Текст книги "Пандемониум"

Лорен Оливер
Пандемониум

Моим родителям

Сейчас

Алекс и я, мы вместе лежим на одеяле на заднем дворе дома тридцать семь на Брукс-стрит. Деревья кажутся больше и темнее, чем обычно, – листья почти черные и такие густые, что сквозь них не разглядеть небо.

– Наверное, это был не самый лучший день для пикника, – говорит Алекс.

И только тогда я понимаю, что да, конечно, мы не съели ничего из того, что принесли с собой. У нас в ногах стоит корзина с полусгнившими фруктами, на фруктах кишмя кишат маленькие черные муравьи.

– Почему? – спрашиваю я.

Мы лежим на спине и смотрим на полог из густой листвы у нас над головами.

– Потому что идет снег, – со смехом отвечает Алекс.

И снова я понимаю, что он прав – действительно идет снег, вокруг нас кружат крупные снежинки цвета пепла. И еще очень холодно. Дыхание облачками вырывается у меня изо рта. Чтобы не замерзнуть, я прижимаюсь к Алексу.

– Дай мне руку, – прошу я, но Алекс не отвечает.

Я пытаюсь пристроиться у него под мышкой, но его тело неподатливое, оно словно закоченело.

– Алекс, ну, пожалуйста, мне холодно.

– «Мне холодно», – механическим голосом повторяет Алекс.

У него синие потрескавшиеся губы, он, не мигая, смотрит на листья.

– Посмотри на меня, – прошу я, но Алекс не поворачивает голову, не мигает, вообще не двигается.

Внутри меня нарастает паника, истеричный голос все повторяет, что так быть не должно. Тогда я сажусь и кладу ладонь на грудь Алекса. Он холодный как лед.

– Алекс, – говорю я, потом уже кричу: – Алекс!

– Лина Морган Джонс!

Я вздрагиваю и возвращаюсь в реальность. В реальности вокруг меня раздаются приглушенные смешки.

На меня злобно смотрит миссис Фиерштейн, преподаватель двенадцатого класса в средней школе для девочек «Куинси Эдвардс», Бруклин, семнадцатый район, секция пять. Это уже третий раз на неделе, когда я засыпаю у нее на уроке.

– Раз уж от сотворения естественного порядка тебя клонит в сон, – говорит миссис Фиерштейн, – могу предположить, что поход в кабинет директора тебя взбодрит.

– Нет! – вырывается у меня.

Я произношу это громче, чем следовало бы, что провоцирует моих одноклассниц на новые смешки. Меня зачислили в «Куинси Эдвардс» сразу после зимних каникул, то есть чуть больше двух недель назад, а моя репутация стоит уже первым номером среди девушек со странностями. В школе меня обходят стороной, как будто я больная… как будто я заразная.

Если бы только они знали.

– Это последнее предупреждение, мисс Джонс, – говорит миссис Фиерштейн. – Вы меня поняли?

– Этого больше не повторится, – отвечаю я, старательно изображая покорность и раскаяние.

Я прогоняю от себя кошмар, который только что увидела, гоню мысли об Алексе, мысли о Хане и моей старой школе. Гоню прочь, как учила меня Рейвэн. Старой жизни больше нет, прошлое умерло.

Миссис Фиерштейн в последний раз бросает на меня гневный взгляд – как я понимаю, для устрашения – и снова поворачивается к доске. Лекция о божественной энергии электронов продолжается.

Лина из прошлого испытывала бы ужас перед такой учительницей – она старая и злая, похожа на помесь жабы и питбуля. Миссис Фиерштейн из тех людей, глядя на которых думаешь, что им нет необходимости проходить через процедуру исцеления. Невозможно представить, что она, даже если останется не исцеленной, сможет когда-нибудь влюбиться.

Но Лина из прошлого умерла.

Я ее похоронила.

Я оставила ее за пограничным заграждением, за стеной из дыма и огня.

Тогда

Первое, что я чувствую, – огонь.

Огонь в ногах, в легких, он разрывает каждый нерв, каждую клеточку моего тела. Так я рождаюсь заново – раздираемая болью, выныриваю на поверхность из удушающей жары и мрака. Я заставляю себя пройти через черное влажное место, полное незнакомых звуков и запахов.

