Текст книги "Армия Судьбы"

– Если вы с братом сойдете с лошади до того, как мы выйдем наружу, то больше никогда не вернетесь к своей матери, в Даржу и вообще в этот… хм… в наш мир, – мрачно предупредил Альс Карстану.

Она ему верила.

Внутри все: и стены, и полы – тонуло в сиянии, не давая возможности разглядеть ни своей природы, ни происхождения. Даже кровавая дорожка, тянувшаяся за Торвардином, казалась разлитой ртутью. Резкий чуждый свет искажал все вокруг до неузнаваемости – цвет глаз, оттенок кожи, – четко очерчивая каждую тень и сглаживая детали. Словно кто-то незримый, хозяин этого места, давал понять, что окружающие чудеса не имеют никакого значения, чтобы останавливать на них внимание. А цель была близка. Надоевший Альсу до рвоты за две дюжины дней высокий разрушенный зал, пространство которого резали золотые пыльные солнечные лучи, неузнаваемо преобразился. Вместо выемки в полу красовался квадратный камень, похожий фактурой и на ощупь на кусок покрытого изморозью льда.

Тор положил умирающую орку на камень, пятная морозную белизну темной горячей кровью. Собственно, больше положить ее было некуда.

– И что теперь? – спросил Пард.

Вопрос относился почему-то персонально к Альсу.

– Понятия не имею, – пожал плечами тот.

Довольно-таки равнодушно для существа, попавшего в такое необычное место.

– Ты знаешь, где мы? – полюбопытствовал Элливейд, которого вообще-то было трудно чем бы то ни было смутить.

– Нет.

– Вы будете лангой, – сказала вдруг Шинтан чужим голосом.

Никто никогда не слышал голос полукровки, в том числе и родная мать, но этот голос не мог принадлежать живой смертной женщине. Так могла говорить только сама Пестрая Мать. Он гудел колоколом, он струился, как вода из священного источника, он обжигал огнем. У смертных не может быть таких голосов.

Торвардин рухнул на колени, готовый внимать Матери богов. Но остальные его сотоварищи не стали спешить. Они просто замерли на месте от неожиданности, памятуя о том, что когда к вам непосредственно обращается любое божество, то это не обязательно милость и благо. Как правило, совсем наоборот. Это означает только то, что бог решил усложнить вам жизнь, расписавшись в собственном бессилии.

С богами такое бывает.

И никогда – с Создателем.

Что, если поразмыслить, вовсе не удивительно.

– Исполнено! Вы будете лангой, вы пойдете одной дорогой, и какой бы она ни была длины, у вас будет одна цель и одна судьба на всех, – прошептала Шинтан.

И от ее шепота швы и нити мироздания туго натянулись и зазвенели.

Засияли нестерпимым золотом глаза полуорки, она сказала…

Не спрашивайте, как становятся лангой, милостивые господа, вам не ответят. Бесполезное занятие и не нужное никому знание, потому что судьба – это такая тонкая материя, которой лучше не касаться без нужды. Себе дороже. Чтоб вам спокойно спать ночами, чтоб не чувствовать всей кожей обжигающие стрелы случайностей и холод предопределенности, чтоб не знать и не ведать до поры до времени. Плохи шутки с лангой, плохи шутки с судьбой.

В бушующем кольце ослепительного сине-зеленого света.

Сладко-терпкая боль в сведенных судорогой пальцах.

Жидкий огонь, текущий под кожей.

Боль. Свет. Кровь на губах. Дорожка слез на ледяной щеке.

Звериный оскал на лишенном татуировок лице орка. Золотистые глаза счастливого кота, глядящие из-под завесы черных смолянистых прядей, как из зарослей густой травы.

Эрмидэец кричит, кричит от острейшего наслаждения, как от соединения с любимой женщиной, с единственной женщиной, и крик его захлебывается, переходит в птичий клекот. Волосы, заплетенные в тоненькие косички, шевелятся, как живые змеи. Гордая птица бьется с коварной змеей. Птица победит.

Неугасимый, вечный, изначальный огонь пляшет в темных зрачках тангара. Он видит только огненные письмена, седой пепел, океан света и бездну ледяного пламени, и из прокушенной губы обжигающей струйкой стекает по подбородку и шее живая кровь. Но боли больше нет. Уже нет.

