Текст книги "Журнал «Юность» №11/2024"

– Я вышла.

И через мгновение:

– Кажется, я уронила систему библиотеки…

Полиция приехала быстрее скорой, ее вызвали из самой библиотеки. Охранники, как и было договорено, а главное, оплачено, старательно делали вид, что не замечают происходящего на стоянке. Жителей соседних домов очередь из пулемета не смутила, каждый придумал свою трактовку, откуда взялись странные звуки. Потом раздались выстрелы внутри библиотеки, превратив храм духа в место преступления. Еще через минуту все камеры выключились, а записей за последние часы не сохранилось. Никто не будет знать, но они остались на ноутбуке русоволосой подруги Глота, которая так и не придумает, что с ними делать. В тот день также упал сайт, архивы, система электронного обслуживания библиотеки. Резервные копии касались только самого важного, терабайты уникальных электронных ресурсов канули в Лету.

Кант оборвал трубку Юле. Девушка спустилась в общем потоке людей, прижимая к груди папку. Кант закурил и собирался курить, пока не захочет выблевать дым.

Юля сидела на корточках возле ресторанчика, расположенного в офисном здании напротив библиотеки. Между царством книг и царством бумаг раскинулся сквер. Не маленький, но не такой большой, чтобы не заметить, как кого-то вытаскивали на носилках и несли в карету скорой.

– Что там?

– Подожди, Юль…

– Говори, что видишь! Кого они несут?

– Я не знаю… Но тело закрыто… простыней.

– Нет… Кант, нет! Нет!

Юля бросилась на шею к другу и зарыдала с новой силой. Ее переломило истерикой. Кант, обнимая подругу, укусил свой кулак, борясь с рухнувшим на них миром.

Эпилог

Женя включил аварийку и припарковался у парапета Нового моста. Середина дня, сильно движению не помешает. На всякий случай выставил знак. Для вида поднял капот, стал проверять двигатель, аккумулятор, даже достал инструменты что-то подкручивать и отсоединил пару проводов на случай, если гайцы остановятся.

День был солнечный, ясный, но не душный. Духота, как запечатлел в вечности Булгаков, она в Москве, в Иркутске же просто жарко. Жарко летом, холодно зимой. Мерзко-континентальный климат, зато люди хорошие. В большинстве своем. Климат оставляет след на людях, на обществе, на цивилизациях. Географический детерминизм это называется, можно пользоваться, если хочется щегольнуть в приличном обществе. Иркутску удалось преодолеть главную беду России, помноженную здесь, на азиатской земле, во сто крат, – зиму. И дело не в бурях, не в морозах. Дело в настроении, в тоске и мраке, который опускается на мир. В маленькой смерти. Эту маленькую смерть научились побеждать круглосуточными магазинами, большими торговыми центрами, которые украшаются к новогодним праздникам, фонарями и центральной отопительной системой. Но не везде. Отправься от Иркутска на север, да и на юг, хоть куда – и зимой увидишь серость. Она не хорошая, не плохая, просто… серая. А если поехать в приметные дни в соседний большой город, в Братск, проведя девять часов в автобусе, – познакомишься с невыносимой зимой, когда находиться больше десяти минут на улице просто невозможно, как ни одевайся. Делает ли это сибиряков как-то более устойчивыми к холоду? В первую очередь это обстоятельство учит ценить тепло. И знать свое, человеческое, место в мире.

Так и не представившийся сотрудник ФСБ стоял в плаще и шляпе. Рост, черты лица и личность терялись – в центре внимания окружающих оказывалась одежда.

– Вам не жарко?

– Нет-нет, люблю тепло, даже в такую погоду.

– Не то место для жизни выбрали.

– В какой-то мере это касается всех нас, Николай.

Замолчали. Эфэсбэшник смотрел на небо и улыбался солнцу. Так и не скажешь, что серьезный человек.

– Что теперь будет? – Тишину нарушил Николай.

– Шухеру вы, конечно, навели. Кое-кто хотел придать делу… гласности и логическое завершение. Но мы с вами договаривались, вы договор выполнили. Я настоял перед коллегами, чтобы вас не трогали. Вы с друзьями все так же остаетесь под наблюдением, но, считайте, индульгенцию себе заработали. Деньги тоже можете оставить себе.

