Текст книги "Раскат грома. История о жизни и смерти создателя «Щегла» и удивительной силе искусства"

Первый портрет Саскии ван Эйленбюрх Рембрандт написал спустя три дня после их помолвки в 1633 году. Невеста, которой тогда исполнился двадцать один год, само очарование. Из-под полей соломенной шляпы виднеются светящиеся обожанием глаза, волосы вьются, губы влажно блестят, и своей рукой она подпирает теплую и податливую щеку. Рембрандт с бесконечной нежностью рисует ямочку на подбородке, а это требовало определенного мастерства, ведь он увековечил тот июньский день с помощью твердого серебряного карандаша, царапавшего пергамент, а не текучих чернил или податливого мела. В руке она держит цветок (может быть, подарок от возлюбленного), шляпка тоже декорирована цветами. Совсем скоро этот одаренный молодой человек, самый известный художник Амстердама, который сидит по другую сторону стола, станет ее мужем.

Саския позирует в галерее Хендрика ван Эйленбюрха, своего кузена, намного старше ее самой. Он же был и основным посредником Рембрандта. Художник живет в этом величественном четырехэтажном особняке, расположенном на берегу реки Амстел, и даже пишет в его стенах некоторые из ранних шедевров, например «Уроки анатомии доктора Тульпа», на которых медики в белых воротничках с потрясающим равнодушием склонились над мертвым телом. Этот первый заказ уже принес исполнителю богатство и славу, так что, поженившись, Рембрандт и Саския недолго обременяли Хендрика своим присутствием. Едва собрав необходимую колоссальную сумму, Рембрандт купил чудовищно экстравагантный дом неподалеку. Там он снова и снова рисовал портреты Саскии – на протяжении всего короткого брака.

Ей причесывают волосы. Саския лежит в постели, спит или соблазнительно поглядывает на мужа. Сквозь створчатое окно Саския виднеется из внутреннего двора. После смерти художника нашли множество карандашных и чернильных рисунков, которые он создавал один за другим, словно писал дневник.

Саския была образованна, бесстрашна и богата. Она выросла в Леувардене – миниатюрной копии Амстердама, но чьи арочные мосты и узкие булыжные улицы напоминают Делфт. Ее отец был известным адвокатом, бургомистром и основателем местного университета. Их семейный особняк до сих пор стоит в двух шагах от оживленных магазинов кружев и молочного рынка. В возрасте семи лет Саския потеряла мать, в двенадцать – отца и отроческие годы провела под опекой старшей сестры. Однако же она отвергла предложение некоего старого пройдохи из Фрисландии, предлагавшего покровительство в обмен на ее состояние. Вместо этого, не став торопиться, она училась и проводила много времени с художниками и интеллектуалами. Так, в 1633 году, когда она отправилась в Амстердам навестить Хендрика, среди сопровождающих был Говерт Флинк, который также станет гостем на ее свадьбе.

Ее характер проявляется в самом выборе Рембрандта – мятежного и необузданного сына мельника, склонного к театральщине, если судить по его ранним автопортретам. На тот момент он уже написал феноменальный «Автопортрет», который она не могла не видеть, поскольку он хранился среди студийных работ Рембрандта. На нем художник предстает одиночкой, заблудшим в ночи, его глаза чернее окружающей тьмы. Он поместил себя точно на границе между тьмой и лучом света, который освещает гладкую щеку и белое кружево воротника, тем самым подчеркивая, как талантливо художник передает кожу и ткань. Но черты спрятаны в тени, оставляя его истинное лицо (можно сказать, истинную личность) вне досягаемости. Сцена искусно срежиссирована, но вместе с тем полностью скрыта от нас. Вам нужно вглядеться, чтобы найти Рембрандта, а обнаружив его, вы испытываете еще одно потрясение: он уже смотрит прямо на вас, держа в поле своего зрения.