Человек хрипит и задыхается, пытается кричать, и у него ничего не выходит. Потому что он больше не человек, он – острие самого острого меча, он – вершина поднебесной горы. Человечья судьба больше не властна над ним.

Эльф молча терпит боль, и нет предела его терпению, как нет конца вечности. Медленно, медленно, медленно осыпаются легкие белоснежные перышки, которые уносит прочь ветер. Он сам станет этим ветром, скоро он станет дождем, чтобы пролиться в озеро, на берегу которого родился и вырос. Но время еще есть. Немного, совсем немного, но есть.

Плачет, плачет маргарский мальчишка, нашедший свой истинный дом, никогда раньше не знавший ни дружбы, ни верности. Сердца друзей ему отныне дом, и верность – божество.

Тьма обступала Познавателя со всех сторон, и у нее были теплые губы, и сильные руки, и волосы, пахнущие полынью и медом. Тьма сжала объятия, он выпил ее вздох, задыхаясь от счастья. Тьма обещала стать мукой, но подарила блаженство. Она не умела лгать. Она пообещала довести его до конца Пути, туда, где он смог бы узнать, что…

Лилейная Амиланд не посмела. Даже она, ныне вознесенная на самую вершину власти, даже она не решилась пойти против ланги. И когда они, все семеро, явились к ней во дворец вместе с ее детьми, леди Чирот не смогла молвить ни слова упрека. Джиэссэнэ смотрел мимо. Он был невыносимо вежлив и одуряюще любезен. От его благородства хотелось до крови расчесать кожу. Говорить было совершенно не о чем. Ну не прощения же просить у бывшего возлюбленного за обман и неудавшееся покушение? Если бы Амиланд действительно пыталась его убить, Джиэс мог бы понять и простить. Но людям мастера Сайи был дан приказ убить всех наемников, кроме него самого. Для эльфа нет хуже оскорбления. Милосердие покровительницы – как плевок в лицо.

Такого бесчестья он простить не мог. Ну нелюдь! Что с него взять?

Как там утверждает эльфийская поговорка: «Доспехи чести легче перышка, но тверже алмаза»?

А есть еще и другая, гласящая, что перышко маленькой лжи перешибает стальной хребет доверия.

Дались же остроухим эти распроклятые перья.

К слову, вы думаете, Карстана простила матери свой брак с Идиго Сфэлл и-Марро?

Как бы не так.

Глава 3
ЛЮБИМЧИК УДАЧИ

Раб – это не тот, кто закован в цепи, а тот, кто пожелает своей участи другому.

Ланга. Весна 1690 года

Корчма называлась простенько – «Мухобойка» и располагалась не в самом благополучном квартале Ан-Риджи – Малом Загибе. До зловещего Адашха, в котором и днем появляться без оружия и охраны равносильно извращенному самоубийству, Загибу, конечно, было далеко. Народ здесь обитал незлобливый и относительно законопослушный. В Малом Загибе, зажатом между землей гильдии Кователей и территорией клана Сэанх, помимо множества дорогих борделей и игорных домов имелись также укромные места для серьезных разговоров.

«Мухобойка» имела репутацию солидного и уважаемого заведения. Здесь подавали только саффское двенадцатилетней выдержки, прислуживали исключительно молодые мужчины – коренные ан-риджанцы, привычные с детских лет пользоваться ножами-серпами. Но самое главное – здесь можно было не опасаться выстрела из духовой трубки откуда-нибудь из-за тяжелых портьер. По крайней мере так утверждал хозяин – толстенький бородатый весельчак с колкими черными глазками по имени Кумалан. Доказательством его слов служил тот бесспорный факт, что в «Мухобойке» за все время с момента открытия ни разу никого не убили. Ни меч, ни стрела, ни яд, ни магия не должны были коснуться гостя, перешагнувшего порог корчмы. Кумалан без устали заботился о репутации своего заведения и не пожалел денег на содержание многочисленной охраны, охранные заклинания и услуги колдунов, которые стоили… Короче, об этом лучше не вспоминать на голодный желудок. Можно и язву заработать от напрасных переживаний. Обычно Кумалан был относительно спокоен за исход большинства бесед меж своими посетителями, а уж тем более тех, что происходят в разгар жаркого полдня. В такую жару лишний раз шевелиться не хочется, не то что убивать кого-то.

