Текст книги "На берегах Альбунея"

ГЛАВА IV
Добрый Лар

Старый дед пошел к реке и выкупался.

После этого сыновья одели его в новое платье из грубой, толстой холстины, вышитой причудливыми узорами разноцветных ниток с претензией изображать листья, цветы, колосья и животных, каких дикарь дремучего леса видел пред собой чаще других. Эти узоры не имели определенной системы рисунка, а были наложены, где пришлось, по влечению фантазии готовивших это женщин.

Там между проч. вышит тур, бодающий охотника, и кабан, заколотый копьем пастуха, и снопы, и лисицы.

Сорочка была очень длинна и широка, с огромными рукавами.

Дед остался доволен ею.

Он уселся на длинный, широкий камень, лежавший под старым деревом; сыновья расчесали ему бороду и кудри.

Первую идею о гребне дикарям дал, конечно, рыбий позвоночник с костями, которые они додумались с одной стороны уничтожить, а с другой надлежащим образом выпрямили и вделали в деревяшку, обмазанную клейким веществом древесной смолы и глиной.

Таким гребнем на берегу Альбунея чесали переселенцы своего Доброго Лара, охорашивая перед введением на новоселье.

Старик стал прощаться со своим братом и наиболее любимыми мужчинами из пировавших у него, обнимался и целовался долго, но потом отстранил их от себя, говоря:

– Пора!.. солнце скоро зайдет. Лар не должен оставаться на земле при наступлении темноты, а мне еще немало дела в доме. Мой дух, вместо охранения, станет вредить, если опоздаете заключить меня в определенное место. Я попаду не в Лары, а в Ларвы; Ларвы, вы знаете, злые…

Он улыбался, стараясь быть, как мог, добрее, веселее, ласковее, приветливее со всеми.

Ему поднесли «пищу мертвых», состоявшую из сырых сардинок и черных бобов.

Добрый Лар съел целую горсть этой смеси, нарубленной в деревянной чашке, не поморщившись от ее противного вкуса, разжевав своими здоровенными зубами без затруднений, и запил полным ковшом еще более противной смеси жертвенных жидкостей крови, молока и вина с маслом.

Он трижды тихо обошел с братом и сыновьями вокруг дома, вполголоса произнося обеты быть после смерти охранителем этого жилища, помазал все пороги, притолоки, косяки дверей, окна и углы, зарыл под ними бобы с сардинками, сам себе принося жертву в запас, чтобы в первое время дух его не голодал при обходах дома, до получения жертв от ближних.

После этого брат, как старший из оставляемых ближайших родственников, совершил над Ларом обряд, которого тот собственноручно не мог выполнить: стоящему на пороге главной входной двери он проколол уши, прижимая к косякам колоды, как бы прикрепляя его к ней потекшею кровью, вдел ему в уши обручи из толстой медной проволоки с бобами, крепко скрутил и залепил воском их концы.

– Следите строго за вашими бабами, – говорил Лар сыновьям, – следите, чтобы они каждое утро приносили моей тени жертвы перед тем, как начинать стряпать. Так искони ведется: первая лепешка и первая ложка каши – на огонь, Лару.

Он вошел в дом, чтобы не выходить из него больше живым, зажег факел и воткнул его в землю печки очага, говоря:

– Первый огонь в этом доме мой и первая жертва – я сам. Помните, сыновья, что у всех «волос жизни» растет над лбом, но мы не знаем, какой именно это волос в общей куче вихра. Когда будете прекращать чью-нибудь жизнь, – все равно, человека или скотины, – не забывайте срезывать ему со лба как можно больше волос, чтобы непременно попался вам под нож и «волос жизни» – чтобы дух получил разрешение выйти из тела без вреда для живых. Не забывайте и возливать на темя обреченных как можно обильнее священное снадобье. В нем вино веселит дух жертвы, а молоко и масло смягчают страдания в агонии смерти. Я теперь жертва, но нет надо мною старшего, который имел бы право посвятить меня. Я должен стать сам своим приносителем.

Особых жрецов для совершения обрядов у япигов еще не было.

Старик срезал каменным ножом прядь волос со своего лба, закатал в кусок воска и положил на горящий факел в печке, под сводом очага, продолжая давать сыновьям наставления.

– Когда завтра тут разведете первый костер надо мною, смотрите, чтоб этот факел, если теперь не догорит, потухнет, весь сгорел дотла тогда; первый пепел дров с моими сгоревшими в факеле волосами не выбрасывайте, а заройте тут, надо мною. Если бы вы завтра и заметили почему-нибудь, что я еще жив, томлюсь, то все-таки принесите мне жертву перед началом стряпни, как мертвому, ставшему уже вашим Ларом, и не подавайте ничем вида, что заметили мою агонию.

– Будь покоен! – ответили сыновья, – никаких упущений не сделаем, все совершим по твоим заветам.

– А потом скоро и сами к тебе сойдем, сядем под пороги, как ты приказал.

