я не настоящий Киттеридж, потому что я не имею намерения идти по чьим-то стопам, а хочу идти своим путем.

Старший Киттеридж замер на месте и ошеломленно уставился на него. На его лице отразился настоящий ужас.

– Ты сошел с ума, мой мальчик?

Эш усмехнулся:

– Возможно. Но я знаю твердо, что если не уеду отсюда сейчас, то непременно свихнусь.

Виконт нахмурился. Он пожалел, что рядом нет жены, которая всегда умела образумить своего младшенького. Он был в замешательстве.

– Что за чушь ты городишь? Говори яснее!

Эш постарался выразить свою мысль как можно яснее.

– Я не могу жить в вашем мире, отец, – с горячей убежденностью сказал он. – Для меня нет здесь места – я задыхаюсь. Улицы, по которым я хожу, кажутся мне чужими. И чем больше я стараюсь приспособиться, тем меньше мне это удается. Я должен найти свой путь, проложить свои тропинки. Я не могу больше жить по вашим правилам.

Отец смотрел на Эша так, словно был убежден, что сын потерял рассудок.

– Ты действительно болван! Существует один мир, и ты обязан жить в нем. А теперь перестань болтать и приведи себя в порядок прежде, чем мать спустится вниз. Даже мне неприятно на тебя смотреть, а она при виде тебя наверняка упадет в обморок. И довольно, не будем больше продолжать этот дурацкий разговор.

– Это не дурацкий разговор, отец, – спокойно сказал Эш. Теперь, когда самое трудное было позади, его охватила страшная усталость, но нужно было довести дело до конца. – Я пришел попрощаться с тобой.

– Вот как? – саркастически воскликнул виконт. – Могу ли я узнать, куда вы намерены отправиться, молодой человек?

Эш пожал плечами:

– Я еще не уверен. За пределами этого маленького островка, который мы называем Англией, лежит огромный мир, а я видел всего лишь его крошечную частичку. Думаю начать с Америки.

Виконт громко расхохотался:

– С Америки? Ну и ну! Со страны неудачников и варваров? Ну что ж, почему бы и нет? Тебе, пожалуй, там будет не хуже, чем в любом другом месте. – Потом он оставил насмешливый тон и серьезно спросил: – Позволь узнать, чем ты намерен там заниматься? Как ты собираешься жить? Что именно хочешь найти там?

– Земли, которые я никогда не видел, реки, которые не пересекал. Говорят, в этой стране могут найтись возможности для каждого, у кого есть воля, так что, может быть, и мне повезет, отец. Возможно, ты даже будешь когда-нибудь гордиться мной.

На мгновение виконту показалось, что сын серьезен, но потом его аристократическое высокомерие возобладало и он махнул рукой.

– Ну что ж, ради Бога, не смею тебя удерживать, – насмешливо сказал он. – Счастливого пути.

– Я хотел бы попрощаться с матерью. – Терпение виконта было на исходе.

– Я передам ей твой прощальный привет, – отрезал он. – Если ты намерен уехать, то уезжай поскорее. Я и без того слишком долго откладывал завтрак.

Эштон вежливо поклонился.

– Я пришлю слугу за своими вещами. До свидания, милорд.

С этими словами он повернулся и покинул столовую, дом, в котором вырос, семью и привычную жизнь. Как ни странно, он не чувствовал сожалений, но ему было грустно.

Виконт с недовольным видом смотрел вслед сыну, а когда его шаги затихли вдали, нетерпеливо дернул шнурок звонка. Он сердито приказал принести себе еще чаю и уселся за стол перед остывшим завтраком.

Он не сразу вновь принялся за еду. Значит, у этого молокососа больше мужества, чем он предполагал. Мысленно возвратившись к происшедшему, он не мог удержаться от улыбки, когда представил себе, как его сын обрабатывает кулаками физиономию Уинстона. Конечно, таким подвигом не похвастаешь в обществе, но в душе он одобрял Эштона.

