Текст книги "Это просто цирк какой-то!"

2. О Рыжей Соне и трудном пути щенка бульмастифа

Это была мечта, о которой знала только Сонечка. Рыжая Соня, кумир моего детства среди взрослых. Она жила в соседнем подъезде и была не только чудесным человеком, но и совершеннейшей красавицей: грива рыжих кудрей, изумительный носик с горбинкой, огромные зеленые глаза под удлиненными веками, длиннющие ресницы, на которые однажды Соня, поддавшись на наши уговоры, уложила рядом три спички, тонкая талия, стройные ноги с изящными щиколотками, руки, легкие и с длинными пальцами в кольцах тусклого желтого металла, низкий голос и сигаретка в уголке пухлых губ – совершенство, а не женщина.

Кусты персидской сирени и кремовые розы, которые цвели под ее окнами на первом этаже, всегда оставались нетронутыми, наши пацаны не играли с мячом возле ее подъезда – мяч легко долетал до окон на втором этаже. Отпетые хулиганы дрались за право донести до квартиры сумку с покупками, когда Сонечка возвращалась из магазина или с базара. Ее кота, избалованного перса Сему, ошалевшего от весеннего воздуха и ринувшегося на поиски любовных приключений на свою пушистую задницу, мы однажды искали всем двором (а это четыре пятиэтажки), прочесывая окрестности метр за метром почти три дня. И таки нашли мерзавца далеко от нашего дома, в трубе коллектора около старых дач, частично надкусанного и потрепанного уличными котами, но очень довольного. Наша общая любовь надежно хранила все и всех, что так или иначе касалось Сонечки: ее окна, ее цветы, ее фикус по имени Кактус, ее пожилую собаку Бэллу Моисеевну, которая жила по очереди у четверых из нас, если иногда Соня недолго отсутствовала, ее кота и даже ее дверь с простеньким замком.

А еще мы, мелкота, тайно очень ее жалели. Поздний и единственный ребенок, она жила одна, похоронив родителей, погибших страшно и моментально – маму и отца Сони в одну секунду убил нетрезвый водитель грузовика, выехав на остановку автобуса. Кто-то из стоявших там, к счастью, спасся, а старики не успели среагировать. Я помню, как бабуля и мама уходили на весь день, чтобы с другими женщинами двора готовить поминки, помню два полных автобуса со студентами и аспирантами, въехавших во двор за катафалком, – родители Сони оба были профессорами педагогического института. И все мы, дети, запомнили спокойное и очень бледное, прямо какое-то прозрачное лицо нашей Сонечки над двумя закрытыми гробами, стоявшими на табуретах под старым орехом.

Мы не видели ее долго, может, даже целый месяц – в детстве время течет иначе, – очень переживали, но потом Сонечка появилась, неуловимо изменившаяся лицом, загоревшая до черноты, похудевшая и с белоснежной прядкой в рыжих кудрях. Эту седину она никогда не закрашивала, но ей даже было к лицу. Ну, почтенный же возраст все-таки, уже двадцать восемь лет – так думала восьмилетняя я.

Соня работала в одесском пароходстве и ходила в рейсы коком на больших торговых и круизных судах, начав карьеру посудомойкой и подавальщицей сразу после окончания школы. Конечно же, она дружила с моей мамой, часто заглядывала к нам, и тогда они курили и хохотали на нашей небольшой кухоньке. А когда мне исполнилось пятнадцать, мама рассказала о Сонечкиной «большой любви»: первом трепетном чувстве к роскошному, разумеется, капитану белоснежного лайнера. Само собой, он был давно и плотно женат, но с женой «все сложно и катится к финалу», конечно же, они «до сих пор вместе только из-за ребенка», а любит он исключительно Сонечку, и потому пройдемте-ка, душа моя, в капитанскую каюту незамедлительно.

Образовавшаяся беременность капитана почему-то не обрадовала, и ему не составило труда убедить юную «женщину своей жизни» сделать аборт. Соня была очень молода, срок маленький, деньги заплачены немалые, но где-то не сошлось, и она, созданная для материнства, полная любви к детям, больше не забеременела ни разу. Капитан через несколько лет оголтелого вранья был послан по точному адресу вместе со своим белоснежным лайнером, организм Сони при многочисленных обследованиях оказался абсолютно здоровым, претенденты на руку и сердце вытоптали широкую дорогу к ее двери, но ребеночек так и не появился. Так иногда случается.

