Текст книги "Российский колокол № 1–2 (38) 2023"

Игорь Корниенко

Родился в 1978 году в Баку, Республика Азербайджан. С 1994 года живет в Ангарске (Иркутская область). Работал корреспондентом, ответственным секретарем, заместителем редактора в различных СМИ города. По образованию слесарь-ремонтник 3-го разряда.

Прозаик, драматург, художник. Произведения публиковались в многочисленных сборниках. Автор книг прозы: «Победить море», «Игры в распятие», «Завтрашние чудеса».

Лауреат городской конференции «Молодость. Творчество. Современность» в номинации «Литература» (проза, драматургия, 2003). Обладатель национальной премии России «Золотое перо Руси» (2005), Всероссийской премии им. В. П. Астафьева в номинации «Проза» (2005–2006). Обладатель специального приза жюри Международного драматургического конкурса «Премьера-2010». Лауреат конкурса Игнатия Рождественского в номинации «Малая проза» (2016), Шукшинской литературной премии губернатора Алтайского края (2019).

Книга «Завтрашние чудеса» – победитель краевого конкурса «Издано на Алтае» (2020) в номинации «Лучшая книга художественной прозы». На Конференции Союза писателей России, входившей в программу Всероссийского совещания молодых писателей в Химках (2021), по результатам читательского голосования признан лучшим молодым писателем России. Многократный участник форума молодых писателей в Липках, Химках, стипендиат Министерства культуры РФ. Создатель и бессменный координатор литературного проекта «Дебют плюс» (Ангарск Иркутской обл.). Руководитель молодежной студии ангарского литературного объединения «АЛО – Пишите правильно!».

Член Союза писателей России, Союза писателей Москвы и Русского ПЕН-центра.

Иду искать!

Знакомым с правилами игры.

И. К.

«Туки-туки за папу!»

– Раз!

Все вокруг исчезло.

– Два!

Секунда, а уже кажется, что ничего не было. Память чертит образы. Вот стена, в которую уткнулся лбом, на ней нацарапано: «Обама – лох». Справа – забор, увитый плющом, огород бабы Кати. По левую руку – угол дома, где живет Павлик, который наверняка сейчас улепетывает за гаражи, откуда его прогонит прячущийся там вечно Димка Ягода.

– Три!

Темнота живая. Дышит. Течет. Меняется… Рождает другие цвета. Из черного появляется красный, появляется синий… Небо без солнца бесцветно. Серое и безжизненное, даже птицы боятся летать.

– Четыре!

Белая вспышка. Это я приоткрываю веки, вспышка становится светом, расползается побеленной стеной со знакомыми буквами: «о», «б», «а»…

– Пять!

Прислушиваюсь. Больше не слышно шлепанья сланцев, смешков, улюлюканья… Танька-толстушка не пищит, чтобы не подглядывал, хотя всем известно, что дальше чем за дом она не убежит. Все прячутся.

– Шесть!

Вовка Фунтик не играет: у него заноза в пятке. Сидит рядом, спиной к стене, пыхтит и стонет, выковыривая колючку из ноги.

– Слабаки. Никто, кроме тебя и меня, не может хорошо прятаться, – шепчет.

Не отвечаю, выкрикиваю громко:

– Семь!

Папка отлично может спрятаться, знаю это на все сто миллионов процентов и могу поклясться всем чем угодно.

– Батя у меня знаешь как прячется, так, что век не найдешь, – говорю. – У него это наследственное. Семейное у нас, от деда. Дед мой же следаком был…

– Знаю я про твоего деда всё, – кряхтит Фунтик. – И с дядей Колей тоже в прятки играл, забыл ты, что ли, совсем?

– Восемь!

Это правда, ага, отец такой, с нами играл частенько. В казаков и в лапту, в футбол гонял на поле, про прятки вообще молчу… Не слушал, что там ему другие взрослые говорили: мол, «тыкать позволяешь шпане» или «не строй из себя клоуна». Во дворе он был своим. Это сейчас он не с нами, потому что болеет. Второй месяц как что-то сломалось в нем.

– Перетянул пружину, видать, – говорит и гладит меня по спине. – Ты крылья свои береги и не верь, если будут говорить, что их у тебя нет. Крылья есть у всех.

– Девять!