Ему еще предстояло неприятное объяснение с матерью Эша, но в целом все обернулось даже лучше, чем можно было ожидать. Больше всего на свете он хотел, чтобы его младшенький стал настоящим мужчиной – таким, который мог позаботиться о себе и прокладывал бы свой путь в жизни. Сегодня виконт увидел первые признаки того, что сын способен это сделать.

«Да, – подумал виконт, – учитывая все обстоятельства, Эштон все-таки не совсем безнадежен».

Майкл Стюард, судовой врач на борту «Марии Луизы», был встревожен. Он выжидал, сколько мог, но замалчивать ситуацию больше не имело смысла. Пришло время сообщить капитану.

– Оспа, – коротко произнес он и замолчал. Капитан обедал в своей каюте. Он замер, не донеся вилку до рта, но выражение его лица не изменилось.

– Сколько случаев? – хладнокровно спросил он.

– Пока четыре среди заключенных мужского пола, – ответил врач. – И еще у двоих есть симптомы заболевания.

Капитан прожевал мясо и запил его глотком вина.

– Сбрось их за борт.

Доктор сокрушенно покачал головой:

– Зараза уже распространилась. Если мы начнем избавляться от заболевших сейчас, то с тем же успехом можно выбросить в море весь груз – и дело с концом.

Капитан стукнул кулаком по столу.

– Проклятие! – выругался он, пытаясь обдумать ситуацию. – Поворачивать назад нет смысла: мы ушли слишком далеко от порта, – бормотал он. – До берега несколько месяцев ходу. Мы превратимся в вонючий корабль-призрак, пока доберемся до земли. – Он взглянул на лекаря: – Ну? Какие будут предложения?

– Заразных я отделил от остальных, – ответил доктор с большей уверенностью, чем чувствовал и чем давала основание сложившаяся ситуация. – При должном уходе они могут выздороветь. Думаю, сейчас самое главное – не дать заразе распространиться среди пассажиров.

– Черт меня дернул брать пассажиров на борт судна, перевозящего каторжников, – проворчал капитан. – Я знал, что это плохо кончится. Знал с самого начала.

– Если желательно остановить распространение болезни и спасти груз, – сказал врач, – мне потребуется помощь.

– Бери кого хочешь, – сердито ответил капитан.

– Для этого придется освободить одного из заключенных, чтобы помогал ухаживать за больными, – одного из тех, кто невосприимчив к этой болезни.

– Действуй! – разрешил капитан.

Врач отсалютовал и повернулся, чтобы уйти.

– Майкл! – окликнул его капитан.

Тот оглянулся, озадаченный непривычной мягкостью в его голосе.

– У тебя была оспа? – спросил капитан.

– Нет, – просто ответил врач. – А у вас?

Ночью, когда вокруг было очень тихо, приходил мышонок. Он был такой маленький и тихий, что никто, кроме Глэдис, его не замечал. Ночь за ночью она наблюдала за ним, завороженная его быстрыми, точными движениями, завидуя его свободе, восхищаясь его сообразительностью. Ей хотелось стать такой же маленькой и тихой, как он. Возможно, если бы это удалось, ее тоже перестали бы замечать.

И сейчас она лежала на своей узкой койке и ждала мышонка. Она приберегала для него крошки, и иногда, если у нее хватало терпения долго не двигаться, он подходил и ел с ее руки. У нее затекали и болели мышцы от долгого пребывания в скрюченном положении и от необходимости напрягать тело, чтобы не свалиться при качке. Даже сон не приносил облегчения: она просыпалась такой же усталой, как и перед тем, как лечь спать. Трюм, в котором содержались Глэдис и еще пятнадцать женщин, был крайне тесным. Койки, разделенные узкими проходами, стояли в два ряда. Свет сюда проникал только сквозь люк и щели в полу палубы, откуда на них лилась морская вода, когда матросы драили палубу. В трюме было темно и душно, воняло рвотой, отбросами и гнилью. По ночам тишину нарушали лишь потрескивание деревянной обшивки, кашель да сонное бормотание и стоны заключенных. Глэдис казалось, что она не смогла бы вынести эти нескончаемые ночи, если бы не мышонок. Ей еще никогда не приходилось подолгу находиться в замкнутом пространстве, и это показалось ей страшнее всего.