– Спасибо. Но все-таки… Можно было и не врать про папку, а сказать прямо.

– Мне было интересно, что вы сделаете. Отличный отвлекающий маневр вышел. И нашим ребятам разминка.

– Ага, отличная. – Коля покосился на свои грудь и живот, все еще замотанные под футболкой бинтами.

– Николай, вы с друзьями сглупили. За глупость надо платить. Я очень надеюсь, что мы никогда больше не встретимся, и потому буду откровенен – если бы не ваше ранение, я, возможно, не был бы так настойчив в споре с коллегами. Но чувство вины в моем сердце вы посеяли, я ведь подумал, что вас убили. Как-то неловко, парень вроде неплохой.

– Спасибо, утешает.

– Чем больше глупость, тем больше плата. Как там? «Лишь кровь бесценна, ее и требуй»? Не ваши поэты написали?

– Нет.

– Хм, кажется, кто-то из молодых иркутских ребят… Я, признаться, к искусству неравнодушен.

– Приходите на наши вечера. Того гляди, и методы у наших спецслужб станут более… искусные.

– Хороший каламбур. Однако напомню, с кем вы разговаривайте. Поверьте, вы бы не хотели ни меня, ни моих коллег видеть у себя на вечерах. Начнете сами себя цензурировать на сцене, в воздухе повиснет напряжение. Издавайте книги, снимайте фильмы – с этим с удовольствием ознакомлюсь. Деньги у вас теперь есть.

Николай то ли улыбнулся, то ли скривился.

– После всего этого… Думаю уехать из города.

– Очень зря. Я был лучше о вас мнения. А тут – побег.

– Не побег. Я слишком много дал этому городу.

– Ой ли? Всего-то одно ранение?

– Я чуть не умер.

– Расскажи это Вампилову. Или Распутину, чья дочь здесь погибла. А если вспомнить тридцать восьмой, Гольдберга, Петрова… – Работник спецслужб перешел на ты.

– И что же, все забыть, будто не было?

– Тоже побег. Но вы начали задавать вопросы, Николай, это радует. Поймите, Москва, Питер, Прага – этим городам есть на кого опираться и всегда будет. А Иркутск… Он на грани ходит. На грани спячки, как медведь. Слизнет языком каких-нибудь десять человек, и остановится город на долгие годы.

– Я устал людей из спячки вытаскивать.

– А надо! Вам точно не голову прострелили? Город – большое общежитие. Возможно даже, большая ферма. Сейчас поймете, к чему такое сравнение. Нужны пастухи, простому человеку некогда думать о себе, своей жизни, откуда он пришел и куда направляется, о добре и зле. Тем более что роль религии в жизни общества низка. Нужны такие, как вы, и такие, как мы. Чтобы направлять, а в случае чего не пускать.

– Так что же, мы пастухи? А вы…

– А мы собаки, которые охраняют стадо и не дают ему разбежаться. Ну, мне не претит такое сравнение. Псы – хорошие животные.

– То есть люди – тупое стадо?

– Не надо метафору считывать буквально. Вы с друзьями откуда взялись? Оттуда же, из этих же улиц, этих же школ и факультетов, откуда и те, кого пытаетесь вести. Просто вы взялись за глобальные проблемы и задачи, а они – нет. Мое дело – направлять, если пастух куда-то не туда идет – облаять и пастуха.

Осталось чувство, что Колю с друзьями говорящий относит к остальному стаду.

– Намек понял.

– Молодец. Советую не уезжать. У вас теперь столько материала для творчества! И город заиграл новыми красками, а?

– Вы давно в профессии?

– Достаточно, чтобы сказать: да, я что-то изменил в этом мире в лучшую сторону.

– Достойно.

– К достоинству через грязь и кровь… Есть в этом что-то от Достоевского. Творите, Николай, творите. Хочется про жизнь, про человека, настоящего, а не инстаграмных кукол. У нас в Сибири таких еще много, кто руками работает, головой думает и не боится кровь проливать. Ни свою, ни чужую. Вдохновляйтесь, Николай. И закон не нарушайте. Будут проблемы серьезные, напиши в соцсетях пост, чтобы фраза была… Хм… А вот эта же: «К достоинству через грязь и кровь… Есть в этом что-то от Достоевского». И страницы не закрывайте, не хотелось бы вламываться в ваше личное пространство. Тем более творческий человек должен быть публичным.

