Текст книги "Альфа и Омега. Лирика разных лет"

Альфа и Омега
Лирика разных лет
Людмила Максимовна Козлова

Редактор Людмила Максимовна Козлова

© Людмила Максимовна Козлова, 2017

ISBN 978-5-4485-4367-8

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Мне запрещали

бродить по горам и долинам.

Мне говорили,

что надо бояться людей,

что человек —

это мягкая липкая глина,

и потому подневольно

он – вечный злодей.

Много прошла я с тех пор

по горам и долинам.

Я их боялась,

но я их любила —

людей!

Я и сама —

золотая и мягкая глина,

праведник, лжец

и злодей.

И святой лицедей.

В осеннем поле просторном

Где кони паслись в отаве,

Ты голову там оставил,

Всадник Без Головы.

Ей ветер, мальчишка вздорный,

Снегом сечёт по векам.

Помнишь —

Ты был человеком,

Всадник Без Головы.

А кони, они пасутся,

Им нравится вкус отавы.

Не важно им, кто оставил,

И что.

Но под крик совы

Шарахнутся, понесутся,

Блестя окосевшим глазом.

И вдруг затоскует разом

Всадник Без головы.

Эклиптика

Катится Жизнь

в шоколадном трамвае.

В окнах мелькают льняные глаза.

Сладкие рельсы кондитера мая

Кончатся скоро, а выйти нельзя.

Праздничный, пряничный

Фирменный китель,

Где же твоя бирюза?

Слеп да и пьян

Полоумный водитель,

И на закуску

Ушли тормоза.

Крошатся рельсы,

Куски отлетают.

Всё ощутимее крен роковой.

И Зодиак, словно хищная стая,

Кружится, кружится над головой.

Здравствуй, розовое

рассветное, раннее!

Снова ранила Жизнь небеса.

Истекая кровью

совсем по-бараньи,

красит небо поля и леса.

Вот и все мы

повязаны кровью-

Божий Агнец вздохнул

и замолк.

Но пока осеняемся

Божьей любовью,

к алтарю пробирается

волк.

Вот на нём уже

шкура овечья.

Божий промысел нам не постичь.

Богу – божье,

а нам – человечье.

зайцу – заячье,

хищнику – дичь!

Птица Феникс

Огонь —

золотая царица,

смертельная жрица древес!

Я – Феникс!

Я – Вещая Птица,

частица алмазных небес!

Скелет мой горелый взлетает

и падает в струи огня.

И плачет голодная стая,

которая жарит меня.

Пинчер-крысолов

Утром, распятым заботою ранней

в сонном ещё неглиже,

стая крысиных пираний

кинулась рвать и тиранить

всё, что осталось в душе…

Всё, что живое металось,

клочьями – в пропасть зеро!

Господи! Я из металла!

Господи! Я не устала

всё ещё верить в Добро.

Я позову из Синичьего, Юного,

зная целительство слов:

Где ты, мой пинчер,

окраса подлунного?

Где ты, лихой крысолов?

И раздирая

пространство латунное,

лаем ответит: «Я – здесь,

я – готов!» —

пинчер подросток

окраса подлунного,

друг мой, охотник и крысолов!

Будет день

как в детстве длинным —

будет длиться, длиться, длиться.

снегом сказочно-былинным

рисовать былые лица.

Сквозь узоры занавесок

детство манит следом санным

в глубь сосновых арабесок

и поёт зиме осанну.

И в санях да на Кауром

полечу я лесом хвойным,

где крадётся сумрак хмурый

и ведёт со светом войны.

Мои сани едут сами,

разметая солнца искры,

и у сосен под ногами

спят оранжевые лисы.

Чтобы вечером проснуться,

отряхнуться для охоты,

посидеть под лунным блюдцем

и бежать, припомнив что-то.

Сон

Жёлтая кровь фонаря

Красит слепой туман.

Воет собака зря —

спит её пан-меломан.

Сон его – это вой,

Жёлтая кровь над головой.

Вой этот – смертный плач,

В красном плаще палач.

Вот он поднял топор,

Вытер его о полу.

Крепко и с давних пор

Спит голова на полу.

Сон её – вой тоски,

Помоста кленовый узор,

Влепленный в край доски.

Число Пи

Вечером хладным и влажным

желанья свои оскопи —

правит без жалости

миром продажным

число бесконечное Пи.