Если посмотреть на автопортреты Рембрандта, разбросанные по всем Нидерландам, то можно заметить, что на каждой картине он выглядит по-разному. Волосы меняют оттенки от рыжего до каштанового и золотистого, нос то увеличивается до размера картофелины, то становится маленьким и острым, как клюв. Он предстает учтивым мечтателем, а на следующем полотне он вял и подавлен. Его автопортреты дают истинное представление о внутреннем непостоянстве, о том, как за личностью меняется и внешность, никогда не оставаясь такой, как прежде. Эта изменчивость и делает Рембрандта таким человечным, таким, что называется, шекспировским.

И тем более показательны его изображения Саскии: тем он оказывает ей ту же милость. Его молодая жена меняется изо дня в день. Первый рисунок дает нам общее представление о том, каковы были черты ее лица: маленький налитый рот, едва заметный двойной подбородок, который со временем обещал стать гораздо более выраженным, красивые круглые глаза, мягкие завитки волос. Но на картинах он может изображать ее волосы и совсем светлыми, и рыжеватыми, и темными. Поначалу она выглядит оживленной и кокетливой. На знаменитом офорте, где они вдвоем стоят напротив зеркала, она уже более полная и статная. Он смотрит в зеркало в упор, чтобы запечатлеть свое отражение, она же, облаченная в бархатное платье, сидит за столом позади мужа и не сводит с него взгляд. Горничная укладывает ей волосы, она лежит в постели, изнуренная беременностью, болезнью, а то и всем сразу. На одном листе с этюдами она появляется пять раз: то молодая и белокурая, со светлыми ресницами, то более изможденная и грузная. Как же она выглядела на самом деле?

Саския предстает во многих обличьях. Вот одетая в дорогое платье голландская жена читает в ленивой позе или смотрит на какой-то невидимый предмет, что лежит у нее на коленях. В струящемся золотом она предстает в образе богини. Он рисует ее в жемчугах – они нитями вплетены в ее волосы, обернуты вокруг шеи, поблескивают в ушах. Может быть, так Саския была одета в день свадьбы. Они отправились во Фрисландию, наблюдая пейзажи с ветряными мельницами и плакучими ивами. Его мать поставила букву Х вместо своей подписи, хотя и не присутствовала на свадьбе. Родственники Саскии относились к нему с настороженностью, а когда он купил новый дорогой дом, то уже не скрывали своего ужаса. Ему даже пришлось подписать несколько юридических обещаний, чтобы успокоить их, но потом он нарушил их все.

Портрет Саскии в образе богини был написан в 1634 году – на следующий год после их свадьбы, и на нем она кажется беременной. Она действительно ждала первенца, который умер сразу после рождения. Еще двое детей прожили только несколько дней. Их любимый сын Титус не просто выживет, но и сам станет учеником отца. Однако Саския уже не увидела этого: она умерла через несколько месяцев после его рождения от чахотки или же от чумы. Титус вырос, зная собственную мать только по картинам отца.

Рембрандту было двадцать восемь лет, когда он женился на Саскии, и тридцать шесть, когда она умерла, оставив ему младенца и настолько невыносимую тоску, что он на несколько лет бросил писать маслом. Это было своего рода молчание. Насколько велика была его утрата, можно также понять по многочисленным изображениям Саскии, когда они были еще счастливы. В них спрятано сердце художника.

Рембрандт начал свой лучший портрет Саскии вскоре после свадьбы, но закончил много лет спустя после ее смерти в 1642 году. И как же притягателен этот портрет! Саския в красном бархатном платье, расшитом золотом, и огромной пышной шляпе. В первый и последний раз она изображена в профиль. Она выглядит нежной и хрупкой, слегка выступающая нижняя губа придает рту чувственности, а лицо выражает проницательный ум и непоколебимую волю. Сразу верится в замечание нотариуса, которого Саския вызвала незадолго до своей смерти, чтобы засвидетельствовать завещание, о том, что она не утратила ни рассудка, ни чувства юмора. На этой картине она выглядит не изможденной болезнью или беременностью, а такой же подвижной, как в юности. После ее смерти Рембрандт дописал веточки розмарина в ее руке как символ памяти.