Снова закрываю глаза. И, словно Супермен, вижу, где кто спрятался. Будто в рентгеновских очках смотрю сквозь стены и деревья. За огородом бабы Кати бочка с дождевой водой, за ней на корточках, озираясь, Федька Склянка. У него страсть коллекционировать стекляшки всяких форм и цветов, весь гараж в них. Недалеко от бочки, в овраге, где в прошлом году по лету нашли черепаху с разбитым панцирем, Настя притаилась и не вздохнет. Мне нравится Настя, она похожа на стрекозу: тоненькая, с большими глазами…

– Десять! – орет за меня и мне в ухо Фунтик.

– Десять!

А еще папку уважаем за то, что он спас Пальму от живодеров. Старая карга Петровна вызвала собачников, а отец был с ночи и словно почувствовал наш страх за дворовую псину, ни слова не сказал, впустил блохастую в дом.

И вся наша ребячья банда ждет, когда он поправится, чтобы снова по вечерам на заднем дворе слушать его истории про инопланетян.

– У меня мать тоже здорово прячется, – пыхтит Вовка себе под нос. – Отец говорит, так спряталась с хахалем каким-то с работы, что он до сих пор найти не может. А найдет – убьет, говорит, обоих и глазом не моргнет.

Про Фунтикову мать рассказывают, что она бросила их, живет за границей и уже по-русски даже не разговаривает.

– Одиннадцать!

– Ты хоть название знаешь? – Это он про болезнь отца спрашивает.

Какая разница, думаю, как называется то, что не дает отцу подняться с кровати. И крылья не помогают. Ослабли крылья. Исчезли…

Темнота опять накрывает и уносит воронкой в черную дыру. Папа рассказывал, что черные дыры не только в космосе – и на земле их немало, и в море. Вон Бермудский треугольник один чего стоит…

– Двенадцать!

Соседка, помню, с мамой на скамейке у дома проговорилась, а я рядом, тут как тут. Сказала:

– Радиация, это всё от нее. Все опухоли и болячки.

Мама тогда вздохнула:

– Так все этой дрянью дышим. Под комбинатом живем и детей растим.

– Лёнькина мама тоже, как дядя Коля, облысела, парик надевает. – Голос у Фунтика печальный. – Может, мы все так со временем, если не сбежим?..

– Тринадцать!

Наше место там, где родился. Где похоронены твои предки. Марс с Луной не для нас. Приходили к такому выводу с отцом, лежа на крыше под звездами. Большая Медведица согнулась над нами ковшом, и жаркий ветер будто разговаривает в проводах – гудит, соглашается.

– Получается, звезды не для нас? – задыхаюсь от волнения.

– В гости на недельку разве что слетать, – смеется папа. – На Сатурн, по кольцам его прошвырнуться на великах, а, как тебе?..

Звезды становятся после этих слов ближе. Протяни руку и схвати. И я хватаю их горстями с неба, и отец – следом. Мы смеемся и прячем звезды под мокрые от ночной влаги футболки.

– Четырнадцать!

Вовка радуется, прыгает козликом, хлопает меня по спине, празднует освобождение от злосчастной занозы.

– Малюсенькая, подлюга, а чуть весь день не запорола! – философствует. – Как мало для счастья надо, да же?

Угукаю в ответ.

– Павлик никак спрятаться не может, – комментирует Фунтик. – Места себе не находит.

– Пятнадцать!

– Павлуха! Ты козе в трещинку залезь, – во все горло хохочет друг и пихает меня локтем. – Представь, Чиж!

Коза в поселке была одна, в огороде у деда Саввы, а еще козой звали парикмахершу Лизу Свиридову.

– Шестнадцать!

Утром у отца шла кровь. Мама выносила незаметно от меня тазики с водой красно-бурого цвета, как лепестки поздних роз. Я больше не люблю розы, слишком много этого цвета теперь в доме.

– Семнадцать!

Навзрыд плакать. Я знаю, как это. Только не расскажу об этом никому никогда. Даже лучшему другу Вовке. И стрекозе Насте, когда мы поженимся и у нас появятся дети, не расскажу. Если только папе… Если только…

– Восемнадцать!

За закрытыми глазами показалось солнце. Небо вмиг стало ярче анютиных глазок, птицы обрели крылья, вернулись в небо. Запело все вокруг, зашумело. Ожило.

– Девятнадцать!