Выпав из круга однажды,

елеем себя окропи —

чтоб укротить

вековечную жажду

числа бесконечного Пи.

Ты верь в искупление свято —

и Зло, воскрешеньем маня,

тебя не утянет обратно

на круг, как слепого коня.

Тогда от полёта немея,

весёлую силу копи —

исчислить твой Дух не посмеет

число бесконечное Пи.

Мантра

Там, за синими горами

Кришна в золотистом сари.

Харе Рама, Харе Рама.

Рама, Рама, Харе, Харе.

Там цветут миндаль и вишня,

Нет больных, несчастных, парий.

Харе Кришна, Харе Кришна.

Кришна, Кришна, Харе, Харе.

Кришна ищет злато Храма

Даже в варваре-корсаре.

Харе Рама, Харе Рама.

Рама, Рама, Харе, Харе.

Есть для нас и стол и крыша

В Лондоне и Амритсаре.

Харе Кришна, Харе Кришна.

Кришна, Кришна, Харе, Харе.

Мы одарены дарами,

В кураже мы и в ударе.

Харе Рама, Харе Рама.

Рама, Рама, Харе, Харе.

Притча о десяти девах

Пожилые сусальные бабушки

Всё мечтают о вечной любви.

Всё играют в горелки да в ладушки,

Словно мир не запачкан в крови.

В бессердечном восторге маразма

Всё поют о красе и душе.

Мир сгорает от солнечной плазмы,

Всё пропахло распадом уже.

Но в волнах нарастающих смрада

Запевает старушечий хор:

«Милый мой, жду тебя у ограды,

От любви отрекаться не надо —

Отопри потихоньку запор!»

Блюз

Спокойные шведы

с немытыми патлами,

в изжёванных бородах,

схожих с заплатами,

эстраду как дом

обживали старательно —

ходили, садились,

как будто трудились,

вставали зачем-то опять.

И голос тромбона

закручивал вспять

минуты,

секунды,

рога

и хвосты,

и негра,

торчащего словно цветы!

На берегу такое место

Похожее на Коктебель.

Здесь продаётся мирабель —

В гареме августа – невеста.

Её прозрачные глаза

Как брызги солнца

Красят берег.

Реки и неба бирюза

Любви, а не разлуке верят.

Ах, что такое Коктебель —

Теперь едва ли знает каждый.

Он, мною видимый однажды,

Напоминает мирабель.

Янтарный город на мгновенье

Запретным плодом в руку взят.

И вот – закончилось владенье —

Растаял жёлтый аромат.

Полночный тоскующий голос метана

Любовные песни лягушек весенних

укутаны семенем словно сметаной.

О, модус вивенди!

О, модус вивенди!

Заря, без причуд продвигаясь к востоку,

пожарами бредит на утреннем стенде

и всех приголубит светло и жестоко.

О, модус вивенди!

О, модус вивенди!

И примет нас день, но совсем не в объятья —

как братьев холодный расчётливый денди.

И будет смотреть не в глаза, а на платье.

О, модус вивенди!

О, модус вивенди!

И только лягушки в любовном угаре

не знают про деньги, про бредни и бренди,

плевать им на даму в лиловом муаре.

О, модус вивенди!

О, модус вивенди!

Последний виадук

День сгорел сосновой спичкой.

Значит – будет ночь.

Солнце раскалённой бричкой

с косогора – прочь.

Скрылась солнца колесница —

пала в листопад.

И сияет и дымится,

и летит закат.

Свет его над миром держит

лес железных рук —

как последняя Надежда,

старый виадук.

Словно он всех нас живее,

словно – в небо дверь.

Упадёт и заржавеет.

И проснётся Зверь.

Проклятой жизни

бумеранг

в руках у Дьявола,

как бита.

И столько чудищ

в нём набито,

что не спасёт

священный Ганг.

И даже Слово*

не оможет —

зверинец сделать

Храмом Божьим

Среди камней

Безгласно-неподвижна

Я простояла

Тысячи веков.

Иисус Христос

И Магомет, и Кришна

Меня лишили

Каменных оков.

Среди деревьев

самой деревянной,

сосновой самой

долго я была.

Среди собак

Я самой окаянной

Навеки обездоленной слыла.