– Да, я понял.

– Вот и хорошо. Удачного учебного года. Если решите переезжать – в соцсетях не забудьте пост сделать. Чтобы знать, каким коллегам вас передать.

– Чувствую себя вещью.

– Зачем же? Просто у собак верность такая, до гроба.

Сотрудник подмигнул и пошел вдоль моста.

Николай вернулся в машину. Рана болела, он устал. Сил хватало на небольшие вещи, например, один за полдня разговор.

– Все ровно?

– Да. Преследовать нас не будут, но станут присматривать.

– Уже что-то. А из приятного?

– Назвал нас дураками.

– Ну, в тему. Я до сих пор в шоке, что мы эту историю пережили.

Друзья рассмеялись. Жизнь, казалось, расслабляла хватку последних месяцев. К городу подступала осень.

– А деньги?

– А деньги остаются у нас.

– И каково себя ощущать миллионером?

– Совестно, коллега. Но, полагаю, это ненадолго.

– Денег же много собрали?

– Охренеть как много.

Женя улыбнулся и выключил аварийку. Поехал по мосту с блаженным выражением лица, на радостях постучал по рулю.

Впереди маячила та самая библиотека, где все произошло.

– Это ж у нас теперь столько возможностей!

– Да. Но знаешь, я сейчас подумал… Вообще, много стал думать в последнее время…

– Больше обычного?

– Да, больше обычного. Слышал, пулевые раны, проходящие навылет, несколько меняют людей. Так вот… Мы столько пережили, у нас сейчас все карты в руках, но… Стремно, что это все было ради бабок.

– Выключай шарманку, Коль. Бабки – бонус от вселенной. Как орлы для Фродо и Сэма. Просто насладись триумфом! Свози Галлу в отпуск. Как она, кстати, на все отреагировала?

Коля грустно улыбнулся, уставившись в серый бардачок. Затертые иконки грозно смотрели, полуденное солнце слишком слепило, противоположную сторону моста перекрывал Женя. Оставалось смотреть в бардачок. Пришло твердое решение сходить на исповедь.

– Стоически, как ее бабка в сорок пятом.

– Ну вот и извинись. Мы ж никто за границей не бывали ни разу. Да и сам развейся, накупи книг… Разве плохо?

– Нет, не плохо, но…

– Ну и не надо париться. Мы наконец-то можем наградить себя за труды.

2020–2021

Георгий Панкратов

Родился в Ленинграде в 1984 году. Окончил гуманитарный факультет СПбГУТ имени проф. М. А. Бонч-Бруевича.

Публикации: «Знамя», «Новый мир», «Дружба народов», «Юность» и пр. Автор нескольких книг прозы и одной документальной.

Участник длинного списка премии «Большая книга» (2020, 2022). Лауреат премии имени Гоголя (2023) и конкурса рассказа имени Короленко (2022). Победитель Первой Всероссийской литературной мастерской Ассоциации союзов писателей и издателей (2022).

Ты полулежишь, растянувшись в кресле. Перед тобой ноутбук, мелькают таблицы, графики, цифры. В разных углах экрана – то тут, то там: новое сообщение, новость, установка обновлений, погода на сегодня – минус 5, предупреждает МЧС. Будет ветер, будет снег, будет холод. Хотя первый месяц весны на исходе – март доживает последние дни. Долго. Справа от тебя – желтая лампа, освещает угол стола. Ты отодвигаешь экран и всматриваешься в пустоту комнаты. Напротив, возле стены, кресло, на нем одежда, рюкзак, какое-то барахло. Подушка. Тебе плохо, чудовищно плохо.

У твоего кота – игра: прыгать вверх, цепляясь за нависшую над ним руку. Вцепляться в нее, повисать на ней. Приземлившись на пол, крутиться до исступления, вгрызаться в ладонь и рвать твою руку задними лапами. Отброшенным в сторону – изогнуть спину, перегруппироваться, шагнуть в сторону – это ведь битва – и приготовиться к новому броску. Шерсть на хвосте встает дыбом, словно наэлектризованная, как щетка-метелка для протирания пыли, увеличивая хвост в несколько раз. Огромный, хвост возвышается над его телом, словно парус над кораблем. Так кот принимает – или бросает вызов: смотрите, какой я грозный, не троньте меня. Но ты сильнее: ты занесешь над ним руку, и понесется снова. Он любит эту игру, он приглашает к ней. «Ну, распушил свой хвост!» Ты так говоришь: распушил.