Сквозь щелочки приоткрытых век – та же стена, те же буквы, серость и никакого солнца. Без изменений. Фунтик шелестит оберткой шоколадной конфеты:

– Будешь половину? Или, хочешь, всю отдам, мешается просто в кармане.

– Подобрал, – отшучиваюсь, – сам ешь.

– Двадцать!

Время в детстве может затормаживаться и может скакать галопом быстрей стрелок кухонных часов.

– Все зависит от тебя, – разъяснял отец. – С возрастом время перестает подчиняться. Ты сам становишься его пленником. Поэтому, пока ты не повзрослел, надо успевать пользоваться временем. Крутить им и вертеть: вперед, назад… Скакать из настоящего в прошлое и снова в будущее.

– Двадцать один!

– Двадцать два!

– Двадцать три!

– Двадцать четыре!

– Двадцать пять!

– Двадцать шесть!

– Двадцать семь!

– Оу! Оу! Оу! – кричит не своим, огрубевшим голосом Вова. – Ты чего разогнался так?! У меня борода уже растет.

Одним глазом смотрю на друга. Фунтик, выше ростом, с рыжей бородкой и серьезным взглядом, косится на меня:

– С отцом что-то, да? – кладет руку на плечо и тихо спрашивает, почти шепотом.

– Двадцать восемь!

«Скорую» перестали вызывать месяц назад. Врачи настаивали на госпитализации, отец просил оставить его в покое.

Мама говорила, стены дома лечат лучше лекарств. Она всегда соглашалась с мужем. И, замачивая после футбола наши зеленые от травы джинсы, лишь хихикала:

– Когда ты мне первый подарок на день рождения подарил, уже тогда можно было догадаться, во что это выльется…

Папа подарил маме через неделю после знакомства самодельную, склеенную из картона и пенопласта Луну.

– Вот, достал, как ты просила, – протянул он будущей жене желтый, пахнущий свежей акварелью спутник Земли.

– Двадцать девять!

Вовка просто так не отстанет, и в этом его сила. Мы дружим с яслей. И он всегда добивается всего, чего хочет. Если бы не схожесть с мультяшным поросенком, его смело можно было прозвать Банным листом. И я говорю ему, а за закрытыми глазами вспыхивают новые миры:

– Тридцать!

Сегодня утром, после тазиков с красной водой, проскользнул в спальню. Отец сразу догадался о моем присутствии, не открывая глаз, сказал:

– Последний из могикан, ты снова душился моим одеколоном…

– Черт, так и знал, что почуешь! – Встал на колени возле головы отца. – Мы в прятки собрались всем двором играть.

– Чур, я с вами.

– Тридцать один!

Еще прошлым летом водящий в прятках считал до ста. Этим летом общим советом решили: считаем до пятидесяти. И важно – с этого лета стукать за кого-то нельзя.

– Папа сказал, что сыграет в прятки вместе с нами, – рассказал я. – А я пообещал, что, когда буду водить, обязательно найду его!

– Тридцать два!

Вовка громко чихнул, я вздрогнул.

– Правда, значит, – шмыгнул носом друг и снова чихнул.

– Тридцать три!

Мама попросила пойти погулять.

– Придут люди… Не хочу, чтобы ты все это видел. Подрастешь когда… Ну, ты понимаешь… Так надо…

– Папа дал слово, что сыграет с нами в прятки.

Мама отвернулась. Я отвернулся. Видеть слезы друг друга… Видеть, как мама плачет, есть ли еще что-то хуже? Страшнее? Больней? Невыносимей?..

Мама держалась. Голос не дрогнул.

– Если отец сказал, значит, так и будет.

– Тридцать четыре!

Будто я уже это где-то видел. Уже со мной происходило. Может быть, во сне? Я стою с закрытыми глазами, чувствую запах сырой штукатурки, над головой шум самолета и голос Фунтика:

– Следующая станция – конечная.

А потом нас окутывает лимонный запах отцовского одеколона.

– Тридцать пять!

Вовка говорит:

– Пахнет, как у твоего отца в машине.

Я киваю:

– Ага, это его одеколон.

Смотрю вправо, вижу бегущего Павлика, он никак не может определиться с местом укрытия. Лучший друг растерян: видно по тому, как хлопают его вздернутые ресницы и трясется бороденка.

– И не говори, что ты не почувствовал! – говорит.

– Ты про что?

Вовка смотрит по сторонам:

– Тут кроме нас с тобой сейчас еще кто-то был.