Судно «Мария Луиза» не было обычной плавучей тюрьмой, и Глэдис слышала, что это большая удача. На борту судна находились также обычные пассажиры, которые размещались где-то в каютах на верхней палубе, где был свежий воздух и иногда светило солнце. Поэтому на судне имелись запасы свежих продуктов, хотя в это трудно было поверить, судя по тому, что доходило до заключенных.

Мужчины и женщины во избежание беспорядков содержались в отдельных трюмах. Дважды в неделю их выводили на палубу на прогулку, где они делали несколько шагов с тяжелыми кандалами на щиколотках; доктор тем временем делал беглый осмотр их десен и кожи, выискивая признаки болезни. Им давали пить подкисленную воду и обливали несколькими ведрами морской воды, чтобы уменьшить количество насекомых-паразитов. Некоторые из женщин говорили, что условия их содержания на борту судна гораздо лучше, чем то, что ожидает их в Австралии, где их либо продадут в дома терпимости, либо отправят на каторжные работы на фабрики в Параматте, где они и будут тянуть лямку, пока не свалятся от недоедания и непосильного труда. Глэдис не верила в существование Австралии. Да и зачем ей верить во что-то, кроме этого бесконечного путешествия в темноте, где с реальным миром ее связывал только крошечный мышонок, который приходил, когда вокруг все затихало. Ей даже казалось, что пока жив этот мышонок – пусть даже маленький и беспомощный, – будет жива и она.

Сегодня мышонок опаздывал. Она начала беспокоиться.

Между рубахой и шерстяной робой она все еще хранила рисунок со своим изображением, сделанный рукой молодого джентльмена с рыжеватыми волосами. В первые дни своего пребывания здесь она частенько доставала рисунок, когда никто не наблюдал за ней и было достаточно света, и дрожащими пальцами прикасалась к потускневшим линиям, оставленным угольным карандашом, вспоминая себя, какой она была прежде. Она больше не смотрела на рисунок и почти забыла о нем. Изображенная на рисунке девушка была теперь невообразимо далеко, но иногда, когда вокруг все затихало, в ее памяти всплывали обрывки странных эпизодов. Они озадачивали ее, как будто все происходило не с ней, а с кем-то другим: высокий мужчина с белокурыми волосами и кровавой раной на лице хватает ее руками, похожими на когтистые лапы. Большая комната и сотни что-то кричащих людей. Монотонный голос человека в парике: «Именем короля за покушение на жизнь Гидеона Финчли, графа Уинстона, Глэдис Уислуэйт приговаривается к двадцати годам тюремного заключения с отбыванием срока на каторжных работах в Австралии». Ее руки и ноги заковывают в цепи. По скользким деревянным мосткам она поднимается на палубу судна – и погружается в ужас.

Теперь Глэдис больше не боялась. Она думала, что самое худшее с ней уже случилось, но это было не так.

Как только судно вышло в море, женщин-заключенных предоставили в распоряжение офицеров и команды. Сначала разобрали хорошеньких, и, если они подойдут, их могли оставить жить в каютах офицеров на все плавание. Прочих отдавали матросам, грязным и грубым, которым разрешалось время от времени позабавиться в порядке вознаграждения за хорошую службу.

Когда за ней пришли в первый раз, она держалась стойко. Матрос, которому она досталась, был нетерпелив, и все произошло очень быстро. После этого она лежала на своей койке, стараясь не двигаться, и чувствовала, как ее охватывает равнодушие к происходящему и как она все дальше удаляется от себя прежней. Все просто: можно сдаться и стать такой, как другие женщины, – оставить надежду, не размышлять, лишиться собственной воли. А можно было постараться выжить. И Глэдис решила выжить. Как тот мышонок. Она почувствовала едва заметное прикосновение к руке. Явился мышонок. Глэдис раскрыла ладонь, и он стал подбирать крошки черствой галеты, которые она приберегла для него. Глэдис хотелось потрогать его, чтобы узнать, такая ли мягкая у него шерстка, как кажется, но она не осмелилась. Он мог убежать, и тогда она осталась бы совсем одна.