Однако с обычными мерками к событиям, что разворачивалось на глазах Кумалана, подходить не следовало ни в коем случае. Сначала пришел Фриз в сопровождении двух громил непотребного вида. И хотя эти двое чинно, как детишки в храме, сидели, сложив руки на коленках, одного взгляда на них доставало, чтобы покинуть корчму сразу и надолго. Да-да! Тот самый Длиннорукий Фриз. В Ан-Ридже Фриз слыл если не правой, то по крайней мере левой рукой Бьен-Бъяра – Степного Волка.

Его приход Кумалан пережил более-менее спокойно. Пусть хоть с десятком громил, лишь бы трезвый. Но очень скоро в «Мухобойку» зашли такие гости, что бедняга корчмарь чуть со своего стула не свалился. Он в жизни своей не видел живого эльфа, но сразу догадался, к какой расе принадлежит высокий мужчина, решительно направившийся к столу, за которым сидел Фриз. И неважно, что по эту сторону Маргарских гор эльфы не появлялись уже добрые две-три сотни лет, но не признать эти светлые миндалевидные глаза невозможно. Странное дело, тонкие черты лица не производили впечатления женоподобности, как утверждали знатоки. Даже две толстые косы, толщине и густоте которых позавидовала бы любая красавица, казались отлитыми из стали, словно какое-то немыслимое оружие, носимое на плечах. Впрочем, возможно, эльф казался столь опасным, потому что через его правую щеку тянулся светлый тонкий шрам от уголка губ к виску, очень заметный на фоне загорелой кожи. Его рубашку на спине и на груди крест-накрест пересекали ремни диковинной перевязи для двух крепившихся на спине мечей, чьи рукоятки торчали над обоими плечами эльфа. Нелюдю достало только мазнуть ледяным взглядом по Кумалану, чтобы тот буквально примерз к месту, не в силах пошевелиться. С эльфом тоже заявились двое. Оба люди, в которых и Кумалан, и даже Фриз с изумлением опознали оньгъе и островитянина-эрмидэ. Оньгъе, как водится, рыжеватый, с мощной курчавой бородой. Невысокий крепыш, словно сошедший с картинки в книжке знаменитого путешественника Изумрудного Гарани, описавшего все известные земли мира и всех его обитателей, от аймолайцев до подгорных тангаров и эльфов из Валдеи. По молодости лет Кумалан увлекался подобным чтивом и даже мечтал стать путешественником. Отцовская плетка избавила его от этого желания лишь с третьего раза. Второй спутник эльфа тоже мог претендовать на место в справочной литературе. Крючковатые выдающиеся носы островитян вошли в поговорку, как и сотни косичек, в которые они любили заплетать свои русые кудри.

«Итак, что же мы имеем? – спросил себя корчмарь и сам себе ответил: – Ланга – вот что!»

Эльф, оньгъе и эрмидэец, о которых уже успела прослышать вся Великая степь. На самом же деле их не трое, а семеро, как и полагается в ланге. Два эльфа, тангар, орк и трое людей. Только ланга могла объединить в себе таких разных существ, только ланге такое под силу. Да кто бы сомневался! Каждая собака на континенте знает, что оньгъе ненавидят эльфов и вообще всех нелюдей поголовно, а у орка обязательно найдется повод выпустить кишки любому тангару.

Значит, Фриз решил встретиться с лангером Альсом в «Мухобойке»? Что ж, очень и очень почетно, если, конечно, дело кончится без крови. Бьен-Бъяр как-никак коренной уроженец Хисара и должен знать поговорку, гласящую, что нанявший лангу рискует быть непринятым даже в самую последнюю из всех девяти преисподен. Впрочем, замыслы Степного Волка занимали сейчас толстенького корчмаря менее всего. Он мечтал только о том, чтобы его гости поскорее покинули «Мухобойку», желательно живыми, а уж за порогом пусть хоть на куски друг друга покромсают. Для дела главное – репутация, тем более заработанная каторжным трудом от рассвета до заката и от заката до рассвета.