– Тридцать шесть!

Вечерние истории были не только про инопланетян. Отец рассказывал и о привидениях. Как с друзьями в нашем возрасте ходили на кладбище в поисках клада, как вызывали домового…

Они существуют, верили мы и договорились, что после смерти все соберемся во дворе у стены и сыграем в прятки.

– А кто не придет, того пусть черти в кипятке варят.

Все поклялись быть.

– Тридцать семь!

Вспомнил сон. В нем отец на своем старом «москвиче» ехал по морю.

– Чтобы быстрей к вам вернуться, – торопился он, и волны закручивались белой пеной вокруг машины, а папа давил на газ, и мама махала ему вслед. Кричали чайки, я передразнивал их, бросался камнями. Когда машина с отцом исчезла за горизонтом и волны утихли, я разревелся. Я был совсем маленьким, еще не умел говорить, только агукать. Мама взяла на руки, успокоила:

– Папа скоро вернется.

– Тридцать восемь!

Мама никогда не ошибается. Папа держит слово. Как очередное доказательство – запах его одеколона. Он здесь, с нами. Он в игре.

– Тридцать девять!

Фунтик сел к стене:

– Я-то знаю, что мать моя не прячется нигде, а живет с другой семьей. Это ради сестренки всё, подыгрываю ей. На два года меня все же младше. Мы-то почти взрослые, скоро и в прятки играть не будем.

– Почему не будем?

– Другие игры будут, – со знанием дела отвечает друг, – взрослые.

– Сорок!

И второй раз еще громче:

– Сорок! – кричу.

– Финишная прямая. Еху! – восклицает Вова. – Следующая – конечная.

И вновь ощущаю присутствие необъяснимого. Все это уже было, происходило со мной…

– Тебе не кажется порой, Фунт, что ты спишь и видишь все это во сне?..

– Мне кажется, что мы все умерли и эта вся эта канитель происходит на том свете.

– Мертвецы играют в прятки?

– А то…

– Значит, никто не умирает, получается так?..

Опять смотрю на буквы: «о», и «б», и «а»…

– Мертвые притворяются, что умерли. На самом деле, как в прятках, прячутся на время, пока не найдут.

– Сорок один!

Встретил у калитки, когда выходил во двор, бабу Катю. Она сняла с головы черный платок и поцеловала меня в макушку.

– Вылитый отец, – прошептала.

– В деда, – ответил. – Папа сам так говорит.

Она надела платок:

– Беги с богом.

В поселке у бабы Кати особый статус. Таинственный. Среди взрослых ее осторожно называли плакальщицей.

– Сорок два!

Услышав про утреннюю встречу, Фунтик чихнул:

– Правда, у меня мурашки, как ее увижу. – Подскочил ко мне, повернул мое лицо к себе и цокнул. – Не, на дядю Колю ты непохож. Скорей на мамку.

И повернул обратно к стене.

– Сорок три!

Если можно ускорить время, размышлял, его можно обратить вспять, вернуть назад, все, что не получилось, исправить. Изменить…

Посмотрел на бородатого друга и про себя начал обратный отсчет:

– Сорок два, сорок один, сорок… тридцать, двадцать девять, – досчитал до девятнадцати, у Фунтика исчезла борода, и ростом стал с меня. Он шелестел конфетной оберткой и спрашивал меня, буду я половину шоколадки или, может быть, всю?..

– Подобрал, – улыбаюсь, – сам ешь.

– Сорок четыре!

Если крылья, те, что у каждого за спиной, не для полетов к звездам, тогда для чего? Папа считает: они людям даны, чтобы творить прекрасное. Без крыльев не было бы написано ни одной ни книги, ни картины…

– Это любовь. Сейчас ты любишь нас, маму, друзей, но очень скоро у тебя появится человек, девушка, которая разглядит твои крылья.

И я прячу глаза. Любовь к девушке – тоже пока еще таинственное, непостижимое, как космос с его обитателями и призраки с того света…

– Сорок пять!

– Ты Настьке только не подыгрывай, – словно прознав, о чем я думал, говорит Фунтик. – А то я видел, как ты в прошлый раз сделал вид, что не заметил ее. Она в овраге всегда сидит, цветочки собирает.

– Сорок шесть!

Рука отца обжигала. Он сжал ладонь, и я услышал, как бьется его сердце.