Послышался какой-то шум. Глэдис замерла. Мышонок перестал есть и тоже замер. Наверху открылся люк, и кто-то, осветив внутренность трюма фонарем, стал спускаться по лестнице. Она крепко зажмурила глаза.

«Тихо. Лежи тихо, как мышонок», – приказала она себе.

В трюме слышались стоны и бормотание потревоженных заключенных. Когда Глэдис открыла глаза, мышонок уже убежал. А вот ей повезло меньше: шаги остановились возле ее койки. Фонарь, осветив лицо, ослепил ее.

– Тебя зовут Глэдис? – хмуро спросил корабельный врач. Она не ответила.

Схватив ее за руку, он поднял ее с койки, закатал рукав и осветил фонарем кожу.

– Оспинки, – заявил он наконец, обнаружив возле плеча на руке три маленьких шрама. – Ты-то мне и нужна. – Он снял с нее цепи и сказал: – Идем со мной.

Глэдис не было страшно. Она позволила доктору помочь ей выбраться из люка навстречу судьбе.

Две недели спустя Эштон, закутавшись в плащ, стоял на палубе судна, ожидавшего, когда рассеется туман, чтобы отплыть из Дувра. Большинство пассажиров укрылись от сырости и холода в каютах, и Эш стоял на палубе в одиночестве, отыскивая взглядом – и, наверное, напрасно – что-нибудь такое, что хотелось бы сохранить в памяти о стране, которую он покидал.

Денег ему хватило всего на один билет, поэтому пришлось оставить слуг. «Возможно, это даже к лучшему», – подумал он, криво усмехнувшись. Сомнительно, чтобы в дебрях Америки нашлось место человеку, который только и умеет, что должным образом завязать господину галстук да приготовить для него фрак. Однако сомнительно также и то, что там найдется место для молодого человека, не владеющего никаким ремеслом, кроме обращения с красками и холстами. Он сознавал важность принятого решения и с тревогой смотрел в будущее, однако мысль о том, чтобы вернуться назад, ни разу не пришла ему в голову.

В нем что-то изменилось в тот момент, когда он увидел, как руки Уинстона сжимают горло той служанки, а возможно, это жило в нем многие годы и просто именно тогда вырвалось наружу. Как бы это ни называлось – страстность, храбрость или сила воли, – но это качество, раз проявившись, уже не позволяло забыть о своем существовании. Эш был в долгу у Уинстона, потому что своим мерзким поступком тот в корне изменил его жизнь. И как бы ни сложилась его дальнейшая судьба, отныне он был хозяином своей жизни.

Предстоящее ему путешествие было опасным, а его будущее – неопределенным. Он понимал, что, вполне возможно, видит берега родной земли в последний раз, и тем не менее не испытывал сожалений.

Его внимание привлекло какое-то движение на нижней палубе, и он присмотрелся повнимательнее. По палубе шла девушка, и на мгновение что-то в ее походке, в том, как падали на плечи кудрявые волосы, напомнило Эшу девушку, которую он изобразил на рисунке, назвав его «Невинность». У него почему-то учащенно забилось сердце, и он наклонился, чтобы получше разглядеть ее. Как будто почувствовав, что за ней наблюдают, девушка остановилась и оглянулась. Туман на мгновение рассеялся, и Эш увидел узкое прыщавое лицо и бегающие глазки, поглядывающие недоверчивым взглядом. Выругавшись вполголоса, девушка удалилась.

Эш, почувствовав себя глупо, поплотнее закутался в плащ. Вечно у него все оказывается не совсем таким, каким кажется на первый взгляд.

Интересно, подумал он, что сталось с той девушкой из Вулфхейвена, где она теперь и как сложилась ее жизнь? Тимоти, с которым Эш виделся за несколько дней до отъезда, сообщил, что она все-таки не умерла тогда, но что ее, наверное, посадят в Ньюгейтскую тюрьму за неспровоцированное нападение на лорда Уинстона. Узнав, что она осталась в живых, Эш почувствовал облегчение, хотя жизни, которая ее ожидала, едва ли можно было радоваться.