Кумалан тер стаканы и старался глаза на беседующих лишний раз не поднимать. Голосов он не слышал, но и того, что было видно в начищенное медное блюдо за дальней стойкой, хватило для легкого сердечного приступа. Фриз, как обычно, улыбался своей гаденькой ухмылочкой, поднимающей уголки его тонкого рта резко вверх, как у деревянной куклы. Корчмарь знал, что такая ухмылочка ничего хорошего не предвещала. А вот эльф, наоборот, сохранял на своем лице маску нечеловеческого спокойствия. И если руки Фриза делали какие-то скребущие движения, то ладони эльфа лежали на столешнице как мертвые. Его соратники, занявшие места чуть в сторонке, едва сдерживали ярость. Оньгъе стал пунцовым, а островитянин недобро щурил глаза, бросая гневные взгляды на Фриза. И ничего хорошего сложившаяся обстановка никому не сулила.

Все знают, что злого бога судьбы Файлака не зря зовут злым, ибо та сила, которую он воплощает в себе, никак не может именоваться доброй. Как нельзя назвать добрым море, или ветер, или пламя. Но, с другой стороны, водой можно напиться, если набрать из реки маленький ковшик, а у костра – согреться, если разжечь его из парочки сухих бревнышек. Силы могучи, но никому не возбраняется взять немножко для себя. Судьба же… такая штука, что ни полный величия земной владыка, ни самый распоследний бродяга не могут знать, чем обернется их самый незначительный поступок, малое слово или даже мелкая мыслишка, белкой скакнувшая в полудреме.

Бывает так: выросший в канаве мальчишка-сирота, мелкий воришка, чья жизнь, по всем признакам, должна пройти в той же канаве и там же скоро и бесславно завершиться, становится сначала вожаком стайки таких же воришек. Затем он быстро превращает свою стайку в настоящую стаю, а потом внезапно становится некоронованным королем целой ночной армии убийц, воров, насильников и душегубов прекрасного Хисара. Но и этого бывшему сопливому пацану мало. Мало ему Хисара, прекраснейшего из городов Великой степи, подавай ему всю Великую степь, как пирог с куриной печенкой на золоченом блюде. Год, другой, и уже от края ее до края, от Маргарских гор до моря Лантин-Сиг и от притоков Бэйш до Великого океана летит, обгоняя самого резвого скакуна, жаркая, как пожар, слава о Степном Волке Бьен-Бъяре – самом страшном разбойнике на людской памяти. «Некоронованный король», – говорят за его широкой спиной. И не стоит сгоряча именовать их льстецами. Вот-вот, еще чуточку, и любимчик слепой Каийи, богини удачи-неудачи, решивший, что пора обзавестись не словесной, а самой настоящей короной, начнет присматривать себе подходящее царство-государство, где владыка послабее будет. А что, государи мои, такое уже бывало. И не раз, и не два. Считано ли, меряно ли, сколько раз целая династия грозных и великих королей начиналась с некоего проходимца и ловкого разбойника, чьей наглости хватило не только на грабеж на большой дороге, но и на златой венец владыки? И чем хисарский сиротка хуже? Да ничем, он даже лучше. Ибо силен и отважен, как горный барс, красив, как сказочный див, хитростью и умом тоже не обижен. Какой король пропадает! Вай-вай-вай! Не король, а целый властелин.

И те, что пойдут за таким властелином следом и будут верны, как преданные псы, могут получить многое, почти все и даже немножечко сверху. Фриз был как раз из таких. Они начинали вместе, и более того, Бьен-Бъяр по малолетству ходил под началом Фриза, о чем тот никогда лишний раз старался не упоминать. Если Степной Волк станет королем, то своего наивернейшего соратника не забудет, сделает дворянином и, возможно, одним из советников. Когда Фриз думал об этом, то голова его кружилась от сладких предвкушений. Мечта была так близка и так отчетлива, что бывший хисарский вор уже ощущал чуткими ноздрями запах тонких духов его будущих юных наложниц, ароматы изысканных кушаний и краем глаза зрил блеск драгоценных камней, которые будут принадлежать ему. Даром, что ли, еще в юности дана была ему кличка Длиннорукий? Уж больно загребущими были его тонкие, ныне весьма холеные руки.