– Ты отрастишь новые крылья, папа. Ты сильный, я знаю. Или, хочешь, я поделюсь с тобой своими?.. Одно крыло – оно ведь всегда твое. Ты можешь на него рассчитывать.

Отец кивает. Смотрим в глаза друг другу, и я вижу в зрачках папы свет, словно внутри него зажглось ослепительно-белое солнце. Или это луна? Та самая, которую папа подарил маме, достал с неба?..

– Сорок семь!

Слезы щипали глаза. Проморгался. Снова закрываю и вижу все тот же свет, что хранится в глазах отца. Темнота стала светом.

– Сорок восемь!

– Сорок восемь! – кричит до звона в ушах Фунтик.

– Сорок девять!

Вовка-друг прав: никто, кроме нас, не может хорошо прятаться. Димка Ягода за гаражом жует стебель травы. Павлик рядом, за толстым стволом сосны, спрятал голову между коленок и зажмурился в ожидании. Федька Склянка за бочкой отбивается от назойливой мошкары. Настя – в овраге, в окружении стрекоз и анютиных глазок. Папа?.. В этот раз я его найду. Папа там, где свет. Я найду его там, в самом ярком месте. Ярче луны. Ярче солнца.

Поворачиваюсь. Открываю глаза, солнце ослепляет.

– Пятьдеся-а-ат!.. – орет Фунтик. – Кто не спрятался, он не виноват!

– Пятьдесят.

– Иду искать!..

Горсть Родины

Всяк человек – земля есть…

Народ

«Мать! – осенило в самолете перед самым взлетом, когда застегивала ремень безопасности. – Твою ж мать!» Сабина дернулась в кресле, нервно, по-детски дернулась всем телом от бессилия и злости на себя.

– Ма-а-ать, – сквозь зубы.

Взглянула в иллюминатор: серая лента взлетной полосы, спицы антенн, в небе ни облачка – умиротворенный, статичный пейзаж безразличия, неучастия, отстраненности… А внутри у нее ураган, и «мать» превращается, зарифмовывается в яростное матерное слово, она повторяет его про себя, а так хочется прокричать, чтоб освободиться от горького привкуса невыполненного обещания.

«Дура, дебилка, идиотка!»

Сосед, пожилой лысый мужчина, участливо улыбнулся.

– Забыли что-то? Сочувствую, – закивал он и кивал после каждой произнесенной фразы. – Я как-то про жену забыл (кивок) – вот это была, скажу я вам, катастрофа (еще кивок). Все ведь поправимо, не расстраивайтесь (кивок, кивок, кивок).

Ну вылитый китайский болванчик, кивнула в ответ Сабина, молодая и ужасно дерганая, нервная для своих двадцати семи лет женщина. Мать ее иначе как «психушка» и не называла с детства.

– Ты посмотри на свои волосы, – тыкала дочь лицом в зеркало. – Пятнадцати еще нет, а уже седина лезет. А все из-за чего? Из-за нервов, раздражительности… Выросла невротичка.

Сабина ущипнула себя за бедро, смотрела на блестящую лысину соседа и говорила с ней. Всю сознательную жизнь не смотрит людям в глаза – не выносит, терпеть не может. Выдерживает лишь взгляд собак и кошек.

– В аэропорту, что ли, забыли? Жену…

Мужчина кивнул:

– Не совсем. Проснулся – и забыл, что женат… А вы, если не секрет, конечно, что забыли?

– Родину, – не задумываясь ответила Сабина.

На самом деле место, где родилась и прожила до пяти лет, Сабина не считала своей родиной.

– Потому что не помню ничего, – рассуждала она. – Ни моря, ни дома с виноградником, ни лиц. Ни черта… А родина – настоящая – там, где ты все знаешь. Ее вспоминаешь, видишь в снах, по ней скучаешь… Моя родина – Сибирь, а юг, Каспий – как что-то иное, не мое, неродное. Ненастоящее. Да и жару я терпеть не могу.

Поэтому без особого желания и энтузиазма прилетела Сабина на свадьбу сестры и всю неделю с утра и до полной отключки вливала в себя домашнее вино, мешая его в дичайшие, безобразные коктейли с пивом, водкой, агдамом, ликерами, коньяком…

Она и перед самолетом сделала себе «успокоительное» из вина с минералкой.