Я бегу, а когда бежать уже нету сил, иду, еле переставляя ноги, а когда и это невмоготу, ползу, впиваясь ногтями в землю, дюйм за дюймом скольжу, как червь, по заросшей поверхности этого странного дикого места.

И еще, рождаясь заново, я истекаю кровью.

Не знаю, как далеко я углубилась в Дикую местность, как долго продиралась через густой лес, но только замечаю, что ранена. Один из регуляторов, должно быть, все же сумел зацепить меня, когда я перелезала через ограждение. Пуля задела меня чуть ниже подмышки, и теперь футболка намокла от крови. Но мне повезло – рана неглубокая. Когда я вижу кровь и рану, все вокруг становится реальным – это незнакомое место, огромные деревья, жуткие заросли, то, что произошло, то, что я оставила позади.

То, что у меня отобрали.

В желудке пусто, но меня все равно выворачивает. Я кашляю и сплевываю желчь на ковер из блестящих от влаги листьев. Над головой чирикают птицы. Какой-то любопытный зверек подкрадывается ближе узнать, в чем дело, и тут же убегает обратно в заросли.

«Думай, думай. Алекс. Думай о том, как поступил бы он в этой ситуации».

«Алекс здесь, он рядом. Представь это».

Я снимаю футболку, рву ее по шву и обвязываю себя вокруг груди, прижимая самый чистый кусок к ране. Это помогает остановить кровотечение. Я понятия не имею, где я и куда иду, знаю только, что нельзя останавливаться, надо идти вперед, глубже в лес, дальше от пограничного заграждения, от мира псов, автоматов и…

От Алекса.

«Нет, Алекс здесь. Ты должна верить в то, что он рядом».

Шаг за шагом, отбиваясь от колючек и мошкары, от толстых веток, через тучи москитов и повисший в воздухе туман. В какой-то момент я набредаю на речку. Я настолько ослабла, что меня чуть не уносит течением. Ночью льет проливной дождь, безжалостный и холодный. Я укрываюсь между корней громадного дуба, а вокруг меня в непроглядной темноте взвизгивают, ворчат, суетятся невидимые зверьки. Я боюсь заснуть, если я усну, то умру.

Я родилась не сразу, новая Лина не появилась на свет одним рывком.

Шаг за шагом… Дюйм за дюймом. Ползком, корчась в грязи, со вкусом дыма во рту. Впиваясь ногтями в мокрую землю. Как червь. Так она приходит в этот мир. Новая Лина.

Когда я больше не могу двигаться вперед, даже по дюйму, я кладу голову на землю и жду смерти. Я слишком устала, чтобы бояться. Надо мной – чернота, вокруг меня – чернота, звуки леса – мое отпевание. Я на своих похоронах. Меня опускают в узкое темное место. Рядом стоят тетя Кэрол, и Хана, и моя мама, и сестра, и даже мой давно умерший отец. Они наблюдают за тем, как мое тело опускают в могилу, и они поют.

Я в черном туннеле. В туннеле туман, но мне совсем не страшно.

На выходе из туннеля меня ждет Алекс, он стоит в лучах солнца и улыбается.

Он протягивает ко мне руку, зовет…

«Эй! Эй! Очнись!»

– Эй! Очнись! Ну давай же, давай.

Голос вытягивает меня обратно из черного туннеля. Я вижу перед собой незнакомое лицо и на секунду чувствую разочарование. Это не Алекс. Я не могу думать, мир рассыпался на отдельные фрагменты. Черные волосы, острый нос, яркие зеленые глаза – кусочки пазла, который мне не собрать.

– Давай же, вот так, не отключайся, оставайся со мной.

Брэм, где, черт подери, вода?

У меня под шеей чья-то рука. А потом вдруг – избавление. Холод и влага. Вода заполняет мой рот, мое горло, стекает по подбородку, она смывает грязь и вкус дыма. Сначала я кашляю, давлюсь, почти плачу. Потом глотаю, поглощаю, всасываю, а чья-то рука остается у меня под шеей, и голос продолжает меня поддерживать.

– Вот так, правильно. Пей сколько надо. Все хорошо.

Теперь ты в безопасности.

Черные распущенные волосы как палатка надо мной. Женщина. Нет, девушка. Девушка с тонким ртом, у нее морщинки вокруг глаз, а руки жесткие, как ивняк, и большие, будто корзины.

«Спасибо, – мысленно говорю я, – мама».