И, наконец, сегодня Человеком

В мучениях и корчах родилась,

Чтобы принять от Бога

И от века

Любовь и Ложь,

Прощение и Грязь!

Ещё не слышится в рассвете

Печного дыма хвойный ток.

Ещё висок таит в портрете

Заветный детский завиток.

И там, в невидимом пока,

Гуляет солнце в зимних рощах,

И карамельный день полощет

В глубоком небе облака.

Но в тех же рощах и пампасах,

За всё цепляясь, всё круша,

Отчаянно и многогласо

Вопит животная душа.

Она уже готова в клочья

Порвать и весело глодать,

Жевать, урчать и жаждать ночи.

И врать.

И взять,

а не отдать.

Последние дни

Москитный флот идёт на Землю —

погибельная саранча,

хитиновыми рожками стуча!

В нём сонмы вирусов летучих

кишат во мгле без берегов —

распад души,

распад мозгов!

Не чуя смерти, человеки

картошку жарят на огне,

торча неделями в окне.

Не чуя смерти, человеки

твердыни строят из камней

на краешке последних дней…

В меха закутана по моде

Зима волчицею прошла.

Апрель.

Звонят колокола.

Последний сон

В деревьях бродит.

А утром, изумрудно чист,

Поранит небо, словно скальпель,

Живой пахучий острый лист.

И несколько карминных капель

С небес на землю упадут,

Окрасят крыши, окна, пруд…

И двери настежь – и с петель —

Сорвёт апрель!

Сила жизни

Смертны все мы —

И гвельфы, и эльфы.

В светлый глей

И оранжевый глёт

Ляжет каждый однажды,

Когда умрёт.

Но в бессонных

Полях гекатомбы

Ужас сводит

Накожный покров.

Жертва —

Звук этот ложный

Открывает, как бритвою,

Кровь.

Протестует разъятою кожей

И из клетки изъятым ядром

Сила жизни,

Проклятая Сила —

Богом данный

Священный синдром!

С. А. Гаеру

Я ползу внутри потерны,

Где в тисках пузатой тьмы

Слышен запах горько-серный,

Стук серебряный и мерный,

Где стоят и ждут цистерны —

Ждут, когда их вскроем мы.

Мы работаем, вдыхая

Трав и спирта аромат,

Не вздыхая и не хая,

Что судьба у нас плохая,

И уходит, затихая,

время в синий снегопад.

Там, внутри пустой потерны,

До сих пор стоят цистерны,

Снова прячась от зимы.

И, наверно, бродим мы.

Да будет мне по вере —

Берёзовой Дриадой

Языческих поверий

Летать в аллеях сада.

Оставить след кипучий

В лохматой кроне ив,

А после взмыть под тучи,

Земное позабыв.

Не жалко, что жизнь коротка

Не жалко и краткого лета.

Но больно, что сердце отпето,

и тонет в тенётах рука.

И сердце тяжёлое плачет,

и путает крылья мои.

Святой Искуситель,

отродье змеи,

дай Плод мне от Древа Удачи!

А Древо Познанья

в пустыню забрось —

пусть сохнет

его ядовитая гроздь!

Вверх ногами

Головою вниз —

Это я взлетела

На карниз.

Так велел мне мудрый Илия.

Точка на карнизе —

Это я.

Словно тайные свечи в покоях княжны

Золотые соцветья весенней сосны.

И как ветер летуча, воздушна, нежна,

Молодая колдунья, лесная княжна.

Закукует кукушкой, обернётся сычом.

Мне с такою подружкой

Жизнь и смерть нипочём!

Я пополню её королевскую рать,

Стану светом кометы ночами играть.

Пусть засыплет цветами больная весна,

Но меня не оставит лесная княжна.

В час печали грядущей,

Печали земной,

В заповедные кущи

Улетим мы с княжной.

Молитва о жизни после жизни

Уходят званые в свой час.

И мы уйдём и всё забудем,

Огонь родства в себе остудим,

Верней, его погасят в нас.

Сотрут нам память, пусть во благо —

Но почему, но почему

Пустая белая бумага

Противна сердцу и уму?

Оставь мне, Боже, после смерти

О сыне память – лишь о нём!

Не разлучай с её огнём!

Мне не нужны другие дети!

Спаси меня, моя нора!

Я здесь свободна и спокойна,

Пока не грянула пора

Надолго съехать со двора,

Уйти достойно.