Хорошо все шло, просто на удивление складно. Верные соратники, золото, кони, большие планы и возможности немалые. А еще принцесса в придачу. Самая настоящая, всамделишная, сама на шею вешалась, сама пухлые красивые губы для поцелуев подставляла, юная, капризная, девственная. Не угадали кто? А уже вся Ан-Риджа по углам шепчется. Ну да ладно…

Все есть, осталось только царство раздобыть. И не какое-нибудь захудалое, а богатый Сандабар. Уж больно запал Бьен-Бъяру в душу Чефал – древний и красивый город, город трех тысяч лестниц, город храмов и дворцов, что один другого великолепнее. Лакомый кусочек, только возьми да в рот положи, как сладкий спелый персик. Никто из соседних государей и слова худого не скажет, если кое-кто отберет корону у презренной владычицы Тайры-Ли, которая не только имела наглость уродиться женщиной, а значит, существом низким и подлым, но и осмелилась отказаться от навязчивого покровительства соседей. Степной Волк не уставал возносить хвалы слепой богине, но, видимо, переусердствовал в своем рвении и оскорбил ее злопамятного брата. Боги они ведь как люди стоит только дать им повод для зависти и недовольства и они готовы состроить смертным какую-нибудь особенную подлянку.

Шел недавно Степной Волк через Толстый рынок. Не один шел, конечно, с ним «десятка» полная шла при оружии. Торговцы наперебой предлагают свой товар, да не купить, а даром. Кому сколько не жалко. А кому жалко, тот не скажет. Кое-что Бьен-Бъяр берет: шелк там инисфарский или, скажем, кувшинчик саффского. По мелочи, чтоб добрые люди не обижались. К слову, больше ему по душе улыбчивые лица и склоненные спины. Истинный владыка. И тут откуда ни возьмись прямо на дороге сидит старуха. Мерзкая такая старушонка, вся сморщенная, как черная изюмина, в лохмотьях грязных. Попрошайничает старая без зазрения совести и ухом не ведет. Бьен-Бъяр идет, старуха сидит, он уже остановился, а она даже головы не подняла, карга старая. Ну кто такое потерпит? Тем более будущий властитель Сандабара. Пнул сокол степной старую, но не сильно, а легонечко, мол, прочь с дороги. Тогда поднимает бабка лицо, а глазищи-то у нее темно-синие, как вечернее небо, стра-а-ашные. И говорит она тихонечко, но слышно отчего-то всем и сразу, почти всему базару:

«Выбирай, Волк, либо алмазный венец сандабарской королевы, либо королевская кровь чужой нареченной. Твой выбор – твоя судьба. Вижу кровь твою на великом мече и в рабском ошейнике».

Так прямо и сказала, а пока Бьен-Бъяр челюстью туда-сюда двигал да пока его охранники за сабли хватались, исчезла бабка в ослепительном белом пламени. Ибо была то не простая нищая, а сама Мать Танян – чародейка-пророчица из тайного города Сакша. Так-то вот!

Великая степь полна историями о ее пророчествах, как походный котелок кашей. Все знают, что Мать Танян словами не сорит, и ежели кому чего пообещала, так тому и быть.

Кто-то, возможно, покручинится да и смирится, но только не Бьен-Бъяр – любимчик удачи, который провинился только тем, что опоздал родиться для битв с самими богами. Бьен-Бъяр, и без того разумом не обиженный, подумал-подумал и решил нанять лангу. Тем более что заплатить за такое удовольствие ему было вполне по силам. Уж больно не хотелось отказываться от красавицы Сейдфал, совсем не хотелось. Об отказе от сандабарской короны речь вообще не шла.

Ходят, ходят еще по земле отряды непростых наемников, называемые лангой. И людская молва утверждает, что лангерами становятся только те, на ком судьба при рождении не поставила своей печати, которой клеймит она всех без разбору рода и племени. Есть и такие среди смертных как исключение, лишь подтверждающее удручающее правило. И только в их силах повлиять на чужую судьбу.

Хотя смотря какая судьба. Ежели уродился ты, скажем, сыном пахаря, внуком земледельца, то только редчайший случай избавит тебя от предназначенной участи. И никакая ланга не поможет. Но если вплетется в жизнь нежданное пророчество, то тут можно и побороться. Для того и существуют ланги.

– Нет, – сказал после недолгого раздумья эльф.

– Что это означает?

– А разве у этого слова есть еще какое-то значение? «Нет» означает, что мы не пойдем вместе с Бьен-Бъяром ни в Хисар, ни куда бы то ни было, господин Фриз.

Голос лангера звучал так решительно, что посол Бьен-Бъяра даже растерялся сначала. Может быть, он мало предложил? Пять тысяч серебром – это баснословная сумма даже… даже для помешанного на деньгах Инисфара.

– Сколько же вы хотите? – озабоченно поинтересовался фриз.

– Нисколько, – отрезал эльф. – Мы не станем работать на Бьен-Бъяра. Вообще. Никогда.

И сколь ни силился подручный Степного Волка уломать упрямого лангера, но в светлых прозрачных глазах Альса ничего прочитать не смог, не выражали они ничего, как металлические пуговицы на платье. Демоны бы побрали этого безбожного эльфа, который оказался неуступчив, как дикий камень. Никакие посулы, никакие улещивания не смогли сдвинуть дело с мертвой точки, а Бьен-Бъяр хотел только Альсову лангу и никого иного. Хотя последние годы за ней никаких особых подвигов не водилось. К слову, лангеры, которых Фриз видел перед собой, походили скорее на простых наемников, коих в степи видимо-невидимо. Разве что подобрался тот еще «зверинец». Где они тангара-то откопали в степи?

– Если предложений больше нет, то пришла пора прощаться, господин Фриз, – равнодушно сказал эльф.

Он отодвинул бокал с вином, даже не прикоснувшись к благородному напитку.

«Наглый нелюдь! – тихо обозлился Фриз. – Это же старое саффское!»

Недаром говорят, что когда боги делили Первый Народ на четыре расы, то большая часть наглости и высокомерия досталась эльфам. Их сомнительная слава непредсказуемых, своенравных и надменных существ время от времени достигала Великой степи, хотя мало кто из ныне живущих мог похвалиться знакомством с одним из племени остроухих. Проще договориться о скидке с инисфарскими цеховыми мастерами или даже с тангарскими старшинами, чем расположить к себе эльфа.

– Но почему вы отказываетесь, мэтр Альс? – не унимался Фриз.

Эльф измерил его взглядом так, как купцы на базаре прицениваются к залежалому товару, – со скукой и без интереса. Рот его презрительно съехал влево. Еще немного – и плюнет.

– Мне не нравится твой хозяин, Фриз, и у меня нет ни малейшего желания вмешиваться в его судьбу, – снизошел он после длительного молчания. – Но сугубо профессиональный совет я дать могу. Бесплатно. Если он хочет получить корону Сандабара, то женщину придется забыть.

– А может, ты просто боишься связываться с Матерью Танян? Она ведь великая пророчица.

Хрипловатый негромкий смех был ему ответом.

– Считай как хочешь, Фриз, мне плевать. Но для такого… – тут эльф сказал какую-то фразу на родном языке, – …как твой хозяин, я пальцем о палец не ударю. Так ему и передай.

Он повернулся к эрмидэйцу, внимательно следившему за ходом переговоров. Лангеры обменялись короткими взглядами.

– Разговор окончен, – подал голос обладатель косичек, унизанных бусинами.

Ходили слухи, что лангер Малаган колдун, и слухам этим приходилось верить. Руки островитянина были до самых кончиков пальцев разрисованы черными устрашающими узорами: змеи, драконы, птицы сплетались столь замысловато, что не могли не наводить на мысль о волшебстве. А кроме того, у Малагана имелось такое количество амулетов и разных штучек, которыми он был увешан с ног до головы. С колдуном никто связываться не хотел, а посему его слова стали последними в этой встрече. Эльф и оба его лангера удалились столь же стремительно, как и появились, оставив Фриза скрипеть от гнева зубами. Что прикажете теперь говорить Бьен-Бъяру?