– Ты в безопасности. Все хорошо. Ты в порядке.

Так появляются на свет дети – их укачивают чьи-то руки, они пьют, они беспомощны.

А потом лихорадка утаскивает меня обратно. Я редко выныриваю в реальность. Ощущения разрозненные: еще чьи-то руки; голоса людей; меня поднимают с земли; надо мной калейдоскоп зелени с вкраплениями кусочков неба. Через какое-то время: запах костра; что-то холодное и влажное прикладывают к моей коже; дым и приглушенные голоса; обжигающая боль в боку; лед и облегчение. По моим ногам скользит что-то мягкое.

А в промежутках – сны. Таких снов я никогда прежде не видела, в них взрывы и насилие, в них плавится кожа и становятся черными от огня кости.

Алекс больше ко мне не вернется. Он ушел вперед, исчез в конце туннеля.

Почти каждый раз, когда я прихожу в себя, эта девушка рядом. Она заставляет меня пить или прикладывает холодное полотенце к моему лбу. Ее руки пахнут дымом и кедром.

И всегда, сплю я, или брежу в лихорадке, или ненадолго прихожу в себя, я слышу это слово. Она повторяет его снова и снова, это слово проникает в мои сны и постепенно отгоняет мрак и выталкивает меня на свет.

«Ты в безопасности. В безопасности. Теперь ты в безопасности».

Не знаю, сколько это длилось, но в конце концов лихорадка отступает, и я, ухватившись за это слово, возвращаюсь в реальность, плавно, как на гребне волны к берегу.

Еще не открыв глаза, я слышу, как брякают тарелки, чувствую запах чего-то жареного и слышу приглушенные голоса. Первая мысль – я дома, в доме тети Кэрол, она сейчас позовет меня завтракать. Утро как утро.

А потом внутри что-то щелкает, и ко мне возвращается память: бегство с Алексом, неудавшийся побег, дни и ночи, которые я в одиночестве провела в Дикой местности. Я распахиваю глаза и пытаюсь сесть. Но тело отказывается подчиняться, все, что я могу, – это приподнять голову, такое ощущение, словно меня замуровали в камень.

Черноволосая девушка, та, которая, как я понимаю, нашла меня и с друзьями принесла сюда (что это за «сюда», я не знаю), стоит в углу возле большой каменной раковины. Она слышит, что я пошевелилась, и резко оборачивается на звук.

– Тихо, – говорит девушка.

Она вынимает руки из раковины, руки у нее мокрые по локоть, а лицо встревожено, как у дикого животного. У нее мелкие зубы, слишком мелкие для ее рта и чуть кривоватые. Девушка проходит через комнату и присаживается возле меня на корточки.

– Ты целые сутки была без сознания.

– Где я? – сипло спрашиваю я.

Слова даются мне с трудом, я сама не узнаю свой голос.

– На Базе, – отвечает девушка и внимательно смотрит на меня. – Во всяком случае, так мы называем это место.

– Нет, я хотела спросить… – Я пытаюсь сложить в голове все, что случилось после того, как я перелезла через пограничное заграждение, но могу думать только об Алексе. – Это… это Дикая местность?

На лице девушки мелькает странное выражение… подозрение, что ли?

– Мы в свободной зоне, это да, – осторожно отвечает она, потом без лишних слов встает и уходит в черный проход в стене.

Из глубины здания до меня доносятся неразборчивые голоса. На секунду я чувствую укол страха – что, если говорить «Дикая местность» было неправильно? Вдруг эти люди опасны? Я никогда не слышала, чтобы кто-нибудь называл неконтролируемые территории «свободная зона».

Нет, нет, кто бы ни были эти люди, они наверняка на моей стороне. Они спасли меня, ухаживали за мной.

У меня с трудом получается занять положение «полусидя», я прислоняюсь затылком к стене из камня. Вся комната каменная, включая пол. Стены из неотесанного камня кое-где покрыты тонкой пленкой черной плесени, раковина допотопных времен, тоже каменная, с ржавым краном, который явно уже давным-давно не работает. Я лежу на узкой жесткой койке, покрытой старыми, протертыми до дыр одеялами. Эта койка плюс несколько жестяных ведер в углу под неработающей раковиной да один-единственный деревянный стул – вот и вся обстановка. В комнате нет окон и ламп тоже нет, только два работающих на батарейках фонаря светят тусклым голубоватым светом. На одной из стен висит небольшой деревянный крест с фигурой распятого человека. Я узнаю этот символ одной из старых религий времен до процедуры исцеления, только не могу вспомнить, какой именно.