Странная штука жизнь. Он теперь едва помнил, как она выглядела и что в ней так сильно поразило его тогда, однако именно из-за этой девушки он стоял сейчас на палубе судна, готового к отплытию в незнакомую страну навстречу неизвестному будущему. А он даже не узнал ее имени.

Некоторое время спустя Эш наконец ушел с палубы, укрывшись от холодного утреннего тумана в скромном уюте каюты. Сняв с себя верхнюю одежду, он устроился на койке и больше не думал ни о девушке, ни о лорде Уинстоне, ни о родине, которую покидал. Взяв альбом для этюдов и угольный карандаш, он погрузился в работу.

Глава 4

Сначала Глэдис ничего не поняла. Ее привели в какое-то маленькое помещение, тускло освещенное желтым светом фонаря, заправленного китовым жиром. Там стоял устойчивый запах болезни и было еще теснее, чем в трюме, откуда ее привели, но смрад стоял такой же. На тюфяках, словно поленья дров, лежали люди.

– Оботри их, чтобы снизить жар, и постирай тюремные робы, – сказал доктор. – Кроме этого, мы ничем не можем им помочь. Постарайся влить в них хотя бы немного бульона. Я буду заходить, когда смогу.

Глэдис молча стояла рядом с ним.

– Ты что, немая? – спросил он, дернув ее за руку. Она медленно покачала головой.

– Может, дурочка?

Чуть помедлив, она снова покачала головой.

– Тогда приступай к работе.

Оглядевшись, она увидела в центре комнаты ведерко с водой и тряпку. Смочив тряпку водой, она положила ее на лоб ближайшего мужчины, все еще не вполне понимая, да и не пытаясь понять, что происходит. Но очевидно, она делала то, что нужно, потому что мгновение спустя врач ушел.

Она делала то, что ей велели: обтирала пылающие лбы и гнойнички, подтирала рвоту, вливала ложками бульон в глотки больных, находящихся в полубессознательном состоянии, а когда они начинали давиться, утирала им рты и двигалась дальше. Над тем, что делает, она не размышляла. Она вспоминала о мышонке: интересно, приходит ли он по ночам, кормит ли его кто-нибудь и сможет ли он найти ее здесь? Потом она поняла, что мышонок никогда сюда не придет. Здесь никогда не бывало тихо. Кто-нибудь всегда метался, стонал или вскрикивал во сне. И всегда либо кого-то вносили, либо выносили тело, чтобы сбросить за борт. Периодов затишья здесь не было.

Дни сменяли ночи, в помещении становилось все теснее. Иногда Глэдис казалось, что она задохнется от соприкосновения со смертью, от зловония, от беспомощных стонов и всхлипываний и от вечных сумерек. И нельзя было никуда убежать, негде спрятаться.

Кто-то из матросов регулярно оставлял у двери ведра с бульоном и водой. Время от времени заходил врач, который давал больным какую-то вонючую микстуру, ворчал, ругался и снова уходил. Но чаще всего заходил мужик, которого Глэдис про себя называла Могильщиком: он уносил трупы и сбрасывал их за борт. Это был рослый детина устрашающего вида с мускулистыми руками и выступающим лбом. У него были изрытое оспинами лицо и маленькие, глубоко посаженные глаза. Прежняя Глэдис, возможно, испугалась бы его безобразия и привычки что-то напевать, взваливая на плечо очередной труп, но Глэдис нынешняя, запертая в этом темном вонючем закоулке преисподней, почти не замечала его. Каждый день в помещение вносили все больше и больше тюфяков, и Глэдис уже с трудом протискивалась между телами. Но в тот момент, когда ей казалось, что сюда уже не втиснуть ни одного больного, приходил Могильщик, и находилось место еще для одного. Теперь сюда поступали не только мужчины, но и женщины, а иногда и дети. В горячечное бреду они разговаривали с ней, и Глэдис слушана их.