У кота выразительные, глубокие голубые глаза. Серая пепельная шерстка, красивые черные полосы. Длинные шикарные усы. Мягкие подушечки на лапах. Его имя Дым. Может, у каких-то котов и кличка, но не у него. У него имя.

Ты не слабак, но и не герой. Ты обычный человек, работаешь. Снимаешь простую квартиру. Живешь, в общем. Жена, кот. Когда-то кот жил с женой, потом вы стали жить все вместе. Ты полюбил его. Ты никогда не сомневался, что это и есть любовь – то, что ты к нему чувствуешь и что он чувствует в ответ к тебе. Ты любишь кино, книги, юмор, театр, не чураешься общения; тебе небезразлична жизнь в ее – прекрасных и не очень – проявлениях. Но ты знаешь, что мало кого любил так, как своего кота. Ты сентиментален. Не молод, но далеко не стар. Кризис среднего возраста? Словно молнии на горизонте – где-то вдали грохочет, но до тебя далеко. Вот такой ты.

На часах 21.

Ты ездил по делам. Приходишь домой с пакетом. В нем четыре бутылки пива – на вечерний фильм, чтобы отвлечься, и журнал «Эсквайр», свежий выпуск. Он посвящен Эдуарду Лимонову, там даже есть неопубликованный рассказ. Ты помнишь Лимонова, увлекался им в юности. Да и журнал хороший. Интересно будет прочесть.

Жена встречает тебя. Ты разуваешься, проходишь в коридор. Она поднимает с пола у двери простыню – еще утром там лежал кот. В этом углу прохладнее, может, там дует ветерок.

– А если Дым захочет? – спрашиваешь ты.

– Он уже сюда не вернется. Сейчас ты сам все увидишь.

– На балконе? – Когда ты уходил, кот оставался там. На подстилке в своей переноске.

Жена качает головой.

– На кухне.

Ты идешь в ванную, моешь руки с мылом. Смотришь в зеркало, видишь себя. Выходишь. Поворачиваешь на кухню.

Там, возле стены под окном, где стояли поилка, миска для корма, тарелка для мяса – и все на пластиковой подставке с надписью «I LOVE MY CAT», – лежит кот. Он на боку, под ним полотенце, голова на мягкой маленькой подушке. Присмотревшись, ты видишь, что это подгузник – утром жена покупала такие, и ты с удивлением узнал, что существует памперсы для животных; кот начал ходить под себя. Рядом только маленькая мисочка с водой – на дне несколькими линиями прочерчена кошачья физиономия. Раз черточка – два – улыбка, раз-два-три – усы, две галочки – уши. Со дна миски смотрит довольный кот. Довольный и живой. Которого не существует.

– Он не реагирует.

Ты видишь, что кот смотрит вперед себя – туда, где ножка старой табуретки, плинтус и большой черный бумажный пакет. Ты опускаешься, становишься на колени, склоняешься над котом и чувствуешь, как постепенно в тебя вползает страх. Он окутывает тебя, словно серый туман, но только такой, что проникает внутрь – через все поры и клеточки тела, и застывает там. Ты гладишь кота по голове – он совсем хрупкий, худой, маленький, точно скелет, обтянутый кожей; в последнее время ты мог прощупать все его позвонки. Посреди пепельной шерсти – розовый островок: пузо с маленькими, точечными сосками. Недели две назад кота возили на УЗИ, сбрили шерстку на животе, и вот она все не отрастала. Коту не нравилось, он явно переживал, вылизывая. Когда еще приводил себя в порядок.

Ты дотрагиваешься между глазами, проводишь пальцем по лбу – как он любил всегда это прикосновение, как отзывался довольным урчанием! – скользишь по усам, по подбородку и тонкой шее. Передние лапы приходят в движение, и ты тотчас дотрагиваешься до лапки, берешь в кольцо из пальцев, гладишь. Но кот не распускает лапу – как ты называл его реакцию, когда он растопыривал свои кошачьи пальчики-подушки, – не показывает коготки. Его голова на месте, он не шелохнулся, не отозвался, он так и смотрит впереди себя.