Флэшбэк – начальный курс истории Америки, миссис Дернлер сверкает глазами из-под огромных очков и тычет пальцем в открытый учебник.

– Видите? Видите? – говорит она. – Эти старые религии все замараны любовью. От них исходит запах этой скверны, они источают делирию.

И естественно, тогда это звучало устрашающе и казалось правдой.

Любовь самое смертоносное оружие на свете.

Она убивает…

Алекс.

И когда она присутствует в твоей жизни…

Алекс.

И когда ты живешь без нее…

Алекс.

В комнату возвращается черноволосая девушка, в руках она с осторожностью держит глиняную миску.

– Когда мы тебя нашли, ты была полуживой, – сухо говорит она. – Скорее мертва, чем жива. Мы не думали, что ты сможешь выкарабкаться, но я решила, что нам стоит попробовать.

Девушка с сомнением смотрит на меня, как будто не до конца уверена, что приняла правильное решение. На секунду у меня перед глазами возникает образ кузины Дженни, она стоит, уперев руки в бока, и критически меня разглядывает. Я вынуждена зажмуриться, чтобы противостоять потоку воспоминаний и картинок из жизни, которая навсегда ушла в прошлое.

– Спасибо, – говорю я.

Девушка пожимает плечами, но все же отвечает:

– Рада помочь.

И кажется, она говорит это искренне. Потом она придвигает стул к моей койке и садится. Ее длинные волосы убраны за уши, на шее за левым ухом я замечаю метку исцеленного – шрам из трех точек, – такая же метка была у Алекса. Но девушка не может быть исцеленной, она здесь, по другую сторону границы, она – заразная.

Я хочу сесть нормально, но после нескольких секунд борьбы со слабостью сдаюсь. Я чувствую себя как марионетка на полпути к оживлению. В глазах резь, я смотрю вниз и вижу, что кожа моя вся в царапинах, ссадинах, струпьях и укусах москитов.

В миске, которую держит в руках девушка, практически прозрачный бульон с легким оттенком зелени. Девушка протягивает мне миску, а потом вдруг замирает.

– Ты сможешь ее удержать? – с сомнением в голосе спрашивает она.

– Конечно смогу. – Я не хочу этого, но ответ звучит чересчур резко.

Миска тяжелее, чем я предполагала, мне стоит немалых усилий поднести ее ко рту, но все-таки у меня это получается. Такое ощущение, будто у меня гортань ободрали наждачной бумагой, бульон обжигает, и, хоть у него странный привкус болота, я, сама того не ожидая, начинаю жадно пить его большими глотками.

– Не спеши, – говорит девушка.

Но я не могу остановиться, внутри меня вдруг поселяется голод, он как черная всепожирающая бездна. Бульон исчезает в этой бездне, и я, хоть у меня сразу начинаются спазмы в желудке, отчаянно хочу получить добавку.

Девушка берет у меня пустую миску и качает головой.

– Так тебя может вырвать.

– А можно еще? – каркающим голосом спрашиваю я.

– Попозже.

– Пожалуйста.

Голод, как змея, свернулся кольцом в моем желудке и пожирает меня изнутри.

Девушка вздыхает, встает и уходит в черный дверной проем. Мне кажется, что шум голосов в коридоре становится громче, потом они вдруг смолкают, и в комнату возвращается черноволосая девушка со второй миской бульона в руках. Она передает мне миску, снова садится на стул и, как маленькая девочка, поджимает коленки к груди. Коленки у нее смуглые и худые.

– Ну, рассказывай. Где ты перешла границу? – Девушка видит, что я не готова ответить, и продолжает: – Все нормально. Если не хочешь, можешь не говорить.

– Нет, нет, все хорошо.

Теперь я уже медленнее, мелкими глотками, пью бульон, смакую странный привкус, как будто его сварили из земли и камней. Насколько я знаю, такое вполне возможно – Алекс как-то сказал мне, что заразные (люди, которые живут в Дикой местности) научились обходиться минимальным набором продуктов. Миска очень быстро оказывается пустой, а змея у меня в желудке все равно продолжает бить хвостом.