Постепенно она начала понимать, как сильно они нуждаются в ней. Она стала видеть в них не просто голодные рты, вонючие болячки или мертвые тела, ожидающие прихода Могильщика, но людей, каждый из которых зависел от нее. И тогда ее движения между рядами гноящихся человеческих тел перестали быть автоматическими: Страшная усталость притупляла ее чувства, но мало-помалу она начала понимать, что, кроме нее, некому облегчить предсмертные муки этих несчастных людей;

Однажды, когда умерла худенькая семидесятишестилетняя старушка, – Глэдис пролила первую слезинку. Женщина напомнила ей собственную бабушку и должна была бы доживать свой век в уютном домике, в окружении детей: и внуков. Ее сослали на каторгу за кражу половинки окорока со стола хозяина, и она умерла в окружении чужих людей на борту судна, направляющегося неведомо куда; от болезни, которой никогда не должна была заразиться.

С ужасом, которого не испытывала со времени заключения в Ньюгейтскую тюрьму, Глэдис стала присматриваться к другим больным. Там был двенадцатилетний мальчишка, осужденный за то, что плюнул на сапоги барона, молодая мать, укравшая курицу, чтобы накормить ребенка, жених, набросившийся на знатного господина, пристававшего к его невесте. Почему Господь и король так жестоки? Разве эти люди заслуживают столь сурового наказания?

А они все прибывали и прибывали, их стоны не прекращались ни днем, ни ночью, и они продолжали умирать.

Однажды, когда она, стоя на коленях, пыталась выстирать испачканное белье в ведре уже грязной воды, у нее за спиной послышался незнакомый голос:

– Эй, подружка! Я принес тебе«поесть.

Она выпрямилась и с удивлением узнала Могильщика. Ее поразило, что кто-то вообще обращается непосредственно к ней, потому что отвыкла от этого, но еще больше ее потряс звук его голоса, совершенно не соответствовавший его огромному телу и изуродованной физиономии. Было даже трудно поверить, что такой мягкий голос принадлежит ему.

Он заговорил снова – тихо, с приятной ирландской певучестью:

– Бери, это хорошая еда. Говядина и свежий хлеб – не то что отбросы, которыми кормят нас. Я украл это из столовой для пассажиров, а им подают все самое лучшее.

Глэдис медленно поднялась, не решаясь взять завернутый в салфетку сверток, который он ей протягивал.

– Тебе не следовало этого делать, – сказала она. Голос у нее был хриплый, она с трудом подбирала слова. Ей давно уже не приходилось разговаривать, если не считать произнесенных шепотом двух-трех слов утешения умирающим.

Маленькие безобразные глазки Могильщика блеснули.

– А что, по-твоему, они могут сделать мне за кражу? – пренебрежительно спросил он. – Отрубят руки? Но кто тогда будет таскать на себе эти смердящие трупы к месту их последнего упокоения? – Он сунул сверток ей в руки. – Поешь, не то скоро придет и твоя очередь стать кормом для акул.

Глэдис взяла сверток, почувствовав вдруг, как сильно ей этого не хватало. Дело было не в еде. Она изголодалась по звуку человеческого голоса, по общению – пусть даже краткому – с человеком, который не умирал.

– Тебе… тебе позволяют выходить наружу? Ты видишь солнце?

Он кивнул:

– Да, каждый день. Солнце, и темно-синий океан, и дождь, и ветер. Кроме меня, никто не решается спускаться в трюм и прикасаться к этим бедолагам, пусть даже они и мертвые.

Глэдис позавидовала ему чуть ли не до слез: он каждый день видит солнце, знает, какого цвета море, видит звезды на небе и может сделать глоток воздуха, не отравленного болезнью и смертью!

Она уже не могла вспомнить, как выглядит солнце, и забыла вкус свежего воздуха. Неужели ей никогда больше не придется почувствовать прикосновение ветерка к своей щеке? Как хорошо двигаться, не спотыкаясь о тела, и потягиваться, не касаясь потолка и стен. И что, вся ее жизнь пройдет в этом тесном замкнутом мирке?

Она пристально вглядывалась в неприятное лицо Могильщика, надеясь узнать, откуда взялась красота его голоса.

– А болезнь, – спросила она, – все свирепствует?