Юные художники из мастерской тоже писали Саскию. На портрете кисти Говерта Флинка она дебелая и одутловатая (волосы рыжего цвета), хотя он и сохраняет ее узнаваемую на многих картинах черту – хорошенький рот со слегка выступающей нижней губой. Не исключено, что Фабрициус приложил руку к созданию по крайней мере еще одного портрета, пронизанного теплым светом, который падает на озорные глаза женщины, белую рубашку, жемчуга и на красиво расписанную стену позади нее. Когда Фабрициус начал обучение у Рембрандта в 1641 году, Саския еще была жива. На следующий год у нее родится сын, а она погибнет.

Фабрициус прошел через те же испытания, что выпали на долю Рембрандта. Он тоже женился на гораздо более состоятельной женщине не своего круга, родственники которой были настолько искушенными в вопросах денег, что обратились в суд, чтобы урегулировать его собственные финансы. Но им с Алтье было отмерено гораздо меньше времени, чем восемь лет, и ни один их ребенок не выжил. И не сохранилось никаких рисунков, которые помогли бы нам понять, каким был его брак, кем был безымянный художник, у которого он учился до Рембрандта, или как проходила юность столь одаренного молодого человека в деревенской глуши. Его самобытность еще не развилась в полной мере. И вот он оказался в доме самого Рембрандта, где от него (как и от многих других до и после него) требуется рисовать в точности как мастер. Но у Фабрициуса была жизнь и до Рембрандта, и он не подражает ему из почтительности или покорности. Даже в таких условиях он уже следует собственному пути.

Я задаюсь вопросом, не мог ли Фабрициус создать посмертный портрет жены так, чтобы в мастерской Рембрандта никто не заметил этого. До наших дней сохранилась одна его очень странная картина, датированная примерно 1643 или 1644 годом, известная сегодня под названием «Агарь и ангел». На ней темноволосая женщина с мягкими и красивыми чертами припала к земле под тяжестью горя. Ее голова опущена вниз, и лицо видно только в профиль. На вид ей может быть около двадцати лет (а возраст Алтье нам неизвестен).

Она не замечает появившегося рядом с ней ангела, облаченного во все белое, простирающего к ней ладони, обратившего на нее взор светящихся, неестественно слепых глаз.

Картина почти шизофренически соединяет в себе два разных мира, два разных смысла. Мы видим небесного гостя из библейского сюжета, окутанного неясными тенями ангела, парящего в отдалении, словно за пределами сцены, а скорбящая женщина на переднем плане изображена совершенно иначе: она явно принадлежит этому миру, этому мгновению, как истинное воплощение человечества.

Ангел написан в рембрандтовской манере, в женщине же, на мой взгляд, уже проявился новый стиль Фабрициуса.

В 1960-х годах моего отца выбрали представлять Шотландию на Международном гарвардском семинаре имени Генри Киссинджера. Страны со всего мира отправляли писателей, политиков или ученых на своеобразный симпозиум афинской школы мирового уровня. Там отец познакомился с Франсом Винклером, главой Нидерландского банка, и они через всю жизнь пронесли дружбу, основанную на приятных беседах о юморе Джеймса Тёрбера[44]44
   Американский художник газетных сатирических комиксов, писатель и юморист.


[Закрыть], поэзии Рильке, искусстве, финансах и о новом чуде техники – электронном микроскопе. Одна за другой картины отца перебирались в элегантный дом Винклеров в пригороде Амстердама, а следом и мы, когда отец получил небольшой грант на изучение голландской живописи и поехал в первый и последний раз за границу, чтобы посетить Государственный музей и дом Рембрандта. Родители сменяли друг друга за рулем по дороге из Эдинбурга в Харидж[45]45
   Город в Англии и одноименный порт, расположенный на берегу Северного моря.


[Закрыть], чтобы успеть на ночной паром. Судно, огромное, как кит, раскрыло пасть и поглотило машину, а мы вчетвером спали на койках в глубоком отсеке под рев двигателей. C тех пор каждый раз, когда я слышу бессмертный гимн Брайана Ино The Big Ship, такой меланхоличный, величественный и убаюкивающий, стремящийся вперед подобно самому течению времени, то мысленно вновь оказываюсь в этой каюте, медленно пересекая Ла-Манш навстречу голландскому рассвету.

Прямо из порта Хук-ван-Холланд[46]46
   Район города Роттердама и одноименный порт.


[Закрыть] мы отправились посмотреть две достопримечательности. Первый пункт назначения – Мадюродам, в те годы разрекламированный как воплощение голландской культуры в миниатюре. Мне было семь лет, брату – девять. И мы бродили среди макетов мостов и каналов, крошечных домов образца XVII века с ромбовидными окнами и заглядывали во дворы так же, как Гулливер рассматривал лилипутов. Я помню карликовые тюльпаны, заводные мельницы, помню гида, голландку с аккуратно заплетенными светлыми косами, которая рассказывала нам об устройстве водных путей. Помню поразительно футуристичный аэропорт Схипхол[47]47
   Главный аэропорт Нидерландов.


[Закрыть], велосипеды и дамбы. Помню, что тогда на престоле сменилась королева, и ее дворец в миниатюре расположили рядом с моделью музея Франса Халса[48]48
   Назван в честь художника времен Золотого века голландской живописи, мастер портретов. Музей был основан в 1862 году.


[Закрыть]. Бывшая богадельня со стенами из красного кирпича окружена деревьями бонсай. Посмотрите в окна, и вы увидите репродукции портеров кисти Халса размером с ноготь. Или нет? Я ведь наклонилась и, заглянув одним глазком внутрь, рассмотрела его портреты пьяниц, галантерейщиков, дипломатов и кавалера (предположительно), который смеется. Или же я путаю этот макет с кукольным домиком, который смастерила мама, а отец украсил миниатюрными копиями картин, вставив их в рамы из бальзового дерева? Хотелось бы мне знать, что я тогда увидела, хотелось бы обратиться к своему прошлому, словно оно – еще один музей в миниатюре.

В Роттердаме мы посетили музей Бойманса-ван Бёнингена: отец изучал Рембрандта. Мама записала в дневнике, как мы бродили по галереям, посвященным живописи XVII века, и наконец обнаружили прекрасный портрет Титуса – он, занятый уроками, так красив и так глубоко обеспокоен поиском правильного ответа. Вскоре он станет очередным юным нерешительным учеником в мастерской Рембрандта. Любящий отец уделял столько внимания лицу Титуса, сомневаясь, поправляя краски снова и снова: говорят, что его портреты можно чуть ли не ухватить за нос. В галерее также были выставлены работы других последователей Рембрандта – как обычно, Бола, Флинка, Доу, а также тот самый первый автопортрет Фабрициуса. Так что, возможно, я увидела его тоже, ведь, будучи ребенком, ни на шаг не отходила от матери, стремилась взглянуть на все их с отцом глазами.

В Амстердаме нас поразило, что стены домов и магазинов выложены бело-голубыми изразцами с изображениями Голландии – от общих пейзажей, лугов для беления, застеленных льняными полотнами, до тюльпанов и стремительных конькобежцев. Даже сверкающий белизной магазинчик фиш-н-чипс, в котором мы купили яблочные оладьи и майонез к картошке, был выложен этими чистыми, светлыми изображениями. На протяжении веков каждый ребенок в Нидерландах рос в окружении развешанных по стенам картин, изображавших его страну. Они непритязательны и просты, и что изображено на них, угадывается по нескольким мазкам. В Государственном музее выставлена картина Питера де Хоха, датированная 1640 годом, и уже на ней появляются те же изразцы: корова на водопое, излучина реки, аллея с уходящими вдаль тополями. Едва в Делфте начали глазуровать и обжигать изразцы, голландские художники стали помещать их в свои произведения, как картины в картине. Де Хох в своей мягкой и почтительной манере даже взял на себя смелость копировать способ изготовления изразцов. Он наносил сетки на влажный пигмент, размечая тем самым место затирки швов, как если бы он укладывал настоящую плитку на стену, затем вручную синим по белому расписывал каждый квадратик и напоследок покрывал их полупрозрачной глазурью. Таким же образом изготавливали настоящие плитки в мастерских Делфта.

Передо мной лежит плитка площадью ровно два квадратных дюйма. На ней изображена ветряная мельница на берегу реки под высоким небом, усеянным клино– образными птицами. Мы видим высокие деревья, низкий домишко и далекие лопасти мельницы. По небу плывут широкие облака, а трава теснится под натиском камыша, растущего у кромки воды, различимой лишь по едва заметной ряби – волнистым линиям синего цвета, который плавно темнеет до ультрамаринового. Сверкающим пятном в реке отражается небо. Я как сокровищем дорожу этим воплощением Голландии в миниатюре. Когда-то Винклеры подарили мне коробку с шестью плитками шоколада, обернутыми в бумагу с тем же рисунком (или мне так показалось). Пять плиток были настоящими, съедобными, и в свое время им пришел конец. Шестая оказалась более долговечным подарком – маленьким изразцом.

И, как выяснилось позднее, картинка на нем была репродукцией картины. Долгое время я была уверена, что на плитку нанесен самый заурядный голландский пейзаж, но затем взглянула пристальнее и осознала, что это уменьшенная копия работы Якоба ван Рёйсдала.

Меня покорил его блик в Национальной галерее Эдинбурга, и он оказался далеко не единственным. Самый первый пейзаж, написанный Рёйсдалом, когда тому едва исполнилось восемнадцать лет, представляет собой захватывающую игру света и тьмы. Черная груда теснящихся домов, мельниц и деревьев заслоняет заходящее солнце, которое заливает левую часть картины переливчатым сиянием. Золотистые лучи пробиваются сквозь листву. Яркие полосы воды пересекают темные поля, а на мрачном переднем плане в пруду зажигается второе, уменьшенное небо перламутрового оттенка. Две фигуры спешат домой, пока не стемнело. На деле время всегда более позднее, чем вам кажется.

Рёйсдал – мастер в непредвиденном. Никто не писал луга для беления так, как умел он. Другие художники напрямую рисуют, как свет падает на полосы белой ткани, но, смотря на картины Рёйсдала, вы словно поднимаетесь на вершину холма и вглядываетесь в темную лощину. Льняные полотна пугают своей бледностью, работники напоминают окутанных сумерками призраков.

Облака стремительно поднимаются по диагонали ввысь, вырываясь за пределы картины. Луч света отражается от виднеющегося вдали паруса, и вы вдруг будто сами уменьшаетесь до размера корабля. На самой знаменитой картине Рёйсдала, «Луч света» (Le coup de soleil), изображено огромное пятно солнечного света, но при этом оно не освещает какой-то конкретный предмет, а заливает золотом пейзаж целиком. А неподалеку, словно в доказательство, что мир бесконечно многообразен, обнаженные купальщики смело бросаются в потемневшую от грозы реку.

Эта сцена кажется настоящей и в то же время слишком идеальной, удивительно точной, но вместе с тем наполовину выдуманной. Пейзаж на картине – плод воображения Якоба ван Рёйсдала. Он не покидал пределы Германии, но все же во многих его произведениях запечатлены шведские водопады и итальянские руины. На самой смелой картине, «Еврейское кладбище», рядом с реальными могилами художник нарисовал радугу, клубы облаков, черные водные потоки и поверженные дубы. Но люди по-прежнему верят стереотипу о том, что голландские живописцы всего лишь рисовали то, что и так было у них на виду.

Все, к чему прикасалась кисть Рёйсдала, преисполнено истинным наслаждением от одновременного пребывания в реальном мире и в воображении художника. Констебл[49]49
   Джон Констебл – английский художник-романтик.


[Закрыть], любивший его произведения и отлично усвоивший уроки, удачно выразил суть его творчества: «Оно столь же правдиво, ясно, свежо и бодряще, как шампанское… и это дорого моему сердцу».

Поскольку я никогда до этого не путешествовала, все, что открывалось моему взору, я могла сравнивать только со знакомыми с детства видами и местами. Голландия проносится в моей памяти, как комета. Оранжевый цвет неразрывно ассоциируется с нашей поездкой, с бумажными конусами и жесткими пластиковыми стульями, с уличными вывесками и музейными билетами, с огромными сырными головами и яркой кондитерской обсыпкой – в отеле нам посоветовали украсить ею ломтики гауды, а затем мы свернули их, как рулоны, и съели. Новые офисные здания и пригородные дома тяготеют к малоэтажному модернизму с зеркальными стеклами, старинные голландские двускатные фасады устремляются к небу, по изогнутым мостам Амстердама курсируют блестящие велосипеды. Все это совсем не похоже на Эдинбург.

Мне купили велюровую футболку на белой молнии, застегивающейся на самой шее, с язычком в виде яркого пластикового кольца. Сочетание цветов на футболке напоминало дельфтские изразцы. Мама купила себе короткое пальто в стиле оп-арт[50]50
   Оптическое искусство – художественное направление, использующее оптические иллюзии. – Прим. ред.


[Закрыть]. Не думаю, что в Шотландии было не найти подобных вещей, но для меня они – образчики голландской моды, подходящей этой старинной и одновременно новаторской стране, известной как Рембрандтом и Вермеером, так и автострадами, врезающимися в водные пространства, и ультрасовременными напольными светильниками, напоминающими белые стеклянные луны. В доме Винклеров нам подавали кроваво-красное мясо со свежей красной смородиной на дельфтских тарелках, и мы с братом с трудом сообразили, как это есть. Корпоративному водителю поручили отвезти нас по польдерам в Волендам[51]51
   Город на севере Нидерландов.


[Закрыть], жители которого до сих пор носят кломпы[52]52
   Традиционные деревянные башмаки.


[Закрыть], будто так и надо, а рыбацкие лодки покачиваются на оживленных коричневых водах, как на картинах в Государственном музее. Там автопортреты Рембрандта из старого сборника репродукций превратились в настоящие картины.

Однажды тихим воскресным утром мы прогуливались по узким спокойным улочкам Амстердама и проходили мимо черного входа какого-то промышленного здания. Вдруг из-за темной двери выскочил мужчина, сжимая в руках журнал, еще мокрый после печати. Увидев моего брата, которому тогда было девять лет, он перебежал через дорогу, чтобы вручить журнал этому мальчишке, а на обложке был размещен первый снимок Нила Армстронга, стоящего в своем скафандре на изрытом кратерами сером камне, таком бледном по сравнению с черной бездной. Великодушный типограф запечатлел этот эпохальный момент для будущих поколений. Заголовок гласит: «Man op de Maan!», и даже мне понятно, что это значит.

Рельефы Голландии, в отличие от лунных, поразительно гладкие, и то, какие они плоские, в какой-то степени определяет ее современный облик. Вам не придется то взбираться на холм, то спускаться с него, пока ветер задирает юбку, как в Эдинбурге. Брусчатка на дорогах, изразцы, красивые старые кирпичи – все это идеально уложено и сочетается друг с другом. Когда водитель подвозит нас к комплексу открытых бассейнов, они кажутся такими же симметричными, как прямоугольники льна, расстеленные на лугах с картин. Как выглядит это удивительное место (наполовину суша, наполовину вода) с высоты птичьего полета? Дно одного бассейна – синее, следующее – красного цвета, а третье – белого. Вместе они составляют сияющий национальный флаг.

Эти бассейны в пригороде Амстердама удивительны тем, что находятся под открытым небом. Тем летом стояла невероятная жара, а луна горела, словно персиковый цвет, на какое-то время заставляя забыть о том, что эта страна тесно ассоциируется со льдом. Но образы зимы, кажется, всегда первыми приходят на ум, причем не только у меня. Сноска в моем школьном издании «Двенадцатой ночи» наводит на мысль, что Шекспир, работая в 1602 году над пьесой, был наслышан о Малом ледниковом периоде. Мне нравится колкость, которую Фабиан отпускает в адрес безнадежно влюбленного сэра Эндрю Эгьючика: «Теперь [вы] плывете на север ее немилости, где повиснете, как сосулька на бороде у голландца»[53]53
   Перевод Э. Л. Линецкой.


[Закрыть].

Мы с братом уже несколько часов плескались в бассейне, а мама уютно устроилась в шезлонге, время от времени угощая нас оладьями. Внезапно громкоговоритель подал звук, словно прочищая горло, и все замерли, напряженно вслушиваясь. Прозвучало мое имя, затем – имя брата. Нас просили незамедлительно пройти к спасателю. Мы поперхнулись синей водой, а когда наконец подбежали к мужчине, который восседал на спасательной вышке, то он нам строго велел одеваться как можно скорее. Отец попал в больницу. Вероятно, это сердечный приступ, и он испытывает настолько сильную боль, что не в состоянии говорить. В больнице (безукоризненно чистой) мы ждем, ждем и снова ждем, обвив ногами оранжевые пластиковые стулья. Наконец кто-то отвозит нас в отель, но мы по-прежнему напуганы и ничего не понимаем. Я успела только мельком увидеть отца сквозь распахнувшиеся двери: его распростертое тело абсолютно неподвижно лежало на подобии стола. Вокруг него собралась целая толпа медиков, кто-то приставил к торсу шприц.

Они были в точности как врачи с открытки, которые склонились над мертвецом на невероятно странном уроке доктора Тульпа и вчитывались в книгу по анатомии так усердно, будто она была важнее тела. Ладонь на освежеванной руке повернута к зрителю внутренней стороной, словно таким образом Рембрандт подчеркивает свой замысел, что только мы воспринимаем мертвеца не просто как тело, но как некогда живого человека.

Как отец сумел выжить? Где была мама? Сколько времени прошло на самом деле? Почему нам никто ничего не объяснил? Теперь я знаю, что у него был приступ желчнокаменной болезни, и врачи прекраснейшей на свете страны невероятно быстро удалили их. Но как им это удалось, остается для меня загадкой. Насколько помню сейчас, я не видела его еще несколько дней, а когда он вышел из больницы, то сразу же вернулся к изучению голландского искусства.

Спустя несколько дней мы с мамой и братом ехали на серебристой машине с молчаливым водителем за рулем по равнинному пейзажу. Прямые, совершенно новые шоссе были как будто отполированы летним солнцем. По шоссе – в Зейдерзе[54]54
   Бывший мелководный залив в Северном море в северо-западной части Нидерландов, сейчас фактически озеро.


[Закрыть], по дороге ритм с рифмой складывались в песню. Водитель бросал на нас взгляд в зеркало заднего вида, но из-за солнцезащитных очков его выражение лица оставалось непроницаемым. Семилетней мне он казался секретным агентом.

Мы проехали через Бемстер[55]55
   Польдер и бывшая община в Северной Голландии.


[Закрыть], миновав деревню, где родился Фабрициус, и понеслись дальше по равнине, а по обе стороны от нас временами поблескивала вода. В конце концов море оказалось по обе стороны от нас, и меня затрясло от страха – дорогая опасно натянулась, как канат. Мы зависли на покачивавшейся полоске суши всего в нескольких дюймах над огромной и изменчивой стихией, которая могла вдруг разбушеваться и смыть нас. Как вообще трасса держится на плаву? Как построили расстелившуюся перед нами узкую бетонную полосу, со всех сторон окруженную морем и только морем? Водитель остановился, выпустив нас, и мы тут же заметили, что под ногами плещется вода.