– Не реагирует, – говорит жена.

Ты вдруг понимаешь, что лапа, движение которой ты воспринял как приветствие, елозит по полу – вместе с другой: словно кот куда-то идет или пытается встать, но не может – потому что совсем не осталось сил. Но сверху видно, что лапы двигаются равномерно, словно маятник часов – туда-сюда, и задняя лапа, исколотая антибиотиками, обезболивающими, тоже делает какие-то слабые движения, и только одна, совсем слабая лапка, вообще не шевелится. Ты осторожно трогаешь заднюю лапу, пытаешься поднять и поражаешься: какая легкая.

Какое-то время ты просто смотришь. Ничего не думаешь и не говоришь, кроме тебя и кота будто нет ничего на свете. Ты в вакууме, в пустоте. В ней сначала не больно, но уже очень жутко. Когда ты уехал днем, кот еще ходил. Очень плохо, с перебежками, но добирался до кухни, до входной двери, балкона. Падал, отлеживался, вставал. Ты был уверен, что он отоспится, что он еще наберется сил – позавчера вы давали таблетку габапентина, чтобы успокоить его перед поездкой в ветклинику. Там сделали рентген и взяли анализ крови. Ты думал дождаться его результатов и сделать коту операцию: шансы были 50/50, опухоль в желудке, старенький, 17 лет.

Как он просил не давать ему ту таблетку! Как, сжав зубы, до последнего не открывал рот. Как один раз выплюнул. Как, поняв, что все-таки заставят, у тебя на руках, вдруг поднял голову к люстре, вытянул шею, и так тяжело, отчаянно вздохнул, и было в этом что-то такое, что точно не из этой жизни. Не из жизни вообще. Тебе было плохо. Но ты сжал его за холку, натягивая шерсть, держал за лапы. Ты хотел его спасти.

После возвращения из клиники кот больше не мог ходить. Он падал, полз, отлеживался, снова вставал и падал. А ты был уверен: пройдет. Всего месяц назад он стал слегка болеть: теплый нос, слабость, потеря активности. Всего две недели назад сказали про опухоль. Еще неделю – на уколах – он прыгал, постоянно ел, слегка играл и разговаривал. Он был счастлив жить и рад жизни. И только неделю назад стало хуже – кот стал больше лежать на балконе, но выходя оттуда, что-то говорил, ел жидкие корма, креветки. Как он любил креветки! Вот и сегодня, за пивом, ты хотел посмотреть с женой фильм и снова угостить кота креветкой – как он их жадно выхватывал, как тянулся за ними, как смешно чавкал, когда ел. И как был счастлив, устроившись на уголке кухонного дивана, вытянув лапы или свернувшись. Вместе с вами. Лишь иногда вставая, чтобы пить. Еще вчера он ел креветки, а сегодня… Ты никогда не думал, что так быстро. Так не бывает, так не может быть. Но вот, в первый раз, ты понимаешь: все. В первый раз за все время болезни кота и в первый раз в жизни.

И ты рыдаешь. Ты рыдаешь, рыдаешь, рыдаешь. Согнувшись, скрючившись, как запятая, ты рыдаешь над ним, вдруг осознав, что впереди точка. Ты ничего не можешь говорить. Тебя разрывает. Слезы льются ручьями, брызжут, будто не только из глаз, а из всего тебя – хотя что есть ты? где ты? – тебя рвет слезами, тебя режет слезами на части, ты тонешь и задыхаешься в них, в своем ужасе, в страхе, во вдруг открывшемся, словно страшная тайная дверь, понимании: ты ни на что не можешь повлиять. От тебя ничего не зависит.

– Хоть бы он скорее ушел. – Это жена, в сердцах. Плачет рядом. Держится за тебя.

– Нельзя, – повторяешь ты, – нельзя, нельзя! – будто бы это слово хоть что-то значит.

– Пришел анализ.

Ты смотришь впереди себя, как будто бы туда, где лежит кот. Он все продолжает куда-то идти, перебирая лапами. Останавливается и начинает вновь. Он так цепляется за жизнь? Он хочет встать? Он проверяет, что лапы еще работают, а значит, он жив, значит, есть шанс? Или он все понимает? Или давно не понимает ничего?