– Но как вылетело из головы, что дядь Ване пообещала, ума не приложу! – оправдывалась и торопливо курила у здания аэропорта, уже на родной сердцу сибирской земле. – Для него это так важно. Е-о-о… Для него это вопрос жизни и смерти.

Не докурила, бросила под ноги сигарету, растоптала.

Встречал Сабину друг детства, «полумуж» Дима («дружить – дружим, но замуж – ни-ни»). Ему, впрочем, такое обращение не нравилось («так евнухов и скопцов называли раньше»), возмущался всякий раз, однако Сабина продолжала, и Дима свыкся со статусом полумужа. Пусть уж так, чем совсем никак.

Полумуж выслушал слезливую исповедь, предложил:

– Да какая разница, откуда земля? Она везде одинаковая. Набери дядьке нашей земли. Скажи, что с юга, с родины. Делов-то…

Сабина долго мотала головой под монотонный бубнеж:

– Не, не, не, не…

Дмитрий настаивал:

– Обидится дядя Ваня ведь! Пообещала и не привезла землицы. Уж лучше соври. – Открыл банку пива, протянул полужене. – По мне так, земля – она и в Африке, и в Зимбабве земля землей…

– Зимбабве – это тоже Африка, умник! – В пару больших глотков опустошила банку, бросила, раздавила кроссовкой. – С-сука, чувствую себя паршиво. Предательницей. Вторично родину предаю, теперь – еще и дядьку. Ну кто я после этого, если не сука?

Попробовал приобнять:

– Ты самая красивая девушка Иркутска и Сибирского региона!

Сабина вывернулась:

– Останови тогда у лесочка, там хоть земля настоящая…

Дядя Ваня тридцать лет живет на чужбине.

– В ссылке, – повторяет он все тридцать лет. – В шестнадцать бежал беженцем от войны, стал каторжником, стал заложником.

Сабина, двоюродная племянница, знает эту историю наизусть. Но терпеливо слушает каждый раз дядьку – очень уж любит она этого угрюмого родственника. Единственного и по-настоящему родного – что при жизни родителей, что после их скоропостижного ухода.

– Сначала девяностые оглоушили своим дурдомом в стране и в мозгах. В нулевых, на родину чтобы попасть, стал нужен загранпаспорт. А у меня простого-то паспорта двенадцать лет не было – не до заграна… Так и смирился со своей каторгой, с зимней спячкой. Будто уснул, в анабиоз впал я в этой Сибири, где моря нет, звезды далеко и земля зимой насквозь промерзает…

«Ссылка», «каторга», «чужедалье», «временное пристанище», «неродина», «запределье» – и никак иначе. А если вынужден был конкретно обозначить место проживания, дядя Ваня коверкал название города, переставляя или изменяя буквы.

– Потому что одна родина у человека, как и Бог один, и мать с отцом, и группа крови, и мозг, и душа. И каждый из нас один и уникален.

Ну что тут возразить? Сабина многим обязана дядьке.

– По-настоящему – всем обязана. Он мне реально семью заменил. На ноги, можно сказать, поставил. Я же, неблагодарная, забыла такое важное дело! – снова и опять жаловалась она полумужу, запивая вину красным вином из тетрапакета. – Всего-то надо было – землю привезти с родины! И тут я налажала!

Сабина споткнулась, Дима успел подхватить ее за локоть. Она недовольно фыркнула, вырвала руку, расплескав вино из откушенной с уголка коробки:

– Хочу в ауте быть, когда дойдем до дядь Вани, ясно тебе?! Пьяной проще совершать всякое непотребство, и сей грех тоже легче сотворить под градусом. А наутро все забыть и жить дальше…

– Говорю тебе, Бина, земля везде одинаковая, – талдычил ей полумуж в семьдесят второй раз (он считал). – Химический состав один и тот же, поверь.

В семьдесят второй раз Сабина спросила:

– Правда, что ль? По-настоящему? Поклянись мамой.

Клялся мамой полумуж, пока они добрались до квартиры дяди Вани, в общей сложности восемьдесят раз.

Дядя заждался родственницу: сидел на табурете у приоткрытой двери в прихожей; выглядывал из окна на кухне, откуда была видна дорога к подъезду; звонил на выключенный сотовый; разгадал все, что нашел, кроссворды со сканвордами; выпил шесть кружек крепкого чая; съел килограмм вафель и уже накапал в рюмку корвалола, разнервничавшись не на шутку («куда подевалась племяшка, пять часов как прилетела») – и тут в дверь позвонили.