Зато у нее были мы. Она любила всех нас. Возвращаясь из рейса, Сонечка собирала дворовую ребячью ораву и вываливала на диван объемистые сумки. Необыкновенные конструкторы-трансформеры, жевательная резинка (настоящая, которая выдувалась огромными пузырями и пахла во рту диковинными фруктами несколько дней), почти всамделишные пупсы с настоящими волосиками на красивых головках, яркие машинки, гоночные, легковые и грузовые (у одноклассника Вовки на комоде двадцать лет стоял подаренный Сонечкой бело-синий джип с надписью «Police»), кожаные футбольные мячи, полосатые и огромные пляжные мячи, головоломки, мягкие игрушки, смешные и очаровательные – сейчас я понимаю, что Сонечка оставляла немалую часть зарплаты в магазинах детских товаров. Мы любили бы ее и без всех этих даров, нашу Соню, но как же было приятно прижимать к груди толстую книгу с невероятными иллюстрациями – то был «The Lord of the Rings», невиданный и неизвестный еще в Союзе. А у меня он – вот, на тумбочке. Соня прочла мне, маме и бабуле волшебную сагу, переводя прямо с листа, – мама прекрасно знала немецкий, бабуля – французский, но никто в моей семье не знал английского.

И вот однажды я решилась. Уволокла Сонечку в свое тайное место – дальний павильон в детском садике за нашим домом – и там рассказала все: о вернувшейся памяти, в которой был только цирк, о том, что уже несколько лет я мечтаю вернуться туда, но мама говорит, что ей уже поздно, а мне пока рано… и вообще, почему-то вступает в такие разговоры очень неохотно, и настроение у нее обычно портится, так что я и не заикаюсь уже. Соня обняла меня и сказала фразу, которую я потом часто повторяла себе в течение жизни: «Все будет так, как должно быть, детка. Твое от тебя не уйдет. Просто наберись терпения и жди».

В нашем провинциальном городе стационарного цирка не было, не дорос город до нужного для постройки стационара полумиллиона жителей. От кого-то из друзей я узнала, что каждое лето на площади в новом микрорайоне (от нас множество остановок на троллейбусе и автобусах с тремя пересадками) раскидывают свои шатры приезжающие в город передвижные цирки-шапито. И остаются там примерно на месяц. Мама, конечно, была в курсе, но первые несколько лет после своего возвращения к оседлой жизни меня в цирк ни разу не водила. Только став старше и выйдя под цирковые софиты, я поняла, как сильно она тосковала по манежу, по друзьям, по зрителям, по дорогам… На просьбы отдать в цирковую студию или хотя бы в гимнастическую школу бабушка и мама в один голос сказали, что пока мне хватит художки, что надо исправить трояки по математике и что мы вернемся к этому разговору позже.

Вообще-то в городе нашем никакой цирковой студии и не водилось, я просто об этом не знала. Но тут подоспела неприятность, обернувшаяся для меня удачей: мамин многолетний партнер по номеру (и даже бывший давний муж) дядя Гриша получил очередную серьезную травму плеча. После нескольких месяцев в больнице врачи настояли на том, чтобы гимнаст вышел на пенсию. Надо сказать, что пенсия у дяди Гриши была уже давным-давно: цирковые артисты в Советском Союзе имели право на пенсионные выплаты после двадцати лет работы в манеже. Дядя Гриша впервые ступил в опилки (так на цирковом сленге называется первый выход артиста) в восемнадцать лет. И теперь, «списавшись вчистую», еще молодой, сорокапятилетний, он вернулся в наш город, где пустовала давно купленная кооперативная квартира. А вскоре, заглянув к нам вечерком, поделился с мамой радостью: «Дина, – сказал он, – сегодня меня вызывали в исполком. Можешь поздравить: неожиданно предложили организовать цирковую студию при новом Дворце профсоюзов. Ставку руководителя уже выделили, зал там вполне подходящий, я только что ездил смотреть, отделку заканчивают. Теперь поднимем наши старые связи, чтоб вне очереди получить реквизит из Киева, и начнем, благословясь».

Я даже дышать перестала: вот он, мой шанс! Понятно же, что я должна попасть в число счастливчиков – и тогда цирк немножко приблизится, потому что, достигнув замечательных успехов (а как иначе, я ведь дочь известной артистки, у меня наследственность же!), после восьмого класса я легко поступлю в Киевское цирковое училище. Таков был план. И Сонечка меня всецело поддержала.

И вот уже торжественное открытие студии «Тринадцать метров» (я удивилась, как много людей не знают, что тринадцать метров – неизменный в течение веков диаметр манежа, но мама объяснила, что это довольно специфическое знание, а вовсе не люди такие невежественные). В зале толпилось множество тонюсеньких девочек и спортивных мальчишек, из катушечного магнитофона волнующе звучал Цирковой марш Дунаевского, который я помнила с раннего детства – с этой музыки начиналось каждое представление. Пол был устлан новехонькими, вкусно пахнувшими кожей, матами, а с потолка свисали кольца, канаты, рамки и трапеции. И я так хотела быть к этому причастной, что, улизнув в фойе, немедленно попыталась сделать стойку на руках – от щенячьего восторга и волшебного какого-то предвкушения. Разумеется, пребольно шлепнулась, треснувшись копчиком о мраморный пол, но это только прибавило мне решимости.

Вечером, когда мама с дядей Гришей пили шампанское, набрасывая план работы студии, я решительным шагом вошла к ним в кухню и, чуть живая от смущения и стеснительности, отчеканила:

– Дядь Гриш, я очень хочу у вас заниматься. Возьмите меня, пожалуйста. Готова на все. Буду очень стараться.

Конечно, он взял.

К этому моменту все мои мечты превратились в какой-то благоговейный трепет. Я вдруг поняла, что жизнь моя разделена на две неравные части: то, что хоть как-то относится к цирку и цирковым, и все остальное, малозначащее, хоть и обязательное к исполнению. Но кто ж знал, что у Невидимых Регулировщиков уже заготовлен для меня девиз, отлично работающий и сегодня: «Ничего тебе не будет просто так, детка!»

Я и вправду была готова ко всему. Кроме одного, как выяснилось: ощущать себя щенком бульмастифа среди изящных борзых и левреток.

Дело в том, что дядя Гриша последние двадцать пять лет артистической карьеры был акробатом и воздушным гимнастом – легким, почти невесомым жителем циркового поднебесья. И детей в свою студию он набрал тонких, гибких, прыгучих. Я же, увы, щедро отхватила отцовских статей: папаня мой не был двухметровым гренадером, конечно, но зато был известным оперным певцом – высоким и широкоплечим, с мощной грудной клеткой, так что даже совсем малышкой я выглядела крепенькой, «сбитой», как тогда говорили. Я совсем не была толстой, не была даже пухлой, но там, где моим товарищам хватало трех тренировок, мне требовалось пять, а то и семь – широкие и короткие мышцы растяжке поддавались с трудом, а негибкий позвоночник вынуждал бесконечно кувыркаться еще и дома, отрабатывая разные элементы. Но все равно получалось не очень: гены пальцем не расплющишь, а гены те были не только мамины.

С раннего детства знавшая пословицу про терпение и труд, которые «все перетрут», я ринулась к цели. Но тут нарисовалась другая известная пословица, про коня и трепетную лань: после нескольких непростых лет постоянной боли в мышцах и отказа от всех увлечений, кроме цирковой студии, я продвинулась на пути к цели, условно говоря, метров на восемьсот, а большинство моих товарищей за то же время, абсолютно не напрягаясь, ускакали на пару километров вперед, и догнать их мне не светило. И вот, очень трудно и болезненно, но я все-таки сумела понять: впихнуть невпихуемое, конечно, можно. Только сил, ресурса и душевных мук это потребует неоправданно много. Бывают ситуации, когда кроме искреннего желания необходимы и обязательны природные данные: баскетболист ростом в сто пятьдесят сантиметров и акробат, в котором под два метра роста и семь пудов веса, так же редки, как пурпурные единороги. Точнее сказать, их дважды не бывает в природе.