Знать бы. Но как это знать, как?

– Там рак крови, там все показатели… Жуткий, жуткий. У него все разрушено. Мы ничем не смогли бы помочь. И никакая операция бы не спасла.

– Нельзя, – повторяешь ты, закрывая лицо руками. – Нельзя, надо держаться. Встаешь.

Не нужно реветь, говоришь ты себе, хватит. Если кот еще жив, не нужно оплакивать его. Он может понять, что мы знаем. Что он не выберется. Нет, надо до последнего поддерживать его, быть просто с ним и гладить, гладить, гладить.

Но как же это сложно, как же тяжело! Жена медленно приподнимает кота, приближает его к миске; кот, продолжая перебирать лапами, жадно, но недолго пьет.

– Будем его переворачивать. Хотя бы раз в час, так надо. Чтобы не отлеживал.

– Он сам, когда лежал, переворачивался? – спрашиваешь ты.

– Да, конечно. Постоянно.

– Значит, надо помогать. – Ты соглашаешься. – Он может так долго…

– Наверное, – растерянно говорит жена.

– Его нельзя оставлять так. Если мы уйдем и будем спать, а он здесь… один. – Тебе становится по-настоящему жутко.

Жена кивает.

– Будем спать по очереди.

Потом ты сидишь.

В квартире сверху галдят, орут – кажется, что-то празднуют, ты даже слышишь, как произносят тосты. Нет, слов не разобрать, но интонацию ни с чем не спутаешь. Потом снова общий шум. Носятся дети, чем-то стучат по полу, гогочут взрослые, спорят, кричат. Ты ненавидишь своих соседей – одни сверлят по будням целые сутки, другие галдят все выходные, третьи приходят к ночи и начинают бухать до утра, четвертые курят. «Какой-то дом уродов», – говорил ты. Как долго же ты думал, что все это – твоя главная проблема. И все же сегодня, сейчас это просто невыносимо. Кот лежит лицом к стене и теперь видит только плинтус. Глаза не закрываются и кажется, что даже не моргают. Какое-то время не дергаются – может быть, стало лучше, с надеждой думаешь ты. Но нет, не стало.

Если он вдруг сейчас умрет, в это же самое время кто-то там, наверху, будет произносить тост. Счастье и горе, жизнь и смерть – их разделяют лишь сантиметры бетона. Когда умрет кто-то из них, где-нибудь тоже произнесут тост. И выпьют. Надо выпить, думаешь ты. В голове пожар. В голове натянулся сосуд, скоро лопнет.

На часах 22.

– Буду готовить суп, – решает жена, и ты пожимаешь плечами: видимо, так лучше.

Будем друг друга сменять на этом страшном посту, думаешь ты и горько усмехаешься собственным мыслям: ну что за чушь, на каком посту – как часто в голове возникает что-то, что словно не имеет отношения к тебе. Какой-то другой ты, а может, и несколько – но этот просто дурак, а есть еще злой, гадкий.

Жена разделывает курицу, а ты смотришь на нее стеклянными глазами. Переводишь взгляд на кота – все тот же беззвучный бег, лишь иногда, ненадолго, замирают усталые лапы, смотрят в пустоту глаза. Еще каких-то три дня назад он сидел бы рядом с хозяйкой и терпеливо ждал кусок курицы, переминаясь с лапы на лапу. Как часто ты открывал дверь на кухню и видел торчащие из-за стола уши. И лишь совсем редко, в конец теряя терпение, кот позволял себе поднять лапу, поставить вопросительно на стол. «Нельзя», – говорила хозяйка, а ты, только тайно, когда ее не было дома, разрешал коту лезть на стол – и правда, что за дурацкое требование? Кот знал, что это можно только при тебе, и не злоупотреблял.