Выпил для успокоения сердца раствор и еще с кухни услышал звеняще-пьяненький голос племянницы.

– С чего-о-о начинается Родина-а-а?! – горланила она.

Черная земля в прозрачном полиэтиленовом пакете, завязанном на несколько узлов, в центре кухонного стола…

– Семь полных ладошек, – повторяет и повторяет Сабина. – Семь горстей с горкой.

Дядя Ваня, смолоду весь в морщинах и рано поседевший, смотрит на подарок – видит детство: лианы винограда, скрывающие небо; море, проглатывающее солнце; себя, еще совсем мальчишку; песчаный берег, где песок дышит жаром, пахнет нефтью, и рыбой, и счастьем…

Племянница не дает дядьке открыть рот:

– Могилку с ходу нашла по астрам. Всё как ты рассказывал, всё в них: сиреневые, розовые, будто звездами могила укрыта.

Дима поддакивает, поддерживает подругу, успевая вставлять:

– Ага… ну… но… во-во… всё так… ё-пэ-рэ-сэ-тэ…

Сабина сочиняет, придумывает досконально, до мелочей, штрихов и запахов. «Врать не привыкать, во мне актриса живет и, когда надо, играет нужную роль согласно сценарию, – хвасталась. – Дядьке лишь одному не врала».

И вот:

– С моря думала еще набрать земли, да чё там – песок и ракушки… А с бабушкиной могилки аккуратненько под астрочки – шмыг, и так семь раз, семь полных ладошек. А земля мягкая, сырая, податливая, хоть и жара за сорок… Потом все боялась, что с землей в самолет не пустят.

Дима в очередной раз разлил по сервизным чашкам красного полусладкого.

– За родину! – прозвучал тост.

И дядя Ваня наконец озвучил, что мучило и терзало последние десятилетия:

– Могилки хоть ухоженные?

Подавилась вином Сабина, закашлялась до потекшей по щекам туши и багрового лица.

– Не в то горло, что ли? – колотили мужчины женщину по спине.

Кивает Сабина, а сказать как, не знает: вино во рту словно свернулось, песком, землею стало, так что с трудом проглотила, оцарапав нёбо и горло.

– Не в те ворота, – прохрипела. – Водички бы…

Племянница пьяно, слезно клялась, что могилка бабушки ухоженная, и за остальными покойничками следят, и никакой мерзости запустения, и кошмары теперь прекратятся.

Кошмары дядю Ваню посещают каждую ночь. Чаще всего это сон про неухоженные могилы, что остались на родине. Они кричат с кладбища, зовут его разными голосами, будто все мертвецы сговорились, ополчились против него. Видит – могилы открываются гигантскими ртами, внутри черная пустота – страшная, бесконечная, манящая. Она втягивает его, засасывает невидимыми токами, и дядя Ваня просыпается с криком и шрамом в сознании – как если бы он узрел пустые глазницы любимой бабушки…

– Брошенные могилы не прощают своего одиночества. Забытые покойники мстят, я это знаю. Они находят предателей: сначала – в снах, потом…

И это зависшее в небесном эфире «потом» пугает его сильней ночных кошмаров, пугает племянницу, Диму, всех слушателей, потому что у каждого где-то зарастает колючкой и сорняком одинокая могилка.

– Я все детство провел на могиле деда, – вспоминает дядя Ваня. – Бабушка через день ходила к нему на кладбище убираться. «Чтобы не скучал дед», – говорила. Мы там и ели, и в игры играли, даже уроки иногда делали и вслух деду читали. Вот как с мертвыми своими общались – еще теснее, чем при жизни. Бабушки не стало через год, как мы бежали с родины. Я только знаю, что с дедом ее похоронили, и больше ничего не знаю… Лишь в снах вижу могилу. Так то сон, не истинное…

– С кошмарами покончено! – вместо «до свидания» заявила Сабина.

Молодые чмокнули дядьку по очереди в плохо побритый подбородок. Дима напомнил лечить воспалившийся «ни с того ни с сего» глаз чайным раствором, племянница наказала сходить к врачу.

Дядя Ваня многозначительно промычал, уж больно не терпелось остаться одному, один на один с частичкой далекой родины, с прошлым, с вечностью!