– Я из Портленда. А где мы сейчас?

– В нескольких милях к востоку от Рочестера, – говорит девушка.

– Рочестер. Это в Нью-Гемпшире? – спрашиваю я.

– Ага. – Девушка ухмыляется. – Наверное, ты его весь протопала. Долго шла?

– Не знаю.

Я снова прислоняюсь к стене. Рочестер, Нью-Гемпшир. Значит, хоть я и пересекла северную границу города, потом, уже в Дикой местности, я сделала крюк и в итоге оказалась в шестидесяти милях к юго-западу от Портленда. Я проспала, наверное, не один день, но меня снова одолевает слабость.

– Я потеряла счет времени.

– А ты крутая, – говорит девушка. Я не понимаю значения этого выражения, но догадываюсь. – Как перешла границу?

– Я не… я переходила не одна. – Змея внутри меня еще яростнее колотит хвостом. – То есть я не должна была быть одна.

– С тобой был кто-то еще? – Девушка пристально смотрит на меня, глаза у нее почти такие же черные, как ее волосы. – Друг?

Я не знаю, как ее поправить. Мой лучший друг? Мой парень? Моя любовь? Я еще не научилась вот так запросто произносить это слово, мне кажется это кощунством. Поэтому я просто киваю в ответ.

– Что случилось? – уже мягче спрашивает девушка.

– Он… он не смог.

Когда я говорю «он», в глазах девушки вспыхивает искра понимания. Если мы вместе бежали из Портленда, города сегрегации по половому признаку, значит, мы были больше чем просто друзья. Я благодарна, что девушка не делает на этом акцент.

– Мы смогли пробиться к границе, но потом появились регуляторы и пограничники… – Боль у меня в желудке набирает силу. – Их было слишком много.

Девушка резко встает со стула, приносит к кровати одно из жестяных ведер, которые стоят под раковиной, и снова садится.

– До нас доходили слухи, – говорит она. – Рассказывали о серьезном побеге из Портленда. Говорят, задействовали большие силы полиции, власти все сделали, чтобы замолчать этот инцидент.

– Так вы знаете? – Я снова пытаюсь сесть, но спазм в желудке не дает это сделать. – Вам говорили, что случилось с моим… с моим другом?

Я спрашиваю, хотя сама знаю ответ. Конечно, я его знаю.

Я видела, как он там стоял, весь в крови, а они набросились на него, как черные муравьи из моего сна.

Девушка не отвечает, она просто сжимает губы, так что они превращаются в тонкую линию, и встряхивает головой. Но ей не надо ничего говорить, все и так ясно, ответ написан на ее лице.

Змея окончательно распускает свои кольца и начинает дергаться с бешеной силой. Я закрываю глаза. Алекс, Алекс, Алекс. Он для меня – все, он – моя новая жизнь, надежда на лучшее. Теперь все это рухнуло, обратилось в прах. Больше ждать нечего.

– Я надеялась…

У меня перехватывает дыхание, эта гадина в желудке начинает продвигаться к моему горлу.

Девушка снова вздыхает, я слышу, как она встает и отодвигает стул от кровати.

– Я думала… – Тошнота не дает говорить, я с трудом выдавливаю из себя слова. – Я думала, что еще…

Тут я свешиваюсь с кровати и меня рвет в ведро, которое девушка уже поставила рядом, мое тело выкручивает от накатывающих спазмов.

– Я так и знала, что этим кончится, – говорит девушка и качает головой, потом исчезает в темном коридоре, но через секунду снова заглядывает в комнату. – Кстати, меня зовут Рейвэн.[1]1
  Рейвэн (англ. raven) – иссиня-черный, цвета воронова крыла. (Здесь и далее прим. перев.)


[Закрыть]

– Лина, – говорю я, после чего меня рвет с новой силой.

– Лина, – повторяет за мной девушка, постукивая костяшками пальцев по стене. – Добро пожаловать в Дикую местность.

После этого она исчезает, а я остаюсь наедине с ведром.

Позже днем Рейвэн возвращается, и я снова пытаюсь усвоить бульон. На этот раз я пью маленькими глотками, и у меня получается удержать его в желудке. Я все еще такая слабая, что с трудом удерживаю миску у рта, поэтому Рейвэн мне помогает. Мне следовало бы смутиться, но я ничего не чувствую. Тошнота отступила, и ее место тут же занял ступор, я словно погружаюсь под воду.