На поперечный шпагат после пяти лет регулярных тренировок мне сесть «до нуля» так и не удалось, например, а тоненькая и гибкая, как тростиночка, Лиля из параллельного класса сделала это, поспорив всего лишь на ириску, – прямо в школьном дворе, без всякого разогрева, легко и непринужденно. Банальный «мостик» я делала, только растянувшись, уже в конце тренировки, а Олежек Селиверстов мог спокойно читать книжку, поставив ступни носками вперед по обе стороны от собственной головы, практически свернувшись в кольцо. В довершение всех бед оказалось, что мои руки от природы имеют «переключенный» локтевой сустав и потому во время стойки на руках изгибаются внутрь в виде буквы «Х». Меня бинтовали, мне привязывали специальные рейки к рукам, но инвалидская моя стойка вызывала сначала молчаливое сочувствие, а потом добродушный хохот. Это и вправду было смешно: упражнение в моем исполнении получило среди студийного народа кодовое название «нестойкий икс».

Не знаю, сколько бы лет еще я почти безрезультатно терзала себя и смешила других, но тут весьма кстати случились март, каток, морозец, распахнутая куртка и, как следствие, – тяжелое воспаление легких, уложившее меня в постель почти на два месяца. Потом большой начальник из исполкома, где мама по выходным подрабатывала машинисткой, нажал на нужные кнопки, профсоюз поднатужился и выдал очень дефицитную путевку в детский пульмонологический санаторий в Теберде. Мама отвезла меня к дивным горам Большого Кавказа (я утешалась тем, что сравнивала себя с нежной Пат из «Трех товарищей», хоть первые дни и плакала ночами от тоски по дому), а наш коллектив, ставший к тому времени Народным цирком, уехал на свои первые гастроли по районным центрам и сельским клубам области без меня.

Ребята писали мне, рассказывали, что произвели фурор среди не избалованных зрелищами вообще и цирковыми представлениями в частности, но зато очень отзывчивых сельских жителей. В августе несколько председателей колхозов прислали благодарственные письма в Обком профсоюзов – и вот студия в сопровождении дяди Гриши уже едет в Гурзуф, в знаменитый Артек. Меня, конечно, тоже звали, но я отказалась – они работали, они заслужили, а при чем тут я? Я же проболела все гастроли. И пусть невозможно хочется, но это будет нечестно.

К тому же, «мотая срок» в Тебердинском санатории, разглядывая застывшую вечность – горы, тоскуя по всем нашим и развлекая слабеньких, почти прозрачных, очень послушных и дисциплинированных деток нашего «легочного» отделения кульбитами, стойками и сальто, я вдруг поняла, что не хочу. Больше не хочу оставаться после тренировок в пустом полутемном зале, чтоб лишний десяток раз кувырнуться на матах и растянуть «дубовые», неподатливые мышцы еще на два миллиметра, не хочу постоянно ставить в неудобное положение деликатного дядю Гришу, который не мог решиться прямо сказать бесталанной ученице, что гимнастки и акробатки из нее не получится никогда. Не мог – и тратил впустую свое время и внимание, так необходимые другим, от природы наделенным подходящими данными и способным к акробатике ребятам.

Домой я вернулась, уже все для себя решив, а тут еще понимающая и мудрая мамочка, ставя на стол любимую мою яблочную шарлотку (в которой я, кстати, стоически отказывала себе все эти пять лет), осторожно сказала: «Доня, а не попробовать ли тебе что-нибудь другое? Ну, просто так, для разнообразия?» – индульгенция для самолюбия была получена. Я слопала целых три куска пирога, и мне не было стыдно. Но на следующий день все же побежала к Сонечке, очень вовремя вернувшейся из рейса, – мне нужно было укрепиться в решении. Соня выслушала, закурила тонкую сигаретку и сказала: «Ты сделала все, что могла на этом этапе. Он завершен. Иди дальше. Твое от тебя никуда не денется».

В общем, в сентябре, когда наши вернулись из Артека, я уже занималась фехтованием – как раз прочитала дважды подряд пятитомную историю трех мушкетеров и вся прониклась. Немаловажным фактором было и то, что Дворец спорта, в котором тренировались фехтовальщики, находился очень далеко от Дворца профсоюзов, где репетировал Народный цирк – практически на другом конце города. «С глаз долой» у меня получилось, а вот «из сердца вон» – как-то не очень.