Здесь, в четырёх глухих стенах,

Живут и счастье, и свобода —

Два этих маленьких урода —

Порода только для народа,

Который вечно не в чинах.

За этой дверью мой порог,

Мои мечты и неудачи.

Я здесь порадуюсь, поплачу.

И только так, а не иначе —

Не наступил другому срок!

Спаси меня, моя нора,

Пока не грянула пора!

Адамовы города

Ночь. Мороз да морозный треск.

С каждым часом всё злей и круче

Ветерок подувает жгучий.

Космос. Вечность. Зима окрест.

На огромной чёрной Земле,

От крови и горя чёрной,

Городов золотые зёрна

Прорастают в Добре и Зле,

Как на Древе Познанья листья.

То Адам в ледяном краю

Всё мечтает достигнуть Истин

Тех, потерянных им в Раю.

За окном моим зима

Заметает терема —

Терема бетонные

Шестисотоконные.

Завершив столетний круг,

Князь Миров со свитой слуг

Гонит холод,

Мрак и снег

В надвигающийся век.

За окном моим зима

Прорывается в дома —

В души их бетонные

Шестисотоконные.

Я – летучее животное

поднебесное,

лишь ветрам

до облакам интересное.

Здесь никто меня не любит

и никто меня не знает.

Жизнь – ни добрая, ни злая,

но меня она погубит!

Я летаю – не живу,

Время и Пространство рву.

День, не имеющий направленья —

просто безродный скаляр,

жжёт, дожигая остатки поленьев

и неофита футляр.

Так надоело уже

притворяться —

хочется Истины,

Света,

Любви!

Но пережитое наспех и вкратце,

снова рождает Закат На Крови.

Снова война —

для героя и труса.

Головы падают,

падают с плеч!

Так понимают

буквально

Иисуса:

«Не мир я принёс вам,

но Меч!

В бездну летящая —

В чёрную Бездну —

Я невесомо и ярко исчезну.

Вот она – вспышка

Зелёного света.

Вот я была —

А теперь уже нету!

Всё потерявшей

в юдоли земной,

мне ли бороться

с самим Сатаной.

Я уйду и станет жутко

тишине пустой квартиры

из угла слоняться в угол,

слушать звяканье часов.

На исходе будут сутки.

За окном темно и сыро.

Тишина тотчас с испуга

дверь закроет на засов.

Из-за двери, из-за шторы,

из тройного зазеркалья

выйдут все мои привычки,

сядут чинно, кто куда.

И начнут привычно спорить

всё о том, как привыкали,

но теперь совсем привыкли —

и на долгие года!

Мирно, чинно, надоедно

поведут они беседу,

как всегда в бодрящем марше

дней бездумно деловых.

Ну, откуда знать им, бедным,

что когда назад приеду,

с понедельника и дальше

я решила жить без них!

Перед Третьей мировой

Какая в мире тишина!

Какое лунное молчанье!

В одеждах, сотканных из сна,

Рассвет и ночь

Летят к венчанью.

И замирает за сто вёрст

Тобой услышанное сердце.

Вдали среди туманных звёзд

Приоткрывает утро дверцу.

Оно полно до верха сном,

Зарёю алой, листопадом.

И словно амфора с вином

Благоухает спелым садом.

Подходит к утренней меже

Ночного мрака и лазури,

Оно кончается уже —

Затишье это перед Бурей!

Моему отцу. Кузнецову Максиму Степановичу

посвящается

За протокою в дальнем озере

одолень-трава – жёлтый цвет.

Тальники вокруг,

воды впрозелень,

воздух высвечен и прогрет.

Рядом тихою, тихой старицей

хвощ-болотник высок и густ,

камышей золотые палицы,

чёрно-сизой крушины куст.

Всё мне кажется – в роще таловой

старый пасечник добр и сед.

Соты режет он, мёд опаловый

преломляет полдневный свет.

Только где она, эта рощица,

добрый дедушка, вербный мёд?

Лист осенний в ветрах полощется-

старой пасеки не найдёт.

Кругом ни зги

уснул Зелёный клин.

Ослепли деревянные дома.

Лишь спиртзавод не выдохся один —

Его трубой ревёт ночная тьма.

Завод ни в ночь, ни рано поутру

О песне никогда не забывает.