Солнце разбивалось мелкой рябью о темную поверхность воды. Водитель жестом пригласил нас поплавать, словно лишь таким образом мы могли оценить истинный масштаб этой постройки. Мы с братом сразу прыгнули в море, думая, что оно ничем не отличается от бассейна, и сразу погрузились в темноту, хватая ртом воздух, заросли водорослей, обвивших ноги, утянули нас на глубину. Мы не доставали до дна, а единственной опорой были каменистые борта конструкции, поддерживавшей машину. Пока выбирались, мы ободрали колени. Утонуть в море, да даже в пруду, можно в мгновение ока. Водитель так подшутил над нами? Он курил, прислонившись к машине и прикрыв глаза, солнечный свет обрамлял темный силуэт и словно подсвечивал его сзади. Мы, дети, хорошо запомнили эту картину. Тогда мне не пришло в голову, что он не говорил по-английски, а мы – по-голландски, так что едва ли он мог предупредить, чтобы мы не ныряли. Мы присели на дорогу, обсыхая, чтобы не испортить кожаные сиденья, но он улыбнулся и открыл нам дверь автомобиля. Все равно это была не наша машина и не его.

С какой поразительной изобретательностью голландцы отвоевали сушу у водных глубин! Большая часть территории страны располагается ниже уровня моря и все же каким-то образом представляет собой твердую почву. Голландцы осушили озера и реки, бухты и лагуны, обнажив земли, скрытые когда-то под водой, а затем подперли польдеры дамбами. На какие только хитрости они не шли, чтобы защититься от нараставших бурь, которые грозили захлестнуть с трудом завоеванные поймы, когда предприняли великое начинание XVII века. И с не меньшей находчивостью во время войны, длившейся уже не одно десятилетие, они открывали шлюзы, чтобы затопить поля и преградить путь вражеским войскам.

В Мидденбемстере установлен памятник Яну Легватеру («низкая вода» на нидерландском), инженеру, который в 1612 году руководил работами по возведению бемстерского польдера. Тогда впервые в истории озеро осушили тягой ветряных мельниц. Причудливая борода спадает на воротник двумя стремительными потоками. Считается, что Легватер изобрел водолазный колокол из брезента и металла, позволявший ему оставаться под водой до получаса, распевая песни и рисуя на пергаменте. Этакий водостойкий художник!

Один из его современников, художник Ян ван Гойен, снова и снова упоенно рисовал водные просторы своей родины. Ван Гойен – главный знаток воды в мире голландской живописи. Никому не удалось передать так же точно и наглядно единение голландцев с водой, как люди собираются на побережье или по колено на мелководье, как лодки огибают камыши или проплывают совсем рядом с наблюдающими за ними мечтателями (ног не видно за зарослями тростника). Люди раскидывают сети по воде с рыбацких суден или же, теснясь на длинных лодках, тихо, будто в дреме, переправляются через устье реки.

Иногда на картинах ван Гойена не видно воды: мы догадываемся, что за песчаными дюнами скрыто море, или по сочному бурому илу становится понятно, что излучина реки совсем рядом. Но каждая картина таит в себе след пара и влаги. В ясные дни воздух совсем прозрачный, и тогда каждый отблеск заметен даже на расстоянии, зимой же и осенью он приобретает густой золотистый оттенок. Едва ли найдется хоть один его рисунок, который бы не показывал воду (или даже не был заполнен ей до краев) – на земле или в виде пара.

Людям нравились его пейзажи, полные воздуха и воды, текущей из ниоткуда в никуда. Тщательное исследование голландских описей, довольно подробных самих по себе, показало, что в частных коллекциях голландцев ван Гойен встречается чаще, чем любой другой художник XVII века. В завещаниях с гордостью перечисляли даже копии, а его подделки, несомненно, сменили не одного владельца. До наших дней сохранились только 1 200 его работ, создал же он наверняка гораздо больше.

В описях постоянно повторяются одни и те же характеристики – речная гладь, устье, вид на набережную Дордрехта[56]56
   Город в Нидерландах.


[Закрыть], и это невольно вызывает улыбку. Если вы склонны воспринимать предметы голландского искусства как товар, то ван Гойен – именно тот, кто вам нужен. Целых три картины, выставленные в Лондонской национальной галерее, на первый взгляд имеют одинаковую композицию: великолепный, чуть накренившийся вправо парусник, жемчужная вода, на переднем плане слева – рыбацкое судно, его пассажиры низко склоняются над водой. Одна композиция в трех вариациях, и таких у Гойена много. Но в лирических деталях он никогда не повторяется.