К счастью, я не заработала глубокого комплекса на первой своей серьезной неудаче, потому что неожиданно оказалась способной к рапире и довольно быстро выполнила взрослый разряд на фехтовальной дорожке. Меня хвалили, даже ставили в пример другим ребятам, обращая внимание на силу, быстроту реакции, натиск и спортивное поведение. Я считалась перспективной, много ездила с республиканской командой по Союзу, и это было замечательно. Потому что в каждом более-менее крупном городе имелся стационарный цирк. Там я обычно и проводила вечера после соревнований, с восторгом глядя на манеж, – подросток бульмастифа, так и не ставший изящной левреткой. Как же много программ я пересмотрела в те годы… Но никогда ни словом не обмолвилась об этом никому, даже маме. Только Соне. Это была наша с ней тайна. А еще я рассчитывала, приобретя прекрасную спортивную форму, стальные мышцы и значок мастера спорта на лацкан куртки, однажды заглянуть в студию и этак непринужденно сесть на шпагат или легко взлететь над матами, скручивая тело в заднем сальто. Только все сложилось иначе.

3. Знаки Судьбы

«И получает каждый по вере его». Все так. Это свидетельствую я, не шибко знающая постулаты Библии. Но да – получает.

В выпускном классе я подрабатывала курьером в редакции нашей городской молодежной газеты. Очень хотелось помочь маме, которая и дома работала за пишущей машинкой, не разгибая спины, – зарплаты высококвалифицированной машинистки нам немножечко не хватало, а цирковую весомую пенсию маме не дали, она раньше ушла, не хватило двух лет до выслуги.

Наташа в редакции сидела за столом, стоявшим у окна. Была она хорошенькой, светловолосой, с негромким голосом и приятными манерами, нежная, как бабочка. Очень она мне нравилась. Похоронив маму, отгоревав и отметив четвертьвековой юбилей, стала Наташа жить одна в трехкомнатной квартире старого дома в историческом центре нашего города. Небольшого города в степной южной Украине, понимаете? Города, где известное «на десять девчонок по статистике девять ребят» давно уже стало несбыточной мечтой. Ребят на десять взрослых девчонок приходилось примерно пять с половинкой. Причем «половинка» еще не достигла возраста согласия, а из оставшихся пяти двое истово ухаживали разве что за портвейном, отработав смену на заводах, трое же были давно женаты. Выбор небогатый, прямо скажем. При такой печальной статистике двадцатипятилетней Наташе, пусть и имеющей свое уютное и статусное, как сказали бы сегодня, жилье, рассчитывать на толпу кавалеров под окнами было, по меньшей мере, самонадеянно. Она и не рассчитывала. Но, как говорила моя бабуля, «у Бога все готово».

Однажды дружный коллектив редакции решил отметить приближающийся Новый год. Скинулись, сгоняли за шампанским и тортами, пригласили народ из других редакций, все выпили по бокальчику, мне налили любимое ситро «Саяны». Чем бы развлечь себя? А давайте погадаем? Не вопрос – погадаем, дело годное. Праздник же все-таки, время чудес же…

Корректор Серафима Сергеевна, дама позднего элегантного возраста, как сказали бы сейчас, поправила очки и рассказала о старом гадании «Случайное предсказание». Народ быстренько понаписал на одинаковых бумажках случайные, абсолютно произвольные фразы (это было непременным условием), мужчины надули пару десятков шариков, предварительно запихнув в каждый скрученные в рулончики и тщательно перемешанные бумажки. Шарики доверили везде разбросать нам, курьерам, – как самым молодым. А потом началось веселье: толпа журналистов носилась по редакции, ловя и нещадно давя шарики с пророчествами внутри. Мне достался желтый шар и строчка «Кружится карусель, горят прожектора», – полная, казалось бы, бессмыслица.

«Неужели я еще и в парке работать буду? На карусели? Фигня какая», – подумала я. И поискала глазами Наташу – мы с ней дружили, несмотря на разницу в возрасте. Наташа стояла у окна и улыбалась.

– Что у тебя? Тоже ерунда какая-то?

– Даже не знаю, как трактовать. У меня – вот. «Поднимешь свое с земли», – обещал маленький белый обрывок с неровными краями.

А скоро пришел февраль и приволок с собой совершенно дикие для наших мест морозы. Старожилы ахали, грустили в отсутствие парнуса[5]5
  Парнус (муз.) – дополнительный неофициальный доход.