Над ним волною ветер завивает

Всё круче дух картошки на пару.

Там варят медицинский препарат

Или хмельное огненное зелье.

Его хозяин сказочно богат,

Ведь в зелье том – и горе, и веселье!

Кварталов каменная россыпь

В сосновой шубе берега.

С хребтов грозящая пурга

На север выгнала морозы,

Прислав тяжёлые снега.

А вот и первые снежины

Вершат свой медленный полёт.

Светло и густо снег идёт.

Неслышно мчат автомашины.

Бежит собака от ворот.

Он стар и юн, мой город древний —

Петровских предков дар —

В асфальт впечатаны деревья

И память русских и джунгар.

Яркий луч

Разукрасил вечер.

Золотой —

Под его покровом-

Уплывает мой Бийск

навстречу

Новым дням

И заботам новым.

Время верно

своей планиде —

через год

возвратится лето

в город мой,

но уже не в этот —

в тот,

который ещё не виден!

В метели

Такого снега не бывает,

Такого ветра не найти —

Пропали торные пути.

Одни сугробы впереди,

Да степь

Как пустошь меловая.

Столбы шагают напрямик,

Столбы в метельный сон

Уводят.

Им доверять не стоит, вроде,

Они потворствуют погоде,

Ловя и множа

Ветра крик.

Поля ожившие страшны,

Как раскачавшиеся горы —

В свои кипящие просторы

Принять готовы полстраны.

Не полстраны, а всю округу!

Просвета нет и света нет.

И мы кричим,

кричим друг другу,

но без надежды на ответ!

Утёс «Татарин»

Качнувшийся в реку скалистый обрыв.

Солнце, ветер, тень.

Бритую голову наклонив,

Смотришь ты в долгий день.

Там, под обрывом, бушует река,

Камни катя вниз.

А у подножия греет бока

Старый корсак – лис.

Вёснам давно потерял ты счёт.

Вечен покой твой.

Пусть ураганный ветер поёт

Прямо над головой.

И потому ты не будешь знать

даже на час вперёд —

первая трещина – смерти знак —

где и когда пройдёт.

Носится безумная старуха —

вздорная ночная завируха.

То кричит, незрячая, сычом,

то зацепит дерево плечом.

Космами дорогу подметая,

обещает ветру: «Я – святая!»

Но за то под окнами она

запевает вкрадчиво: «Грешна!»

А под утро вруша – завируха

засмеётся весело и глухо,

и, парик откинувши седой,

станет белоснежно молодой!

Дыханьем городов отравлены

берут снега Россию в плен.

Гудят столицы и окраины

от непогод и перемен.

Ах, вот уже всё переменится —

вот-вот возвысится Добро!

Там, наверху, большая мельница

всё мелет, мелет серебро.

Оно опять на Землю падает,

как сто и триста лет назад.

А в темноте под эстакадою

молчит пустой забытый сад.

А в нём насыпаны, насыпаны,

как это будет через век,

под карагачем и под липами

сухие листья, мусор, снег.

Подъезд, в котором я жила на фоне мечтаний

Прелестная пора —

тут всё для сладкой жизни:

старушки-шулера,

охочие до тризны,

собако-человеки

и человеко-кот,

окурки, крысы, зеки

и мусоропровод.

Философ-алкаголик,

жену похоронив,

теперь уже на воле

сосёт аперитив.

Клопы и тараканы —

обменный фонд жильцов.

Плевки, ожоги, раны

и чьё-то странно-странно

знакомое лицо.

Русалочьи напевы,

морские города,

ах, где вы, где вы,

где вы?

И, Боже мой, когда?

Да, я нарушила закон

пойдя наперекор.

Был Знак мне, Знак

их тех Времён,

из тех незнаемых Времён,

из дальних-дальних гор.

Меня позвал

в летучий сон

Любви волшебный хор.

Был голос мне

из тех Времён,

из тех незнаемых Времён,

из дальних —дальних гор.

Но я забыла поутру

что пел полночный хор.

И мне казалось —

я умру.

И слово странное «гуру»

блуждало в недрах гор.

Майский снег по живому, зелёному

Ослепительной дробью сечёт.

Травяными древесными стонами

Сад израненный в бездну влечёт.

В голубую, слепую, бездонную,

Где снега зарождаются сонные,

где и гром – тишина!

И любовь —

Как война!