– Люди мрут как мухи, – бодро ответил он. – Я бы не удивился, если бы на судне, когда оно доберется до порта, остались только мы с тобой.

Глэдис вздрогнула.

– Ну, полно, полно, подружка. Не бойся. Это я так. Просто болтаю. Все не так уж плохо. Тебя как зовут?

Вопрос был неожиданный, но еще больше Глэдис удивилась тому, что не смогла на него сразу ответить. Она уже очень давно не воспринимала себя как Глэдис, она вообще никак себя не воспринимала. Помедлив, она с усилием произнесла:

– Глэдис. Глэдис Уислуэйт.

– А я Джек Корриган. Собственной персоной, – произнес он в ответ. – Так какое же тяжкое преступление привело тебя сюда?

Об этом она тоже давно перестала думать, поэтому голос ее звучал несколько неуверенно:

– В доме, где я служила горничной, был один знатный господин. Кажется, я порезала ему лицо.

Дружелюбное выражение на физиономии Джека Корригана сменилось гримасой отвращения, однако было ясно, что его неодобрение направлено не против нее. Кивнув, он коротко промолвил:

– А следовало бы вырезать его поганое сердце. – Глэдис, испугавшись, что он теперь уйдет, попробовала продолжить разговор:

– А как насчет тебя? За что тебя сослали?

Он взвалил один труп на плечо, а другой сунул под мышку, словно мешок картофеля. Подмигнув ей, он выпрямился.

– За только что я ирландец, – заявил он и, запев какую-то частушку на гэльском наречии, вышел из комнаты. Головы трупов, которые он тащил, мотались в такт песенке.

Глэдис с нетерпением стала ждать каждого прихода Могильщика – Она даже радовалась, когда кто-нибудь умирал, потому что это означало, во-первых, что кто-то наконец перестал мучиться, а во-вторых, что придет Джек Корриган. Он частенько приносил ей гостинцы с кухни или пресную воду, чтобы умыть лицо, а самбе главное, с ним можно было поговорить. Он рассказал ей, какого цвета небо и море. Однажды он так красочно описывал зеленые пастбища родной Ирландии, что Глэдис казалось, будто трава щекочет ступни ее босых ног, а ветерок играет, волосами, Он приносил ей судовые новости и напевал песни, мелодии которых еще долго звучали в ее голове, заглушая бессвязное бормотание больных и предсмертные хрипы. Он не давал умереть ее надежде.

Однажды он мимоходом спросил ее:

– За что ты порезала лицо тому важному господину? Ты такая маленькая. По тебе не скажешь, что ты на такое способна.

Глэдис задумалась. Все это было так давно.

– Я не хотела, – медленно сказала она. – Он… он пытался изнасиловать меня.

Лицо Джека Корригана опечалилось. Протянув руку, он легко прикоснулся к ее волосам.

– И посмотри, что они сделали с тобой за это! Считай, совсем ни за что, подружка!

Его печаль немало озадачила Глэдис, потому что сама она ее не чувствовала.

– Тогда это казалось важным. Но я забыла почему. – Она обвела взглядом комнату. – Возможно, когда-нибудь я обо всем этом забуду. Хорошо бы забыть.

Джек, внезапно став серьезным, строго сказал:

– Ты не права, подружка. Никогда не забывай об этом, помни всю жизнь, как нас гнали, словно скот, приковывали цепями к стенам, кормили помоями. Помни лица тех, кто умирал у тебя на руках, и пусть это питает твой гнев. Никогда не забывай об этом. Обещай мне это, подружка.

Она кивнула, соглашаясь, хотя и не понимала, ни зачем он просит ее об этом, ни даже того, что именно она ему пообещала. Она знала лишь, что никогда не забудет его взгляд. С этого момента ей стало труднее не думать о том, что происходит вокруг нее.

Джек Корриган успел побывать здесь раз восемь, прежде чем снова пришел врач. Его вид встревожил Глэдис: этот мужчина, прежде всегда опрятный, был небрит и растрепан. Лицо у него осунулось и побледнело, а глаза блестели лихорадочным блеском. Похоже, что дела на борту судна обстояли гораздо хуже, чем говорил Джек.