– Хорошо, – одобрительно говорит Рейвэн, после того как я выпиваю половину миски, и снова уходит из комнаты.

Теперь, когда я в сознании, все, чего мне хочется, – это заснуть. Во сне я хотя бы могу вернуться к Алексу, могу перенестись в другой мир. Здесь, в этом мире, у меня нет ничего – ни семьи, ни дома, ни места, куда можно было бы пойти. Алекса больше нет. Но теперь и я никто.

Я не могу даже плакать, внутри меня все превратилось в пепел. Снова и снова я вспоминаю, как в тот последний момент обернулась и увидела его за стеной дыма. Мысленно я пытаюсь вернуться туда, за пограничное заграждение, за стену из дыма. Тянусь к нему, хватаю за руку и тяну к себе.

«Алекс, вернись».

Все кончено, остается одно – идти ко дну. Часы смыкаются вокруг меня, как стенки могилы.

Спустя какое-то время я слышу шаркающие шаги, а потом эхо смеха и разговоров. Ну, хоть на этом можно сконцентрироваться. Я пытаюсь угадать, сколько людей принимает участие в разговоре, но мне удается лишь различить низкие голоса парней и мужчин, тоненькое хихиканье и редкие вспышки смеха. Один раз я слышу, голос Рейвэн, она кричит: «Ну хватит! Хватит!» Но в основном все это похоже на звучащую где-то вдалеке песню.

Конечно, то, что в Дикой местности девушки и парни живут в одном доме, логично. В конце концов, в этом весь смысл – свобода выбирать, свобода быть рядом, смотреть друг на друга, касаться, любить. Но одно дело – представлять это, другое – оказаться в такой реальности. Разница так велика, что я невольно начинаю паниковать. До встречи с Алексом я все свои неполные восемнадцать лет свято верила в систему, на сто процентов была уверена в том, что любовь – это болезнь, что мы должны защищать себя от нее, что девушки и юноши не должны общаться, потому что заразиться можно даже от одного взгляда, от одного прикосновения. И хоть общение с Алексом изменило меня, я не могу взять и стряхнуть с себя этот страх. Просто не могу.

Я закрываю глаза, делаю несколько глубоких вдохов, стараюсь пробиться сквозь реальность и снова погрузиться в сон.

– Ладно, Блу,[2]2
  Блу (англ. blue) – синий.


[Закрыть] уходи отсюда. Пора спать.

Я распахиваю глаза. В дверном проеме стоит девочка лет шести-семи и с интересом за мной наблюдает. Она худенькая и очень загорелая, на ней грязные джинсовые шорты и хлопчатобумажный свитер размеров на четырнадцать больше, чем надо, он такой большой, что падает у нее с плеч и обнажает острые лопатки. Волосы у нее светлые и сальные, они длинные, почти до пояса, а на ногах у нее ничего нет. Рейвэн с тарелкой в руках пытается обойти девочку.

– Я не устала.

Девочка не отрывает от меня глаз, она прыгает с ноги на ногу, но в комнату пройти не решается. У нее глаза удивительного цвета, как ярко-синее небо.

– Не спорь, – говорит Рейвэн и на ходу легонько подталкивает девочку бедром. – Иди отсюда.

– Но…

– Блу, правило номер один? – уже строже спрашивает Рейвэн.

Блу кусает ноготь на большом пальце и бормочет:

– Слушать Рейвэн.

– Всегда слушать Рейвэн. А Рейвэн сказала тебе, что пора спать. Теперь давай отправляйся в постель.

Блу с разочарованным видом смотрит на меня в последний раз и убегает.

Рейвэн вздыхает и закатывает глаза, потом она придвигает к моей кровати стул и садится.

– Извини, – говорит она, – всем до смерти охота посмотреть на новенькую.

– Кому «всем»? – переспрашиваю я.

В горле у меня пересохло, сама я не могу встать с кровати и дойти до раковины, впрочем и так понятно, что воды в кране нет. В Дикой местности не может быть водопровода, все коммуникации разбомбили много лет назад во время блица.

– То есть я хотела спросить: сколько вас здесь?

Рейвэн пожимает плечами.

– Ну, знаешь, никогда нельзя сказать точно. Люди приходят и уходят, перемещаются между хоумстидами.[3]3
  Хоумстид (англ. homestead) – участок поселенца.


[Закрыть] Прямо сейчас нас здесь двадцать или около того, но в июне у нас тут бывает до сорока флоутеров,[4]4
  Флоутер (англ. floater) – человек, часто меняющий место работы; сезонный работник.


[Закрыть] а зимой мы вообще закрываем этот хоумстид.

Я киваю, хотя все эти «хоумстиды» и «флоутеры» сбивают меня с толку. Алекс мне почти ничего не рассказывал о Дикой местности. На неконтролируемых территориях я была всего один раз, нам тогда удалось успешно пересечь границу и вернуться обратно. Это было до нашего большого побега.

«До нашего большого побега».

Я стискиваю кулаки так, что ногти впиваются мне в ладони.

Рейвэн пристально смотрит мне в глаза:

– С тобой все в порядке?

– Я бы воды попила, – отвечаю я.

– Вот, держи.

Рейвэн передает мне тарелку, на тарелке два маленьких круглых пирожка, они похожи на оладьи, только темные и более зернистые. Потом она берет с полки в углу мятую консервную банку, зачерпывает ею воду из одного из ведер под раковиной и приносит мне. Остается только надеяться, что это ведро не служит по совместительству как емкость для рвоты. Рейвэн замечает, что консервная банка вызывает у меня некоторое удивление.

– Тут со стаканами проблема, – объясняет она и добавляет: – Бомбардировки.

Рейвэн произносит это слово так обыденно, как домохозяйка – «грейпфрут» в продовольственном магазине. Как будто такое происходит в мире чуть ли не каждый день. Она снова садится и отбирает смуглыми пальцами несколько прядей своих длинных волос и начинает с задумчивым видом заплетать косичку.

Я подношу банку к губам, края у нее с зазубринами, так что пить приходится осторожно.

– Мы здесь умеем обходиться малым, – с гордостью в голосе говорит Рейвэн. – В ход идет все – отбросы, хлам, кости. Ты увидишь.

Я перевожу взгляд на тарелку, которая лежит у меня на коленях. Есть хочется, но слова «отбросы» и «кости» наводят на неприятные мысли.

Рейвэн смеется, видно, она поняла, о чем я думаю.

– Не волнуйся, – говорит она, – это съедобно. Немного орехов, немного муки, немного масла. Не самое вкусное, из того, что ты пробовала в своей жизни, но зато поможет встать на ноги. У нас припасы на исходе, не было недельной поставки. Знаешь, этот побег здорово по нам ударил.

– Мой побег?

Рейвэн кивает.

– Последнюю неделю заграждение держат под током, удвоили охрану. – Я открываю рот, чтобы как-то извиниться, но Рейвэн не дает мне сказать ни слова. – Все нормально. Они так всегда делают после нарушения границы. Боятся, что начнутся волнения и люди хлынут в Дикую местность. Пройдет несколько дней, и они снова обленятся, тогда мы пополним свои запасы. А пока, – Рейвэн кивает в сторону тарелки, – орехи.

Я откусываю маленький кусочек от пирожка. Вообще-то вполне съедобно – теплый, похрустывает и чуть жирный, от него кончики пальцев становятся блестящими и скользкими. По мне, так гораздо вкуснее, чем бульон, и я говорю об этом Рейвэн.

Рейвэн довольна, она широко улыбается.

– Да, Рауч[5]5
  Рауч (англ. roach) – повар.


[Закрыть] – наш шеф-повар, он может из ничего приготовить вкуснятину. Ну, не вкуснятину, а вполне хорошую еду.

– Рауч? Это его настоящее имя?

Рейвэн заканчивает плести косичку, перекидывает ее через плечо и начинает заплетать новую.

– Такое же настоящее, как и все другие, – говорит она. – Рауч в Дикой местности всю жизнь. Родился в одном из хоумстидов на юге, ближе к Делавэру. Там его так и назвали. Когда он здесь появился, он уже был Раучем.

– А Блу? – спрашиваю я.

Я доедаю первый пирожок до последней крошки, и меня не тошнит, но я не хочу искушать судьбу и ставлю тарелку со вторым пирожком на пол рядом с кроватью.

Рейвэн колеблется какую-то долю секунды, а потом отвечает:

– Она родилась здесь, в этом хоумстиде.

– И вы назвали ее так из-за цвета глаз?

Рейвэн резко встает и, уже отвернувшись от меня, говорит:

– Угу.

Она подходит к полкам над раковиной и выключает один из фонарей. В комнате итак полумрак, а теперь становится еще темнее.

– А ты?

Рейвэн указывает на свои волосы и улыбается:

– Не очень-то оригинально.

– Нет, я не об этом. Ты сама здесь родилась? В Дикой местности?

Улыбка мгновенно исчезает с лица Рейвэн, как будто свечу задули. На секунду мне даже кажется, что она сердится.

– Нет, – коротко отвечает Рейвэн, – я пришла сюда, когда мне было пятнадцать.

Я знаю, что мне не следует этого делать, но не могу удержаться и продолжаю расспрашивать.

– Одна?

– Да.

Рейвэн берет с полки второй фонарь и направляется к двери.

– А как тогда… Как тебя звали раньше? Я имею в виду, до того, как ты оказалась здесь.

Рейвэн на секунду замирает, а потом поворачивается кругом. Фонарь она держит низко, так что я не могу разглядеть в темноте ее лицо, вижу только, как блестят глаза, словно черные камни в лунном свете.

– К этому тебе тоже придется привыкнуть, – тихо говорит Рейвэн, по голосу слышно, что она напряжена. – То, кем ты была, твоя прошлая жизнь, люди, которых ты знала… прах. – Она встряхивает головой и говорит твердо и уверенно: – Нет никакого «раньше». Есть только сейчас и то, что будет потом.

После этого Рейвэн с фонарем в руке исчезает в коридоре, а я остаюсь в полной темноте. Сердце у меня колотится, как после пробежки.

На следующее утро я просыпаюсь с диким желанием что-нибудь съесть. Тарелка со вторым пирожком все еще здесь, стоит на каменном полу рядом с кроватью. Я тянусь к ней и, не удержавшись, падаю и приземляюсь на коленки. По пирожку ползает какой-то жук, в нормальных обстоятельствах у меня эта картинка наверняка отбила бы аппетит, но сейчас я слишком голодна, чтобы обращать внимание на такие мелочи. Я щелчком сбрасываю жука с пирожка и смотрю, как он быстро убегает в угол комнаты, а потом начинаю жадно есть. Покончив с пирожком, я облизываю пальцы – голод отступил, но совсем чуть-чуть.

Медленно, опираясь на кровать, я встаю на ноги. Это происходит в первый раз за все дни моего пребывания в этом месте, до этого я только ползком добиралась до таза, который Рейвэн поставила для меня в углу вместо туалета. Сижу на корточках, голова опущена, ноги трясутся – я больше даже не человек, я – животное.

Я так ослабла, что еле-еле добредаю до двери и, чтобы не упасть, хватаюсь за ручку. Иногда в бухте в Портленде я замечала серых цапель – такие птицы с разбухшим зобом под клювом, пузатые, на длинных и тонких, как прутики, ногах. Сейчас я примерно так себя и чувствую – непропорциональная и кривобокая.

Дверь из моей комнаты ведет в длинный темный коридор, в коридоре тоже нет окон. Я слышу голоса людей, смех, скрип отодвигаемых стульев, плеск воды. Кухонные звуки. Звуки, связанные с едой. Коридор узкий, я, держась за стены, бреду вперед и постепенно начинаю ощущать свои ноги и тело. В проходе слева нет двери, он ведет в большую комнату, в которой у одной стены сложены медикаменты и моющие средства (марля, бесконечные тюбики с бацитрацином, сотни кусков мыла, бинты), а у противоположной на четырех тощих матрасах груды разной одежды и одеяла. Чуть дальше – еще одна комната. Эта, должно быть, служит общей спальней, в ней практически весь пол от стены до стены застелен матрасами, так что он похож на огромное лоскутное одеяло.

Я чувствую укол совести. Очевидно, что мне выделили самую лучшую кровать и самую лучшую комнату. Просто поразительно, как я могла столько лет верить во все эти слухи и россказни. Я считала, что заразные – это не люди, а какие-то животные, думала, что при встрече они разорвут меня на части. Но эти люди спасли меня, они отдали мне самую лучшую комнату и кровать, выхаживали меня и ничего не попросили взамен.