[Закрыть], и крестились нищие морозостойкие старушки у церкви, мимо которой я бегала на работу, – прихожан в такую стужу из домов никакая вера не могла выманить. Наташа обычно уходила из редакции позже всех. Куда и к кому ей было спешить? Заведенная к тому времени серо-голубая кошка Ириска отличалась спокойным, терпеливым нравом и встречала Наташу, сидя на тумбочке в коридоре, неизменно радуясь сколь угодно позднему, но возвращению обожаемой хозяйки. И я часто забегала к Наташе за книжками, потому что библиотека в ее доме была просто уникальной.

В тот пятничный вечер она ушла с дежурства вместе со мной – примерно в одиннадцатом часу. А в понедельник дождалась, пока я вечером привезла всякие бумаги, отвела в кафе и рассказала невероятное:

– Такой зусман – жуть, воздух аж звенит. Я пулей лечу от автобусной остановки до дома, выходной предвкушаю, обрадовалась на ходу, что лампочки в фонарях уличных поменяли на новые, светло. Но не настолько, чтоб во все углы нашего двора достать. У подъезда как раз темновато было. Там я об него и споткнулась. Лежит на боку, скрючился в позе эмбриона, портфель к груди прижимает. Одет прилично, ботинки дорогие, дубленка, шапка норковая. И весь уже снегом припорошен. Пьяный – я дух-то этот наизусть знаю, сосед мой по лестничной клетке большой любитель выпить. И смертник, потому что мороз к двадцати пяти уже подбирается. До утра не дотянет человек, замерзнет. Не смогла я его оставить там погибать, понимаешь?

Заволокла как-то к себе на первый этаж. Даже не проснулся, когда по подъездным ступенькам пробумкали его ноги – вусмерть ушатался, бедолага. Заволокла, отдышалась, в коридоре прямо одеяло под него подсунула кое-как, подушку под голову, а сама в маминой комнате дверь на крючок кованый закрыла и всю ночь книгу читала. Задремала, когда уже светало.

Глаза открываю – и аж подпрыгнула, вспомнила о найденыше. Выхожу из комнаты на цыпочках и кляну себя почем зря: дурища, приволокла незнакомого мужика в дом, а возможности уйти тихо не дала – дверь автоматически заперла изнутри на нижний замок, ключ висит рядом, но так, что не сразу и увидишь. Мысли о том, что гость мог обидеть, у меня даже и не появилось почему-то. Иду по коридору, а из кухни чаем свежезаваренным пахнет, да каким-то необыкновенным – не моим, обычным, «со слоном», точно знаю.

Мужик живехонек и уже, между прочим, в мамином пестром переднике, стоит спиной ко мне и достает из портфеля баночки разноцветные со всякими вкусностями, на стол ставит, хлеб режет. Ириска моя тарахтит, как дизель, и об его ноги трется, забыв, что обычно не очень чужих привечает. А я жду, когда ж он заметит-то меня. Повернулся – оказался очень симпатичным и очень смущенным. Представился Сашей.

И Наташа как-то особенно улыбнулась. Мелкая я была совсем, не знала еще, как женщины в предчувствии счастья выглядят, но мне показалось, что в кафешке той скромненькой прямо стало светлее.

В общем, спасенный Саша в наш город в командировку приехал. На завод тяжелого сельскохозяйственного машиностроения. Дела закончил и с принимающей стороной посетил ресторан – отметить удачное подписание чего-то там. Славно отметили. Практически непьющий Саша, уверив хозяев, что «в полном порядке и все под контролем, пацаны!», в бессознательном состоянии перепутал автобусы и вместо своей гостиницы прибрел к дому Наташи – остановка была буквально в ста метрах от ее двора. Там в уютном сугробике и настигла его отключка. И если бы не Наташа, не было бы в жизни ленинградца Саши больше ни одного февраля. И жены прекрасной не было бы, да. И сына, сейчас уже известного ученого. И дочки. И внуков.

Наташа, как и обещало гадание, поднявшая свое счастье с земли, уехала в Ленинград через два месяца. У нее все хорошо. Мы долго переписывались, и потому я знаю, что каждый Новый год гости ее теплого дома играют в «случайное предсказание». Много лет уже играют, традиция такая у них семейная.

Да, кстати, мое «случайное предсказание» оказалось строчкой из песни Валерия Леонтьева, звучавшей тогда из каждого утюга: «… кружится карусель, горят прожектора, и чудеса вершатся на манеже». Шлягер назывался «Куда уехал цирк».