Судовой врач обвел помещение усталым взглядом и приказал Глэдис идти за ним.

Она оставила больного, лоб которого обтирала, и спросила:

– Но как мне быть со всеми этими людьми? – Это были первые слова, которые она произнесла по собственной инициативе с тех пор, как появилась на судне. – Кто будет за ними ухаживать?

Лекарь уже направился к двери.

– Они все равно обречены на смерть, а у меня возникли проблемы посерьезнее. Болезнь перекинулась на пассажиров, и мне нужна женщина, чтобы ухаживать за ними. Не спорь со мной, девушка! – резко заявил он, заметив, что Глэдис остановилась в нерешительности. – Пошевеливайся!

Она двинулась за ним, потому что у нее не было выбора и потому что надеялась хоть краешком глаза увидеть солнце. При этой мысли у нее гулко забилось сердце.

Но врач повел ее по узким коридорам к служебной лестнице, поднявшись по которой постучал в дверь каюты. Они оказались в маленькой темной комнате. Она отличалась от помещения, которое Глэдис только что покинула, тем, что там находилось более двадцати человек, а здесь было только двое.

На койке, обернутая влажной простыней, беспокойно металась и стонала женщина. Потом Глэдис удалось разглядеть еще одну женскую фигуру, опустившуюся на колени перед койкой. Глэдис безошибочно определила присутствие в комнате запаха смерти. «Этой недолго осталось жить, – устало подумала она. – Скоро отмучается».

Врач, стараясь говорить как можно нежнее, обратился к стоящей на коленях женщине:

– Мисс Берне, я привел девушку, которая будет помогать вам. У нее есть опыт. Она позаботится о вашей тетушке, а вы переберетесь в другую каюту, где будете в большей безопасности…

– Нет, – решительно, несмотря на видимую усталость, ответила женщина. – Я ее не оставлю.

Глэдис увидела, что она очень молода. Несмотря на темные круги под глазами – результат усталости и бессонных ночей, было видно, что она почти ровесница Глэдис. Темные волосы, перехваченные гребнем на затылке, рассыпались по плечам влажными прядями, так как в комнате было очень жарко. Лицо ее блестело от пота, но признаков болезни Глэдис у нее не заметила. Пока.

– Лучше бы вы последовали моему совету, мисс Берне, – настаивал врач.

– Нет, – оборвала его девушка. Она упрямо сжала кулачки, глаза ее заблестели то ли от гнева, то ли от слез. – Тетя Полина – самый дорогой для меня на свете человек, и, как я уже сказала, я ее не покину! Вам понятно?

Врач, казалось, даже уменьшился в размере перед ее непреклонностью, и Глэдис восхитилась силой воли этой девушки. Этому человеку никто не смел возражать подобным образом, даже самые закоренелые преступники не ставили под сомнение его авторитет и не могли испугать его. И тут она вспомнила, что это пассажиры, оплатившие проезд, и пусть даже это была всего лишь девушка, она всегда будет считаться выше таких людей, как судовой лекарь. Странно, почему-то Глэдис эта мысль была приятна.

Молодая женщина сделала глубокий вдох и продолжала уже спокойнее:

– Благодарю вас за то, что нашли помощницу. Моя тетушка должна иметь все самое лучшее.

Доктор кивнул и повернулся к Глэдис, чтобы дать какие-то ненужные указания – как ей показалось, в основном для отвода глаз. Он оставил пузырек с лекарством, и Глэдис подумала, зачем он зря тратит это драгоценное снадобье на обреченную женщину, когда в трюме есть люди, которым оно могло бы еще помочь. Но кто она такая, чтобы задавать вопросы? И она промолчала и стала делать то, что он приказал.

Как только врач ушел, девушка повернулась к Глэдис. Лицо у нее осунулось, в глазах было отчаяние. Похоже, она израсходовала весь свой запас сил на этот разговор.

– Ты должна помочь мне. Она так больна и так страдает! Она была мне как мать, и я не могу ее потерять. Она непременно должна поправиться. Скажи, что мы можем сделать?