 
Когда я покину свой берег,
Когда оборвется последняя нить,
Когда будет незачем верить
И некого будет винить…
 

Голоса рабов Элливейд никогда не путал с голосами свободных людей. Их песни, их боль, их страх настигали его волной, заставляя ускорять шаг и обходить Невольничий рынок Ан-Риджи кружной дорогой. Чтоб не видеть, чтоб не слышать, чтоб не вспоминать. И все равно видел, слышал и вспоминал, и просыпался в ледяном поту среди самой жаркой ночи спустя двадцать лет. И скорее всего, будет он терзаем теми же кошмарами и на пороге смерти. Впрочем, рынки рабов везде одинаковы. Юдоль печали и несмываемый позор расы. Только люди могут продавать, а главное, покупать себе подобных. Как вещь, как скотину. Клеймить, истязать и убивать без всякой опаски наказания. И если люди так поступают со своими сородичами, то почему бы и нелюдям не поступать так же с людьми. Тангар не продаст тангара, но ублюдка дочери, согрешившей с человеком, запросто. Как там говорится? Бей своих? А если чужие не испугаются? То-то же…

 
Когда опадут мои цепи,
Не в силах души удержать,
Когда моя радость навеки
Сумеет свободною стать…
 

Песня гналась по пятам за маргарцем, вонзая свои когти в его загривок, как серый сокол на охоте в спину неосторожного лисовина, пока ноги сами не привели его в храм Оррвелла – бога-странника, бога-волшебника. Единственного бога, которому Элливейд верил. Верил и чтил, но никогда не молился, не приносил жертв и в храмы его не заходил все свои годы свободы. И даже теперь лангер сам не понимал, что он делает в этом огромном высоком зале в столь неурочный час. Службы Оррвеллу проводились только ночью. Покровитель магов, бродяг, искателей истины, ученых, путешественников, первооткрывателей и прародитель всякого колдовства снисходил к смертным только после заката. С первыми лучами солнца и жрецы, и паломники покидали храм. Элливейд точно знал, что он один во всем здании.

– Привет, – сказал он богу. – Ты меня узнаешь, Странник?

Чуть слышно скрипнуло окошко под самой крышей, приоткрытое для проветривания.

– Будем считать, что ты меня слышишь. Ты не слишком в обиде на меня, что я так долго не приходил? – спросил Элли. – У меня, вишь ли, выдалась удивительно интересная жизнь. Хочешь, расскажу? Наверное, хочешь. После того как ты освободил меня своим Словом, я совсем недолго пробыл попрошайкой…

Он родился «пятикратным», а значит, сыном рабыни и внуком рабыни, правнуком рабов. Он мог породить только раба и только от рабыни. И вся жизнь Элливейда-маргарца должна была пройти в ошейнике с несмываемым клеймом на лбу. И сколько он себя помнил – всегда мечтал только о воле. Откуда в потомственном невольнике взялось столько свободолюбия? Откуда в десятилетнем ребенке столько упорства? Этими вопросами невольно задавались даже его многочисленные хозяева, перепродавая непокорного мальчишку не раз и не два. Он снова сбегал, его снова ловили, а он снова сбегал. Старые рабы только головой качали, заранее предрекая маргарцу быть распятым вниз головой, как часто поступают хозяева с особо упертыми беглыми невольниками. Так оно бы и получилось, если бы во время очередного побега и неизбежной погони он не забежал в храм Оррвелла. Дело было посреди ночи, в храме шла мистерия. Элли растолкал танцующих девочек-жриц, метнулся под ноги Первому жрецу, повалив старика на задницу, и от пущего страха сумел вскарабкаться на алтарь, чего ни разу не удавалось сделать даже ворам-локлакам,[5]5
  Локлак – вор, специализирующийся на похищении намоленных предметов.


[Закрыть] похитителям Силы. По зеркально-гладким граням пирамиды, на которой покоился Черный Шар, не очень-то взберешься. Жрецы с ужасом ждали, что Странник покарает святотатца, коснувшегося намоленного священного символа. Но то ли бог решил покуражиться над темной своей паствой, то ли вмешались более серьезные силы, потому что с беглым маленьким невольником не случилось ничего плохого, кроме хорошего. Когда его все-таки стащили с алтаря, на его лбу не было ни следа выжженного клейма. Случилось чудо, которому не находилось свидетелей уже триста лет. Оррвелл стер тавро, изменив долю Элливейда навсегда.

А дальше… дальше Элливейд поверил, что он настоящий везунчик. Вместо того чтобы пополнить ряды бездомных попрошаек, он был подобран сердобольным стариком – знахарем. И опять сиротке повезло, потому что знахарь разбирался не только в травках, но и немного в колдовстве. Он сразу почуял в парне зачатки волшебного дара и постарался пристроить того в ученики к настоящему магу. Благодаря везению и редкой по нынешним временам человеческой доброте, отрочество у Элливейда выдалось сытое и приятное. Пока его ровесники-ученики горбатились за миску супа в лавках и мастерских от рассвета до заката, удачливый паренек прохлаждался в небедном доме волшебника, и единственной его обязанностью было терпеливо выслушивать бесконечные сентенции старикана, которые по большому счету не являлись глупыми или бесполезными.

В квартале колдунов у учителя Элливейда была устойчивая репутация специалиста по помощи во всяческом мошенничестве на поприще азартных игр. Следовательно, колдун этот никогда не бедствовал, потому что всякий маргарец рождается с азартом в душе и большую часть сознательной жизни проводит за поисками возможности спустить честно или нечестно заработанные денежки, сделав их ставкой в какой-нибудь игре. Считается, что маргарцы изобрели все азартные игры, все виды состязаний с использованием тотализатора, а также петушиные бои, собачьи бега и лотереи. А там, где правит удача, особо ценятся те, кто умеет с ней правильно обращаться, предсказывать события и направлять их в нужное русло. Другое дело, что для самих умельцев существовали очень жесткие рамки, за которые они выходить не смели. Скажем, если клиент требовал от волшебника непременного выигрыша своей бойцовой рыбки, то с него взималось лишь щедрое вознаграждение. А вот если завзятый картежник жаждал сорвать крупный банк, да еще у заведомо более опытных противников, то взамен от него требовалась жертва такого рода, что чаще всего клиент сам отказывался от заказа. Повышенный риск потерять зрение или, скажем, мужскую силу многих останавливал.

Элливейд в чем-то превзошел своего учителя. Он мог предсказывать возможные проигрыши и победы с удивительной точностью, достаточно ему было взглянуть на участников игры воочию. Редкий дар, очень опасный дар. Несколько раз парнишка избег встречи с кривыми ножами наемных убийц. Однажды его пытались закопать живьем в саду очень важной особы и дважды неудачно повесили. Но, видно, слепая Каийя сама принимала роды у Элливейдовой матушки, как говорят в Маргаре про любимцев удачи. У убийц оказывались короткие ноги, веревки благополучно обрывались, а женщины всегда старались предупредить о грядущих неприятностях своего «сладкого мальчика». Ибо не было в Инисфаре женщины, к которой Элливейд не смог бы найти подход. Без всякого, кстати, колдовства. Чем влек их смуглый, малорослый, тощий, как нож в профиль, парень с лицом вечного подростка – оставалось загадкой для самых отъявленных ловеласов.

Любвеобильность маргарца и подвела. Ибо в любовницы он выбрал не абы кого, а девку содержателя самого богатого игорного дома в столице. Красотка оказалась выше всяких похвал – пышнотелая медноволосая богиня с кожей такой белизны, что казалось, будто ее изваяли из бесценного снежного мрамора. Но покровитель принял простую альковную интрижку за попытку конкурентов погубить его дело и сильно обиделся. Он и подумать не мог, что колдун искал в его спальне лишь те сокровища, что у любовницы располагались между ног. Элливейду не помогло его чутье, девица оказалась тоже ума невеликого, и в итоге господские подручные нашего кудесника отловили, крепко связали, долго били, добиваясь имен заказчиков, а ничего путного не допытавшись, решили утопить в озере за городом. И тут ему опять повезло.