В последние дни ему стало тяжело прыгать. Ты вспоминал Жванецкого, который рассказывал про своего кота, что тот стареет и теперь, прежде чем прыгнуть, долго примеряется, пробует лапой, прицеливается – высчитывает расстояние, соображает, сможет ли. Ты знал, к чему готовиться, и знал, что когда-нибудь будет так и с твоим. Но «когда-нибудь» ведь то же самое, что «никогда» – до тех пор, пока оно не настанет. Сперва Дым перестал играть у двери ванной – когда ты, прикрыв дверь, высовывал руку на уровне плеча и кот отрывался от пола и словно взбегал по стенке – или дверному косяку. Отлетал назад и бежал снова. Была и другая игра: ты не пускал его в ванную, слегка выталкивая из двери, а кот атаковал, буквально с боем прорывался внутрь. Конечно, потом ты поддавался. Или еще когтеточка – она висит тут же, рядом. Кот натачивал когти и призывно смотрел на тебя – ждал. Ты резко вскидывал руки и шипел на него: тшшшш, и кот стремительно убегал в комнату, под диван. Ты заходил, и он выпрыгивал навстречу, изогнувшись. И снова этот хвост – огромный, распушенный. Игра ведь иллюзия схватки, сражения – столь нужного хищнику, пускай и маленькому, пускай домашнему. А в схватке и сам боишься, и стараешься другого напугать. Что победит? Что будет убедительнее? Пушистый хвост – отличный аргумент.

Коты не любят воду, и твой тоже ее не любил – но не любил купаться. А наблюдать за водой любил. Целый час он просиживал рядом, когда ты набирал воду и лежал в пенной воде – или напротив, на контейнере для белья, так чтобы тебя видеть, или на краешке самой ванны. Когда набиралась вода, он пригибался и тянул вниз лапу, словно торопил ее: скорее. Ему нравилось пить. Он жадно лакал языком, не боясь ни свалиться в воду, ни упасть на пол. Потом ты стал поддерживать его. Но не поднимал, не брал на руки, а хлопал ладонью по ванне – где угол, где больше места:

– Дым, прыгай! Давай, ну! Прыг-прыг.

Жванецкий бы успел весь монолог прочесть, пока кот примерялся, ударяясь о пластмассовый экран. Но все-таки запрыгивал и был доволен, рад тому, что получилось, и ты радовался вместе с ним:

– Молодец! Молодец, Дым. Умница.

Играя, прыгая, кусая, кот чувствовал себя живым. И ты хотел, чтобы так было до последнего. Ты считал, что нельзя раскисать, нельзя хоронить его прежде времени. Чтобы он не понял, как все плохо, не видел, что над ним плачут, страдают, жалеют его. Стимулировать в нем активность и через нее – жизнь.

Еще два дня назад он попросился на колени. Когда ты сидел, работал за ноутбуком, кот постоянно приходил, крутился рядом, приподнимался и хлопал лапкой по ноге – то осторожно, то настойчиво: пусти! Какая была его радость, когда ты разрешал запрыгнуть, отодвигаясь в кресле, и, путаясь в проводах, кот тянулся к тебе, терся о нос, очки, трещал приветливо – хрустел, как говорила всегда жена. И ты наглаживал его, гладил щеки, шею, спускался по спине. Кот млел от счастья, потом поднимался на стол и укладывался рядом с ноутбуком. Было неудобно, ты терпел, как какой-то император (ты забыл), который не желал вставать до тех пор, пока не проснется спящая на нем кошка.

А ведь когда-то, несколько лет назад, кот был совсем другим. Он летал по квартире, и чтобы поймать его, нужно было сильно потрудиться: неуловимый, он вскакивал на кресло, с него на стол, потом на принтер, стоявший на средней полке – и ввысь, на верхнюю, где вьющийся цветок, ну а уже оттуда, с разворотом – одним прыжком на стенку-шкаф, под потолок, в полете над столом и креслом; и всё в секунды, не раздумывая и ни разу не упав. Победителем он осматривал комнату сверху, довольно щурился, глядя на вас с женой, – правда, запал исчезал, когда нужно было спуститься; и тут уж тебе приходилось тянуться к нему, раскрывая объятья, и он прыгал прямо в них. Вот так было.