Где обратно

Послушно текут времена.

Где в каком-то святом,

Очень узком кругу

Безобразный фантом

Погибает в снегу.

Не увидишь конца,

Не услышишь: «Прости!».

И черёмуха снегом

Устала цвести.

Брату Александру

У кладбища, где горочка крутая,

где долго-долго снежники не тают,

там девочка оплакивает брата.

Ей кажется – оттуда нет возврата,

Ей кажется – там мёртвые рыдают.

Но это ей мерещится порою —

лишь тишина над грустною горою.

Лишь запах вод

с реки приносит ветер-

его ни с чем не спутаешь на свете.

В четыре года трудно быть сестрою,

стоять и ждать с горючими слезами,

с закрытыми от ужаса глазами,

и вдруг увидеть братову рубашку,

накинутую просто – нараспашку,

его вихор с льняными волосами.

И словно в свет ступив из темноты,

себе не веря, крикнуть: «Это ты?»

И с обожаньем обнимая брата,

спросить его: «Ну, что там, за оградой?»

В ответ услышав смелое: «Цветы!»

Кружатся голуби, несутся облака

Над крышами летает

мальчик-ветер.

Его прозрачная холодная рука

свой путь

узорной снежной пылью метит.

Он постучится весело в окно.

Ему играть и прыгать надоело.

Его услышат, высунутся, но

увидеть не сумеют между делом.

Прислушается к шорохам зимы,

но не дождавшись звука и привета,

вздохнёт легко, и разметав дымы,

умчится вдаль

холодный мальчик-ветер.

Кружась у костра золотого

Как будто бы пламя листая,

Звенит комариная стая,

Погибнуть и сгинуть готова.

Мятутся горячие струи,

Кидаясь то вправо, то влево.

Вот жук в ослепительной сбруе,

Вот бабочка – королева.

Луна же уйгуркою юной

Бледнеет от яркого света.

Сегодня мне главной колдуньей

Служить – костровым до рассвета.

Кружась у костра золотого,

Как будто бы пламя листая,

Вольюсь в комариную стаю,

Погибнуть и сгинуть готова!

Сиверко лижет края тротуаров

в окна стучится и ветки ломает.

В городе этом хозяином мая

Сиверко бродит в тулупчике старом.

Ветер далёкой моей Вологодчины,

Сиверко дружен с черёмухой белой,

и потому неизменно и смело

снова цветы её снег напророчили.

Белая улица, ветер и дети.

Девочка дарит черёмуху деду.

Город недавно отметил Победу!

Город мечтает о будущем лете.

В ярко-ярко бирюзовых

сумерках берёзовых

привидениями – совы,

лунный серпик розовый,

да мышей

летучих

рать…

Время мысли собирать!

Предрассветная полумгла

Тишина. Не качнётся лист.

Вдалеке на краю села

свет зари над Землёй повис.

Вот крадётся туман с реки,

холодит, ледянит роса.

Тополь жёлтые светляки —

листья под ноги разбросал.

Будет утро и будет день,

мы навстречу ему шагнём.

А пока – лишь рассвета тень,

а пока – т о л ь к о мысль о нём.

Вологда

На далёкой родине моей,

той, какую я и не видала,

также ночью свищет соловей,

как и здесь под сенью чернотала.

Отчего ж мне видятся леса,

что во мхи закутались, как в шубы,

незнакомых пташек голоса,

туесок из крашенного луба,

тот, что в детстве нашивала мать,

на болотах клюкву собирая,

видится бревенчатая гать

от дождя июльского сырая.

В хвойной чаше озеро с водой

черною, как ноченька в безлунье,

водяной с кудлатой бородой

да избёнка бабушки-колдуньи.

Видятся еловые леса,

слышатся лесные голоса,

окающий мамин говорок,

в горнице некрашеный порог.

Зачем так ночь светла?

Зачем так тёмен лес?

Скуластый месяц глух и нем

и розов край небес?

Все говорят, что Скорбь идёт —

не даром столько зла.

Уж Скорбь, она не обойдёт.

Кого-то обошла?

Ударит нас своим хлыстом,

и все поймут тогда:

Земля – наш дом!

Земля – наш дом!

И колыбель – вода!

Тогда узнаем мы, зачем

так тёмен дальний лес,

скуластый месяц глух и нем,

и розов край небес.