«Две трети жизни вне родины! – ворчит про себя дядя Ваня. – Забыла она уже меня. Погибли корни». Замер в проеме кухонной двери, смотрит на гостинец с юга, а глаза щиплет до слез – не то от желтого электрического света, не то от нахлынувших воспоминаний, тоскливых, ранящих.

Тридцать лет выживания на воспоминаниях о прошлом, существование в вечном ожидании невозможного… Смирение с участью никогда больше не увидеть родину пришло после сорока. Появились болячки от бесконечного самобичевания, невысказанного, невыплаканного.

«Все болезни – от нервов, от тревог и переживаний…» – считала давно исчезнувшая из жизни дяди Вани сожительница, и он с ней согласен. Сожительница сгинула, чтобы не разделять его болячки, оставила книжку с таблицами соответствия болезней психологическим нарушениям, и теперь дядя Ваня знает, что бессонница у него – от чувства вины, а растущая на левом глазу катаракта – из-за неспособности смотреть вперед, в будущее, с радостью. Туманное, расплывчатое, мутное будущее. Отсутствие как такового… Проблемы с желудком – это ужас от всего нового, боязни и закрытости. Недовольство собой и своей судьбой, чувство обреченности ведет к гастриту. А частые запоры свидетельствуют об избытке накопленных переживаний, чувств, воспоминаний, с которыми никак не расстаться, как и о нежелании избавиться от устаревших мыслей, о том, что увяз в прошлом…

Прошлое вернулось, пролетев более пяти тысяч километров. Оно появилось в настоящем – упакованное в полиэтилен прошлое.

– Здравствуй, – не своим голосом, – кусочек юга на севере.

Отчего-то дядя Ваня испугался произнести слово «Родина», которое всегда пишет и проговаривает с большой буквы. Заглавная буква «Р» встала поперек горла. Сердце напомнило о себе старой раной, кольнуло.

Может ли комочек земли заменить все то прошлое, что случилось на родине? Семь горсточек – могут ли они называться Родиной с большой буквы? Или это всего лишь почва, поверхностный слой педосферы Земли и не более?

Присел дядя Ваня к столу, залил копошившиеся мысли остатками вина. Ягодная сладость заполнила голову. Виноград детства зелеными лианами обвил стареющее тело и душу поднял к потолку и выше – сквозь крышу к звездам-астрам. Именно такие звезды были над головой у мальчика Вани. Он смотрел в глазастое небо детскими глазами и называл небо своим:

– Мое глазастое, цветастое небо.

И подсолнухи, что росли вдоль забора, звездными маяками посылали сигналы небесным собратьям; Ваня падал на спину в пряную негу зарослей и взлетал, и летел по Млечному Пути над родным домом, поселком, над школой и кладбищем…

Узлы развязались сами, едва дядя Ваня прикоснулся к пакету с землей. Подушечками пальцев коснулся Родины – и вот он, Млечный Путь, а под ним пики кипарисов и знакомые крыши домов, и такое саднящее чувство близости с крестами и памятниками, с могилками дорогих и близких.

– Это мой дом, – шепчет дядя Ваня.

За прикрытыми веками пролетает иная вселенная, жизнь-мечта, придуманное счастье… А на кончиках пальцев крупицы земли из пакета, и дядя Ваня подносит их к губам, пробует крошки на вкус. Земля родины со вкусом новогодних праздников, где мандарины перемешаны с искрами бенгальских огней, салатом оливье и мамиными поцелуями. Песчинки во рту лопаются перезревшими гранатами, взрываются хлопушками, рассыпаются разноцветным монпансье.

Дядя Ваня возвращается на родину…

Пока дядька бежал, глотая соленый ветер, к морю, сливающемуся с небом, племянница вошла в оградку одной уцелевшей на пригорке могилы в окружении выжженной до черной пыли земли. Клыки сломанных надгробий и тлеющих крестов – до горизонта, до неба. Сабина знает, что должна сделать, что обещала, только все не так, как она представляла.

– Разве война не кончилась? Это что, конец? Конец света?..

Нагнулась, взяла с могилы горсть земли. Земля в ладони стала вязкой, липкой, стала алой кровью. Сабина зачерпнула обеими руками – и вот они, полные пригоршни густой горячей кровавой жижи, а на мраморном надгробии – ее имя и фамилия, а с овала фотографии смотрят ее глаза и улыбка.