И как он реагировал на руку – всегда смотрел за ее движением, словно ждал сигнала твоей руки. Ты сидел на кухне за столом, а кот выходил из комнаты и шел по-тигриному, вперевалочку, – к своим мискам с едой и питьем – и смотрел на тебя. Ты поднимал руку, изображая ладонью что-то вроде морды кота – кусь-кусь – и Дым, довольный, приветствовал тебя: какими только голосами он не умел говорить, какой диапазон речевых форм, недоступный ни одному коту, которого ты встретил за всю жизнь. Он мог выразить любую эмоцию – и всякий раз это было оригинально, неповторимо, неподражаемо. А как он реагировал на звуки, которые иногда издавал ты! Когда ты чихал, кот всегда отвечал «мрмяу» (нет, конечно, сложнее и интереснее, чем это простое и пресное, но привычное сочетание букв) и, оживленный, шел к тебе. Будто слышал призыв или еще что-то, что за всю его жизнь ты так и не смог разгадать. Часто даже во сне, продолжая спать, он откликался на твой чих голосом.

А как звал, как просил, чтобы ты запустил его в пододеяльник. И что было такого сложного – сунуть нос, всю мордаху, залезть внутрь – прорезь огромная. Но он ждал на подлокотнике дивана, пока ты подойдешь, поднимешь край пододеяльника, и кот нырнет туда, вглубь, чтобы улечься спать. И непременно – безо всяких исключений – скажет перед этим что-то доброе, после чего тепло.

Нет. Владельцы любых животных часто говорят: мой не такой, как все, мой самый умный, самый ласковый, обычно все коты (собаки) не такие, а вот мой… Часто говорят: он больше мне, чем кот, – он член семьи. Часто вообще: куда там людям до животных. «Чем больше я знаю людей, тем сильнее люблю собаку». Ты ведь слышал это с детства, правда? Но твой кот – это твой настоящий друг. Не потому, что ты одинок, или не любишь людей, или попросту не в себе. Но ты не можешь говорить о нем иначе: ты любишь его не просто за то, что он кот и красивый, а будто бы как продолжение себя, как что-то важное, без чего жизнь невозможна. И ты как продолжение него. Вы понимали друг друга настолько, как могут понимать друг друга человек и кот, – вы радовались друг другу, вы проводили вместе время, и вам было хорошо. Вот оно, рядом с тобой уникальное неповторимое создание, существо со своим характером, с тем, что любит и что не любит, с тем, как ведет себя, как говорит, – рядом с тобой личность. Ты ведь понимаешь, что от этого больнее? Слезы снова душат тебя. Он просто закончится, и все. И больше никогда не повторится, ни в каком виде, нигде. Жена верит, что он найдет нас – она верит в реинкарнации, в прошлые и будущие жизни. Ну а ты? Где спрятаться тебе теперь, в чем?

Журнал с Лимоновым лежит на столе, на нем телефон с телеграмом. Открываешь – украинский конфликт. Валом сыплются обновления: президент Зеленский, брифинг Минобороны, люди в подвалах Мариуполя, снова прилет в Донецке. Комментарий эксперта. Жесткое видео с места событий. Прямая трансляция. Интервью. Ты следил за этим с того дня, как началось. Ты переживал. Ты болел. Ты читал постоянно, ты ждал новостей, ждал решений. Все было так важно, но что случилось теперь? Ты не можешь. К горлу подступает тошнота. Столько боли, зла, горя, ненависти – а ты ведь подписался на десятки телеграм-каналов: с разных сторон, из разных городов. Ты хочешь знать, в каком мире живешь и в каком будешь жить завтра. Но сейчас ты просто не можешь – ком подступает к голу, тебя мутит, тошнит, словно вырвет сейчас всеми этим постами, комментариями, лайками, дизлайками, какашками-эмодзи. Ты знаешь, что там – людям намного сложнее. Там – ад, у тебя просто смерть. Но это – у тебя. Твой друг умирает, он страдает и мучается, и боится – он, не кто-то там вдалеке. Что делать с этим? Твое горе. Ты не можешь все это читать. Только думаешь на секунду: а если бы я был там? И у меня болел кот, умирал бы. Все то же самое, только – там. Тебе холодно от ужаса, и ты оставляешь эту мысль.

«Все не важно. Только бы он жил. Но как его спасти теперь? Уже ведь ничего не сделаешь».

На часах 23.

Хвост уже не двигается – он и раньше лишь вяло подрагивал – просто так, не реагируя ни на что. Теперь он просто лежит на полу. Жена поднимает кота, чтобы перевернуть. Голова не держится, бессильно падает вбок. Она ставит миску с водой и слегка подталкивает кота. Дым смотрит в воду и, кажется, начинает пить. Но звуков не слышно. Ты с тревогой смотришь на жену: