Текст книги "Одержимая духом шаманов"

Однажды Кюннэй захотелось йогурта, и вечером, когда спала дневная жара, мы с девочками вышли в ближайший к дому магазин. Там она снова потеряла сознание. Я еле удержала ее. Со всех сторон сбежались люди, помогли вывести дочь на воздух, раздались крики: «Есть тут врач?» Нам повезло – врач был. Он сразу начал делать массаж сердца, попутно спрашивая, чем она болеет, какой у нее диагноз. Кто-то сунул ей под нос ватку с нашатырным спиртом.

Тем временем примчались четыре скорые (сразу несколько человек дозвонились до 03), среди которых был реанимобиль, куда и занесли Кюннэй.

Опять начались расспросы про ее диагноз и болезни, на которые я уже и не знала, что отвечать. Потом смотрю – Тууйа-то где? А она стоит возле отъезжающего реанимобиля, заливаясь слезами. Остановив машину, втащила ее внутрь, и мы помчались в Морозовскую клинику. А Кюннэй снова стало швырять вверх-вниз, врачи навалились на нее, пытаясь удержать, один крикнул водителю: «Жми на газ, не довезем!» У меня сердце оборвалось, время словно остановилось, крики врачей доносились будто сквозь толщу воды. Из этого состояния меня буквально выдернул вопль: «Закройте глаза ребенку!» Бедная Тууйа сидела в прострации. А у Кюннэй остановилось сердце, его завели дефибриллятором. Раньше мы такое лишь в кино видели, и только когда оно касается лично тебя, понимаешь, как это страшно. Две с половиной минуты сердце моей девочки не билось…

Реанимация Морозовской клиники ввиду крайней тяжести состояния отказалась ее принимать, и она попала в отделение реанимации новорожденных. Отдав мне ее вещи, сказали на следующее утро, к семи часам, привезти все ее медицинские документы и выписки.

Младшая от пережитого страха словно дара речи лишилась, смотрит на меня, а в глазах – ужас. Чтобы не пугать ее еще больше, я старалась не плакать.

Вышли мы оттуда около полуночи. Одной рукой держу Тууйку, в другой – Кюннэйкины кроссовки, одежда ее – у Тууйки под мышкой. Идем, а куда – не видим. Горе глаза залепило. Три раза больничную ограду кругом обошли, а ворот не увидели, спасибо охраннику – показал, где выход.

На улице долго ловили такси. На наше счастье, остановилась одна машина. Водитель – мужчина лет сорока – согласился довезти нас по сходной цене, хотя Южное Бутово – не ближний свет. «Что это вы так поздно с ребенком тут ходите? Небезопасно это», – сказал он. В ответ я ему все рассказала – что у меня дочка в реанимации Морозовской клиники, что мы оттуда идем. Выслушав, он вдруг сказал: «Дайте я сейчас жене позвоню. Сколько вашей дочери лет?» Я подумала, что его жена там работает, а он к ней во время ночного дежурства заезжал, и тут мы подвернулись. Даже появилась мысль: вдруг удастся что-нибудь разузнать о Кюннэй, как она там…

А наш благодетель, закончив разговор, повернулся ко мне: «Моя жена сейчас на Украине. Сказала передать вам, чтобы вы свою дочь подальше от больниц держали. Современная медицина ей ничем не поможет. Она человек тонкого плана». Услышав это, я онемела. В многомиллионном мегаполисе нарваться среди ночи на такого таксиста! Чего только не случается в жизни…

В ту ночь я толком не спала, а рано утром приехала в больницу со всеми документами, как мне было велено, но принявший меня врач даже не взглянул на них: «Странная ночь сегодня была, очень странная… И вот что я вам скажу: медицина вашему ребенку ничем помочь не сможет. От врачей вам толку не будет. В мире есть много такого, о чем мы сейчас понятия не имеем – тонкий план, тонкий мир… Но дочку вам лучше сегодня же забрать. Напишите отказ». У меня голова пошла кругом: то ночной таксист, то вот этот реаниматолог – они что, сговорились все?

Передала принесенную с собой дочкину одежду медсестрам, и вскоре Кюннэй вышла ко мне как ни в чем не бывало. Смотрю – у нее синяки на руках. «Ночью меня кожаными ремнями к кровати привязали, – сказала она. – А утром ремни оказались развязаны. Кто развязал, когда – они так и не поняли. Никто не подходил, никто до них не дотрагивался. Напугала я их. Две санитарки из-за двери за мной подглядывали. Боятся…»

Как же туго были стянуты эти ремни, если у нее на руках остались такие следы!

А дочь продолжала: «Я опять была там, у арки. Снова стояла в очереди, и когда подошла к тому человеку с плащом, он рассердился: „Я тебе в прошлый раз сказал – рано пришла! А ты опять здесь? Непослушная какая! Явишься еще раз – назад не отпущу, поняла?“ Я так испугалась, когда он это сказал!»

Написав отказ, я в тот же день забрала ее из больницы. Она была очень этому рада.

Оставаться после этого в Москве не было смысла, и мы решили вернуться в Якутск. В Якутск, который Кюннэй после комы совершенно позабыла. Перед возвращением я показывала ей в интернете городские виды в надежде, что она что-нибудь вспомнит, но когда мы приехали к нашему дому, она не смогла вспомнить ни этаж, ни номер квартиры. А войдя в свою комнату, открыла шкаф с одеждой и рассмеялась: «Вы, оказывается, совсем меня не любите» – ей разонравились наряды, которые она раньше очень любила.

У нее после комы и в еде вкус резко изменился.

Для нас настали тяжелые времена. Кюннэй по несколько раз на дню теряла сознание – падала внезапно как подкошенная. По моему настоянию она ходила по дому в шапке, а я от отчаяния даже подумывала, не купить ли нам строительную каску.

Потом началось уму непостижимое. Девочка моя стала издавать странные утробные звуки. А в моменты, когда она была без сознания, на ее теле проступали необычные изображения – кожный покров изнутри будто чем-то наливался, набухал, алел, образуя невиданные узоры или письмена, которые потом через полчаса-час бесследно исчезали. Так мне пришлось поверить в то, о чем я раньше не задумывалась. И еще… Через несколько дней после возвращения из Москвы Кюннэй пожаловалась, что не может ни сидеть, ни лежать на нашем диване – какая-то сила сбрасывала ее оттуда. Вскоре, впав в транс, она извлекла из него сломанную надвое иглу – будто из стога сена! «Я должна выбросить это в воду», – сказала она. Взяв из рук дочери обломки иглы, положила их в пластмассовый контейнер от фотопленки «Кодак», и мы поехали к реке.

По пути в машине Кюннэй несколько раз теряла сознание, а когда мы добрались до места и она замахнулась, чтобы выбросить контейнер в воду, неведомая сила начала выкручивать ей руку. «Помогите мне!» – закричала дочка, я бросилась к ней, но даже вдвоем нам не скоро удалось справиться с теми, кто пытался нам помешать. Еле смогли. А вернувшись домой, девочка моя потребовала выбросить и диван. До сих пор не могу понять, кому понадобилось незаметно воткнуть в него иглу, но ясно, что тот, кто сделал это, пришел в наш дом с недобрым умыслом. Я своими глазами видела мучительную борьбу своего ребенка, ее страдания, и у меня нет сомнений, что причинить их могли только темные силы. Кюннэй пришлось бороться со злом, проводником которого был вхожий к нам человек.

Позже дочь так объяснила мне, что с ней происходит: «Когда моя душа уходит ввысь, телом моим завладевают заблудшие в Срединном мире души. Для них это что-то вроде игры. Но они становятся тем сильнее, чем больше им удастся вас напугать, поэтому нельзя показывать им свой страх, нельзя бояться». Иногда предупреждала: «Сегодня я уйду надолго, поэтому позови людей посильнее, которые смогут удерживать мое тело, которые не испугаются». Каждый вечер Тууйа, которой тогда было девять лет, прятала все острые предметы в недоступные, как ей казалось, места. Однажды сгребла все ножи и затолкала их под морозильник, но стоило Кюннэй зайти на кухню, как они, словно притянутые магнитом, со звяканьем выбрались оттуда. «Прятали бы получше, раз надумали прятать», – сказала она, смеясь. В это время мы жили, путая день с ночью. Сколько раз меня вызывали в школу по поводу Туйаары! «Она у вас постоянно спит на уроках, в чем дело?» – спрашивали меня. Что я могла ответить? Не могла же я сказать им правду, что за час до полуночи мой ребенок, взяв подушку и телефон, укрывается в туалете – единственном месте с запирающейся дверью – и прячется там до рассвета.

Как она могла столько времени выдерживать такую жизнь? Но на успеваемости это, конечно, сказалось, ее даже подумывали оставить на второй год.

Как-то раз, во время особенно тяжелой ночи, я позвала на помощь свою младшую сестру Галю. Она жила неподалеку и приехала быстро.

Кюннэй лежала без сознания, а ее руки и ноги неспешно двигались, извиваясь наподобие насекомых, живот раздувался и – я не знаю, как это объяснить, но сквозь кожный покров там просматривались очертания человеческой головы. Это было похоже на фильм ужасов, только происходило наяву. Потом эта голова начала вылезать из нее, и Галя с испуганным воплем пыталась затолкать ее обратно, но когда чудовищное видение стало разевать рот, она не выдержала и в панике бросилась к двери в чем была – в майке и шортиках, хотя на дворе была середина ноября. Я закричала, и мой крик привел ее в чувство – она закрыла дверь и вернулась назад. Галино лицо, залитое слезами, было все в потеках туши.

«Когда моя душа уходит ввысь, телом моим завладевают заблудшие в Срединном мире души. Для них это что-то вроде игры. Но они становятся тем сильнее, чем больше им удастся вас напугать, поэтому нельзя показывать им свой страх, нельзя бояться».

В таком кошмаре мы просидели рядом с Кюннэй, пока она не пришла в себя.

Но жизнь продолжалась, и однажды ее пригласили спеть в Табагинской колонии – кажется, это было время ысыаха[4]4
  Ысыах (якут. ыһыах) – древний якутский праздник, посвященный общению с Небом, зримым символом которого у народа саха является Солнце. – Прим. ред.


[Закрыть]. Я уже упоминала, что моя девочка видела позади людей тени. «У хорошего человека тень белая, у обычного – серая, у плохого – черная, – объясняла она. – У большинства тени серые, белые чаще у детей увидеть можно». По возвращении из колонии она сказала мне: «Мама, я думала, там у всех черные тени будут, но у двух-трех из них тени были белые».

Еще она смеялась: «Я каждый раз вижу в зале вдвое больше людей, чем вы». По ее словам, тех, кто должен был вскоре умереть, всегда сопровождали две тени, поддерживая за плечи. А если эти тени оставляли человека, он хирел и с ним могло случиться любое несчастье. Однажды летом Кюннэй вдруг попросила срочно позвать нашего хорошего друга, а когда он приехал, предупредила его: «Ты в большой опасности – твоя тень тебя покинула. Тебе лучше побыть здесь, пока она не вернется». Он послушался и три дня прожил у нас. На третий день вечером, когда мы сели пить чай, Кюннэй вдруг встала, подошла к двери и, распахнув ее, сказала кому-то: «Заходи». Мы никого не увидели, а она со смехом сказала нашему другу: «Твоя пропажа вернулась. Отругай его хорошенько – столько времени пропадал. И можешь уже возвращаться домой, теперь с тобой все в порядке». Так постепенно раскрывался, становился очевидным ее тайный дар.

Как-то раз, услышав крик дочери, вбежала в ее комнату и увидела, что голова ее и ноги развернулись на 180 градусов, руки – тоже и словно прилипли к спине. «Мама, что со мной?» – кричал мой бедный ребенок. В ужасе вцепившись в дочкину голову, я пыталась развернуть ее в нормальное положение… Позже тоже произошло нечто похожее: однажды весной, сидя, как обычно, дома втроем, мы с Тууйей вдруг потеряли Кюннэй. Куда она могла запропаститься в закрытой квартире? Пока мы метались, не зная, что и думать, я услышала: «Мама!» Голос шел из-под кровати, точнее, из ее выдвижного ящика. Если бы мне до этого сказали, что человек ее роста и возраста может уместиться в ящике для белья, я бы не поверила. А тут пришлось поверить, увидев скрючившуюся, согнувшуюся в три погибели Кюннэй. Как она могла забраться туда? И какая сила задвинула ящик обратно под кровать? Утопающий хватается за соломинку: я везде искала помощи, к кому только не обращалась за советом, в том числе к людям, работающим с тонкими энергиями. Все без толку – будто бьешься о глухую стену. И страх, постоянный страх, что Кюннэй сочтут помешанной. Разве для этого не было оснований? Через четыре года после того, как она покинула этот мир, я рассказала о неизвестной для других стороне ее жизни по телевидению, в передаче «Талбан», поведав о своей боли, камнем лежащей на сердце, своем неизбывном горе и гложущей душу тоске. Я решилась на это, думая, что, может быть, в этот самый день и час кто-то где-то мучается, как мое дитя, не видя для себя выхода, запертый в своем одиночестве. Я и сейчас хочу верить, что хоть кому-то помогла, согласившись на это интервью. Но среди отзывов на эту передачу оказались и такие, от которых мне было очень горько – люди писали: «Да там вся семья на голову больная – и мать, и дочь». А я помню, как однажды, когда мы с Кюннэй были в районе рынка «Манньыаттаах», она вдруг остановилась и, повернувшись в сторону улицы Котенко, показала на одно из зданий со словами: «Сколько там таких, как я». То, что это психоневрологический диспансер, она не знала.

Моя девочка всегда была готова протянуть руку помощи любому человеку, обратившемуся к ней, и вовсе не для того, чтобы получить известность или разбогатеть. «Мне этот дар дан не для того, чтобы зарабатывать на людском горе, – говорила она. – Я пришла сюда ненадолго, а успеть помочь должна многим».

Зиму 2013 года мы пережили благополучно. Кюннэй исполнилось 16 лет. Она хотела жить обычной жизнью своих сверстников, а так как с самого детства пела и вне сцены себя не мыслила, поступила на эстрадно-джазовое отделение Якутского музыкального колледжа. Осенью началась учеба. В один из дней потерявшую сознание Кюннэй привезли и внесли домой на руках (до этого она уже несколько раз падала в колледже в обморок). Очнулась она не скоро. На следующий день после обеда пришла ее однокурсница, а еще через какое-то время – парень, учившийся курсом старше. В начале сентября они втроем съездили в трехдневный тур на теплоходе «Демьян Бедный» – пели для туристов. Там и увидели то, что происходит с Кюннэй. Однокурсница еще была подготовлена, а вот ничего не подозревавший парень перенес большой стресс. Когда эти двое были у нас, подошла еще одна наша подруга, дальняя родственница. Сказала, что они с мужем вообще-то ехали в Покровск, но, проезжая мимо поста ГАИ, ее муж вдруг развернул машину: «Я тебя к Любе отвезу, останешься у нее». По ее словам, она восприняла эту резкую перемену планов как должное.

И вот, собравшись у нас, три нежданных гостя сидели в зале с Кюннэй, общались, говорили о том о сем, и вдруг внезапно все изменилось: моя дочь осталась сидеть на диване, а эти трое разом встали и принялись танцевать. Странно было видеть, как люди, сроду не занимавшиеся танцами, двигаются слаженно, как солисты ансамбля, имитируя движения и голоса зверей, птиц. Девушки вставляли в этот диковинный танец движения из известных всем «Узоров», а парень воспроизвел другую якутскую пляску, родившуюся из игры, то приседая, то прыгая на одной ноге. Сколько гибкости и грации было в каждом их движении – глаз не отвести!

Потом и Кюннэй, вскочив с дивана, присоединилась к их танцу. Танцуя, она периодически падала, а партнеры подхватывали ее – ни секундой раньше, ни секундой позже, будто были связаны неведомой нитью и чувствовали друг друга на расстоянии.

А скоро должна была вернуться с тренировки Тууйа. Позвонив ее тренеру Виолетте, которой я всегда доверяла как самой себе, попросила оставить дочку у себя до утра. Сидеть одной со впавшими в транс четырьмя людьми мне было страшновато, и я позвонила своему хорошему знакомому и попросила приехать, осторожно предупредив, что у меня тут нестандартная ситуация.

На его приезд танцующая четверка не обратила ни малейшего внимания – как плясали, так и пляшут, но когда парень проскакал на одной ножке мимо вошедшего, тот спросил: «Ты профессиональный танцор?» – и услышал в ответ: «Нет. И пить хочу, умираю от жажды». Кинувшись на кухню, принесла ему стакан воды, но он его не взял – руки и ноги двигались в танце помимо его воли. А когда мы попытались сами напоить его, он сел на шпагат – потом еще раз, еще и еще.

Тем временем подъехал муж родственницы, доставивший ее к нам вместо Покровска. Жена на его прибытие никак не отреагировала. Из транса ни один из четверых так и не вышел, но Кюннэй объяснила, чего нам ждать дальше. Однокурснице велела привезти хомус[5]5
  Хомус (варган) – древний якутский музыкальный инструмент, возрастом более 5 тысяч лет, обладающий характерным «космическим» звуком. Издревле считался инструментом якутских шаманов. – Прим. ред.


[Закрыть], а на наш вопрос, как долго это продлится, ответила, что три дня и три ночи: «В среду закончим».

Так и вышло. Иногда танцующие забывались коротким сном, и в один из таких промежутков мы, сидя на кухне, заговорили о том, что было бы, если бы кто-то из посторонних увидел все это: «Решили бы, что мы тут коллективно спятили». А муж родственницы, с тоской глядя на жену, протянул: «Что, если она в себя так и не придет? Что я делать-то буду? Да еще в субботу ее родители приехать в гости должны…» Вот в такой обстановке мы и жили.

Потом и Кюннэй, вскочив с дивана, присоединилась к их танцу. Танцуя, она периодически падала, а партнеры подхватывали ее – ни секундой раньше, ни секундой позже, будто были связаны неведомой нитью и чувствовали друг друга на расстоянии.

За несколько дней до этого одна семья договорилась с Кюннэй о том, чтобы показать ей своего девятилетнего ребенка, страдающего от неведомой болезни. Когда на второй день танцевального транса она сказала, чтобы его привезли, я поняла, что неспроста ее «партнеры» накануне пришли и включились в этот странный танец: Кюннэй собрала их здесь, чтобы они помогли ей. И действительно, во время первого в ее жизни серьезного сеанса лечения каждый из них выполнил отведенную ему роль. А того, что она сказала напоследок, я никогда не забуду: «Рано на этом малыше крест поставили. И я поняла важные вещи. Во всем должен быть баланс. Этот ребенок расплачивается за все грехи своего рода, несет их на себе, как тяжкий груз. Сейчас я сняла с него эту тяжесть, но совсем убрать не смогла – это зависит не от меня. Грехи эти висят над родом, как Дамоклов меч, и снова когда-нибудь падут на одного из потомков. Если он сам не будет грешить, беда его минует, но сделанное предками зло может вернуться к детям, внукам, правнукам – девять поколений будут расплачиваться». На третий день вся четверка засобиралась на природу. А мы на ногах еле держимся от недосыпа.

Кюннэй велела мне напечь оладий. Потом сказала, что им будут нужны подстилки, и я сдернула с дивана накидку, взяла еще два покрывала.

Ближе к вечеру девушки принялись краситься – макияж был очень броский, рты у всех троих ярко алели. Мы спросили, когда выезжать. «Когда стемнеет», – был ответ. Все это время подруга Кюннэй как заведенная играла на хомусе, не замечая крови на своих губах, а ее было столько, что она струйкой стекала по подбородку, но девочка и глазом не моргнула. Однако хомус они сменили несколько раз – говорили, плохо звучит, дребезжит и бьется о зубы.

Наконец стемнело, и мы тронулись в путь. Куда, зачем – не знали. Кюннэй сказала, что парень покажет дорогу. Когда мы выезжали, она постучала по стенке машины, сказав владельцу – мужу родственницы: «Слушай внимательно. Нам нужно то, что звучит вот так. И где это взять, ты тоже знаешь». Тот послушал и сказал: «Бас-барабан». По указанной Кюннэй дороге мы доехали до одного дома, где, как оказалось, жил певец, рок-музыкант и автор песен Петр Петров, которого лично знал водитель нашей машины. Бас-барабан он одолжил под предлогом того, что идет срочная запись, потому инструмент и понадобился на ночь глядя.

Дальше путь указывал, как и говорила Кюннэй, наш парень. И всю дорогу он пел иностранные песни – как пояснили мне мои друзья, на итальянском языке. Они спросили у него, откуда он их столько знает. «Не знаю, сами собой выходят», – ответил юноша. Сейчас он заканчивает музыкальный вуз в центре, у него обширный репертуар – и почти все на иностранных языках.

Остановились мы в чистом поле напротив Высшей школы музыки, где нам троим вручили пакеты, наказав собрать весь мусор. После того как мы убрали его в кучу, Кюннэй, что-то бормоча, разложила привезенные с собой оладьи по ходу солнца.

Парень, подстелив под себя одно из покрывал, затянул песню-тойук[6]6
  Народная якутская песня-импровизация, исполняется методом горлового пения, разновидностями тойука являются шаманские напевы. – Прим. ред.


[Закрыть], выбивая ладонями ритм на барабане. Тойук сменяло олонхо[7]7
  Корпус древних эпических сказаний якутского фольклора и одновременно традиция его воспроизведения. – Прим. ред.


[Закрыть] – и все это в исполнении городского мальчика с русским воспитанием, который наверняка в глаза не видел ни одного сказителя-олонхосута.

Подруга Кюннэй, усевшись рядом с ним, подыгрывала ему на хомусе, а моя родственница танцевала что-то похожее на танец стерха, и это было так великолепно – залюбуешься, хотя она в жизни ничем таким никогда не занималась.

А Кюннэй вдруг исчезла. Мы перепугались. Вокруг тьма – хоть глаз выколи. Где ее искать? А она, оказывается, забралась на наш микроавтобус и танцует там, едва касаясь ногами крыши. Движения ее напоминали северный танец – будто бросая вверх невидимый аркан, она ловила его и тянула обратно. Вот такой сверхъестественный концерт, поставленный неведомыми силами природы, увидели мы воочию. Кажется, был уже второй час ночи, когда наши исполнители заявили, что сейчас мы должны ехать к одному нашему товарищу, живущему в частном доме. Что было делать? Отправились туда и пробыли там до шести утра, когда эти четверо начали потихоньку приходить в себя. Они были совершенно измотаны и обессилены, но никто из них не помнил того, что происходило с ними на протяжении последних трех суток. Им казалось, что все это время они просидели в какой-то дальней темной комнате, воспринимая творящееся с ними и вокруг них как сон. После этого Кюннэй, проведя над парнем обряд очищения, отпустила его и больше никогда не звала, а девушки еще несколько раз помогали, когда она принималась кого-нибудь лечить. Как я сейчас понимаю, это было самое начало ее пути, когда она впервые вошла в состояние транса, камлая на протяжении трех дней и трех ночей, собрав помощников-кутуруксутов, как повелел ей обычай предков, зов которых она наконец явственно ощутила. И все это выразилось в виде древних напевов олонхо и тойука, звенящей песни хомуса, плавного якутского танца, ритмично-страстной северной пляски и итальянской песни, полной южной неги. Вот так, не объявляя об этом во всеуслышание, Кюннэй начала лечить людей. Свой дар она скрывала, не хотела о нем говорить. «Кому действительно нужно – те сами меня найдут или их ко мне приведут. А если все об этом узнают, набегут с глупыми вопросами: “Когда я замуж выйду?”, “Когда разбогатею?”, “Что меня ждет впереди?”» – смеялась она.

Лечила всегда после полуночи, выключая перед этим все освещение, и заранее предупреждала: «Когда я начну, никаких хождений туда-сюда, заглядываний в двери и расспросов “когда закончите” и “когда следующий сеанс”. Иногда процесс затягивался до шести утра. Как она и говорила, нуждающиеся в помощи люди сами находили ее. Сначала спрашивали у меня, согласится ли Кюннэй их принять. Когда я сообщала дочери об очередном визитере, она отвечала, что скоро назначит ему время, но частенько сразу впадала в транс и выдавала: «Пусть Савелий завтра приходит», – хотя о том, как его зовут, ни она, ни я на тот момент не знали. Всех лечившихся у нее она предупреждала: «О том, что вы были у меня, никому не рассказывайте». «Да твое имя лишний раз и произнести боязно, – признавались они ей. – Мы же понимаем, что ты человек непростой. Большой человек».

Как я сейчас понимаю, это было самое начало ее пути, когда она впервые вошла в состояние транса, камлая на протяжении трех дней и трех ночей, собрав помощников-кутуруксутов, как повелел ей обычай предков.

Она говорила, что в ней обитают 12 «людей» – десять мужчин и две женщины. Когда они выходили из нее по одному, я говорила с ними, и не только я.

Как-то вечером Кюннэй должна была провести очередной сеанс, но устала. То ли она сказала об этом вслух, то ли не сказала, а только сразу потеряла сознание. И когда она так лежала, я услышала женский голос – в жизни не слышала такого нежного, напевного, мелодичного голоса, словно легчайший звон хомуса коснулся моего слуха. Этот голос будто пришел из дальней дали, высокой выси: «Самый старший наш, наш тойон-господин, разгневался. “Будет теперь три дня без чувств лежать”, – сказал он. Гневается на то, что она лечить не пошла. Не понимает, что Кюннэй – девочка, ребенок. Мы, остальные, все ее жалеем, да поделать ничего не можем. Его слово – закон. Как он велит, так и будет».

Услышав такие речи, я стала молить их смилостивиться над моим ребенком, простить ее, и моей мольбе вняли – в тот же вечер Кюннэй очнулась… и пошла туда, куда должна была.

А однажды из нее вышел человек средних лет и немало удивил меня своим рассказом: «Нас в ней двенадцать. Жаль девочку, если уж честно. Придет к ней кто – мы начинаем судить-рядить, можем помочь или нет, а если можем, то как. Такие консилиумы, бывает, устраиваем, а иногда и ругаемся, если взгляды на лечение не совпадают. Ей с нами построже надо, для общей пользы».

А про самого младшего из них, пятнадцатилетнего мальчика, жившего ближе других к нашей эпохе – что-то около однотысячного года, – рассказали старшие духи, сам он ни словечка не произнес. Как я узнала, человеческая его жизнь закончилась на том, что его зарыли в землю живьем, предварительно отрезав язык. Когда он выходил из Кюннэй, она всегда принималась рисовать.

Как-то раз она принимала участие в концерте, который состоялся в цирке, и я, глядя на нее, поняла, что она вошла в свое особое состояние прямо во время выступления. Догадалась об этом по движениям ее пальцев – когда она впадала в транс, они у нее становились необычайно гибкими, к тому же я уловила, что одновременно с голосом моей дочери раздаются другие голоса.

Допев песню и покинув сцену, она спросила у меня: «Мама, ты слышала их? Я на середине песни словно “выпала”, не помню, как продолжила. А они, кажется, пели вместе со мной». Ей это не показалось, бэк-вокала тут не предусматривалось, а голоса были, я их слышала. «Неспетые песни мои» на слова и музыку Иннокентия Слепцова явно не оставили духов равнодушными, а в другой раз, когда я дала ей прослушать песню другого автора, которую тот предложил Кюннэй, ее «спутники», выйдя из нее, выразили недовольство: «Это разве песня?»

Я понимаю, что все вышеописанное может вызвать у читателей противоречивые чувства, но что было, то было. Мы, родные и близкие Кюннэй люди, своими глазами это видели, своими ушами слышали.

Исцеляя больных, она пользовалась разными методами – это зависело и от обратившегося к ней человека, и от того, что конкретно его мучило.

Однажды во время сеанса она пропала. Все происходило в частном доме. Тьма-тьмущая, а свет включать она, как всегда, запретила. Внезапно появившись из-под кровати, сообщила, что, вылетев через печную трубу, танцевала в небе с семью стерхами. Потребовав лист бумаги и ручку, нарисовала девушку с крыльями вместо рук. А себя она называла Удаганкой Кыталык, что означает «шаманка-стерх».

Самым тяжелым процессом, по моим наблюдениям, было лечение от алкоголизма. Дух пьянства, накрепко привязавшись к человеку, ни в какую не желает покидать свою жертву.

Визиты таких страдальцев моя дочь предсказывала за день до их прихода к нам: рассказывала, мужчина это или женщина, как он (она) ведет себя во хмелю, даже манеру речи воспроизводила.

Особенно мне запомнился один такой сеанс. Лечила она женщину в якутском балагане – бревенчатой юрте. Велела ей сесть на пол, где лежала подстилка, а сама стала неспешно приближаться к ней. Вдруг из нутра этой женщины вырвался поистине нечеловеческий вопль, от которого у меня волосы встали дыбом, и неведомая сила резко отшвырнула Кюннэй далеко назад. Так дух пьянства пытался воспрепятствовать ей делать то, ради чего она пришла сюда.

В ответ на это моя дочь, вытянувшись до самого потолка, извлекла изо рта исцеляемой нечто, которое тут же проглотила. Живот ее раздулся, как шар. Потом она велела развести огонь в камельке и отправила все проглоченное в разгоревшееся пламя, которое при этом взметнулось чуть ли не под самую крышу. Все присутствующие при виде этого зрелища изрядно оробели.

Несколько раз мы видели, как она голыми руками брала пылающие угли и играючи жевала их. На руках после этого никаких следов не оставалось.

На лечение она приглашала людей исключительно по ночам. Сначала около часа беседовала с ними, чтобы снять напряжение, старалась успокоить, рассмешить, а когда человек, освоившись, расслаблялся, говорила: «Мои люди уже здесь, начинаем».

«Если я с самого начала войду в транс и начну сеанс, неподготовленный человек может не выдержать – слишком тяжелая это картина, – объясняла она. – Поэтому каждого надо сначала разговорить, отвлечь от тяжелых мыслей, в какой-то момент и развеселить, тогда легче будет рассказать, что именно их ждет и как им вести себя, когда начнется лечение».

Во время этих сеансов она часто меняла обличье: то вырастала до потолка, то обращалась в хищного зверя.

В детско-юношеской школе № 3 есть якутский балаган, где Кюннэй была частой гостьей и где были созданы все условия для ее работы. Здесь мы не раз видели, как она занимается столоверчением, о котором знали только по народным преданиям и написанным на их основе повестям и рассказам. Старинный круглый якутский стол о трех ногах, сработанный без единого гвоздя, весом не меньше сотни килограммов, с дробным топотом бегал по темному балагану, вселяя страх и трепет в наши души.

Человек, во время лечения которого Кюннэй использовала этот уму непостижимый способ, рассказывал мне потом: «Лежу и слышу, как ко мне со стуком приближается этот огромный стол, а моя рука лежит у него на пути. Понимаю, что он сейчас наскочит на нее, и перелом неизбежен, но убрать явно не успею. А рука – раз! – и прошла сквозь столешницу.

На лечение она приглашала людей исключительно по ночам. Сначала около часа беседовала с ними, чтобы снять напряжение, старалась успокоить, рассмешить, а когда человек, освоившись, расслаблялся, говорила: «Мои люди уже здесь, начинаем».

Когда Кюннэй, впадая в транс, трясла головой, волосы ее, ниспадая до пят, касались половиц с таким звуком, будто в пол забивали гвозди. А волосы у нее тогда, между прочим, были короткие.

Однажды к ней привели молодого спортсмена, и мы едва не поседели, глядя на то, как она вытащила из него нечто, похожее на водного духа с рожками и хвостиком, и оно, резво вскарабкавшись на опорный столб балагана, жалобно умоляло своего хозяина забрать его обратно, визжа на таких высоких нотах, что это было настоящей пыткой для наших ушей.

Позже Кюннэй сказала: «Если о человеке говорят плохо, желают ему зла, эта грязь, скопившись у него внутри, со временем может превратиться вот в это».