– Только вот вам еще завет: моего помещения не ломайте ни в каком случае, никогда!.. если бы и очаг перенесли на другое место, если бы и сам дом захотели перестроить до основания. Берегитесь тревожить Лара!.. из рода в род передавайте этот запрет потомству: увидеть Лара без вреда для себя и семьи может только человек вполне непорочный, избранник судьбы.

Чтобы дневной свет не проник в помещение Лара, я нарочно сделал устье пещерки под навесом из камней так глубоко.

Да сохранит вас судьба от того, что может причинить выпущенный Лар или увиденный недостойным!.. выходить он может только сквозь задерживающее вещество – сквозь камни – в глухое время ночи, совершать обход своих владений на благо домочадцев, назло их врагам.

Помните это, и заложите устье коробки, как можно прочнее, камнями, которые я наготовил.

По бокам очага заройте Пенатов, чем скорее, тем лучше, как только выберете, кого хотите, из семьи, чтоб чужих костей в моем доме зарыто не было.

Старший Лар может быть в доме только один и непременно старик, а Пенатов два – из детей.

Их вы заройте живыми стоймя, одетых в короткое, пастушеское платье, со шляпами из коры на головах, со свирелями и посохами.

И при каждом заройте живую собаку.

Это вы передайте и вашим сыновьям на тот случай, когда из них кто-нибудь станет строить новый дом.

Старик крякнул, помолчал, обдумывая, все ли он сказал, что надо, но не нашел в своих мыслях больше заветов.

– Ну, прощайте! – сказал он, – обнимемся в последний раз!.. солнце совсем коснулось земли, заходит. Прощай, брат, сыновья!.. прощай, светлое солнышко!.. пора мне, пора!..

Он с радостной улыбкой поглядел своими дальнозоркими очами на опускающееся светило, видное в дверь, помазал из поднесенного ему ковша себе лицо, руки, ноги, грудь, желудок, плечи и остатки возлил на свою голову; потом надел на шею толстый обруч из медной проволоки с висящим на ней каким-то символическим амулетом; это был маленький сверток или, вернее, ящичек, неизвестно что содержащий внутри, тщательно завернутый и зашитый от посторонних глаз в обрезок кожи, украшенный вышивками с каким-то финикийским камнем вроде стеклянной бусины светло-зеленого цвета.

Сыновья знали, что это «палладиум» – таинственный фетиш старика, с которым он не расставался нигде, только прежде вешал его не на себя, а на стену или хранил в сундуке.

Это могло быть отцовскою или дедовскою костью Лара – родоначальника, добытою какими-нибудь судьбами и принесенною сюда, на берег Альбунея, из родительского дома в новый, в чем, однако, сомневались по той причине, что и прежде, как перед смертью, теперь, старик много раз стращал их гневом Ларов на тех, кто их тревожил в могилах.

Это могло быть пеплом или углем, взятым с прежнего очага, могло быть медью, впервые принесенною в племя самым отдаленным из известных вождей япигов, по которой его прозвали Энеем (медным), могло быть и что-нибудь вроде обломка камня (аэролита), упавшего с неба.

Прежде, чем надеть на себя, старик долго целовал амулет и что-то шептал над ним, как бы заклиная или упрашивая, или рассказывая ему о предстоящем сокрытии навеки в землю.

Не дерзая проникнуть в эту тайну, сыновья догадались, что отец берет это с собою под очаг дома не по личной привязанности, памятное ему, а чтоб, как и себя, заключить там навеки, как имеющее таинственную силу, охранительное, священное, могущее принести дому добро в его недрах, а попав в руки профана, послужить причиною бедствий, если оставить это на произвол случайностей.

Сыновья решили, что «палладиум» состоит из небесного камня, который, заложенный в недра нового дома, сделает его неразрушимым от пожара, землетрясения, наводнения и руки врага.

Они дивились мудрости своего отца, которого и прежде всегда глубоко почитали.

Одному из них подумалось, что «палладиум» мог состоять из всех пришедших им в мысли предметов, уложенных вместе в виде крошечных частиц целого десятка всяких веществ, считаемых священными.

Дугой сын подумал, что отец, постоянно имевший «палладиум» при себе, мог даже не знать, из чего он состоит, получив его в таком, как теперь, зашитом виде от предков, которых не дерзал расспрашивать, и никогда не развертывал его внешней оболочки сам.

ГЛАВА V
Новоселье переселенцев

Поклонившись и сделав жест прощального приветствия рукою в дверь издали смотревшим родным и друзьям, старик взял из рук сына холщовый покров и завернулся с головою и лицом, так что и рук не стало видно.

– Глаза мои ты завяжи! – сказал он брату, – затяни потуже… так… нет, еще… теперь дай, я сам… сам…

И, выпростав руки, он затянул накрепко узел наброшенного на его глаза платка, говоря шутливо:

– Теперь-то я уже наверно ничего не увижу… так мне и надо!.. Лар должен все видеть, что делается в доме, но только сквозь повязку, не то повредит… это вы тоже передавайте внукам и правнукам из рода в род.

Брат увенчал его голову ветками кипариса, возлил на темя из жертвенного ковша освященную смесь и поцеловал старика в лоб сквозь покров, прощаясь с уверениями, что и он тоже решил жить не дольше одного года, до другого виноградного сбора.

Однако засадить Доброго Лара под печку, как и предсказывал один из его сыновей, оказалось делом не легким: никто не мог влезть в коробку, чтобы принять его от подающих извне, втянуть его туда внутрь, потому что пещерка для помещения была очень тесна; она состояла из двух камней, для стола и сиденья, и узкой неглубокой ямки между ними для ног, под весьма низким сводом, чтобы Лар сидел согбенным над чашкой данной ему «пищи мертвых», касаясь спиною и плечами стенок, а затылком потолка, приподняв колена выше уровня сиденья, к подбородку.

Старик же сделался непомерно массивным от закутываний в самый толстый холст, из какого состояли его сорочка и покров – очень широкие и длинные.

Сыновья и брат повалили старика на свои руки, подняли, поднесли к устью низкой печки очага, спустили под нее в вырытую яму к пещерке, устроенной глубоко ниже пола, пробовали втискивать его туда то ногами, то головою вперед, причем он и сам помогал им, высунув руки из-под покрова, упираясь ими в свод пещерки, но дело на лад не шло, и в родне, глядевшей на эту процедуру издали в дверь, раздался уже шепот предположений, что очаг не принимает Лара, потому что сыновья, брат и он сам чего-нибудь не выполнили в обрядах его освящения.

Хозяева напрасно бились над своим будущим гением долгое время, пока кто-то из внешних зрителей не надоумил их вынуть из коробки камень, заложенный туда для постановки кувшина и факела.

– И то правда!.. – вскричали все четверо трудившихся.

Камень, к их удовольствию, оказался не очень тяжелым; его затем втиснули и благополучно засадили под очаг старого деда, хоть тоже не сразу и не без хлопот.

Теперь возник вопрос, как опустить вынутый камень, чтоб не придавить при этом ног скорченному старику, сидящему на другом камне, не имея возможности поджать или отодвинуть свои ступни из назначенного им вместилища. Момент был критический, особенно ввиду того, что действовать около пещерки мог лишь один человек, стоящий в вырытой яме, выбранный на то его старший сын.

– А я не сгорю? – спросил Лар, которому на ощупь показалось, что камень, снова вложив, поместили к нему ближе, чем он был прежде, к самым коленам, вплотную.

– Факел далеко от тебя, отец, – возразил его наследник, – я его хорошо, прочно воткнул в горшок с песком, да и факел-то уж почти догорел.

– Дай новый!.. ведь это первый жертвенный огонь передо мною от вас; я хочу, чтоб он долго горел здесь. Давай чашку и намасли меня хорошенько на прощанье.

Сын исполнил его желания, – ярко осветил склеп, чего, однако, он знал, отец не увидит туго завязанными глазами, потом завернул ноги сидящего подолом его длинного, широкого платья и покрова, как мог аккуратнее, при затруднительнее действий в яме, оправил на нем весь покров и венок, сбившийся на сторону при ужасно долгом, затруднительном втискивании, поставил на его колена большую чашку с «пищею мертвых».

Лар, нащупав ее, тотчас прижал к ней свои руки, скрестив пальцы одни между других.

Сын полил его всего с темени маслом и поставил кувшин с остатками жертвенного питья к факелу на камень.

– Помни, что я говорил! – глухо произнес закутанный старик из-под холста, – закрепи меня здесь, сын, заделай как можно прочнее!.. а теперь пируйте спокойно. Я буду слушать, как вы там шумите. Настели досок над ямой, чтоб никто в нее не упал, и пойте громче, пляшите веселее; ты знаешь, что я это очень люблю. В наступающую ночь я вам еще не буду опасен, потому что, вероятно, не умру, хоть и теперь уж мне становится душно, но вы меня не окликайте больше – строго запрети это, – а завтра на заре, перед началом первой стряпни на новом очаге, непременно все тут у меня заделай наглухо и зарой. Ступай веселиться, сын!.. поцелуй меня в последний раз и притвори в коробке.

Сын горячо поцеловал его сложенные вокруг жертвенной чашки руки, темя покрытой, склоненной головы и выходившее к устью пещерки левое плечо, приговаривая:

– Храни твой новый дом, батюшка, и всех потомков твоих, живущих в нем!..

– Буду хранить до той поры, пока какой-нибудь недостойный выродок не оскорбит меня нарушением моего покоя, – ответил Лар.

Старого деда слегка прикрыли заслонкой из толстых досок и приперли бревном, оставив щели, отложив, как он велел, заделывание коробки наглухо до утра, чтоб он имел отрадою среди своих начавшихся мучений возможность, умирая, слушать столь любимый им при жизни пировой шум родни, справлявшей теперь новоселье, ставшее тризной главы рода.

Это не требовалось обычаями япигов, но, как и у многих дикарей, считалось за хорошее.

Некоторым из пирующих казалось, что умащенный на смерть «масляный дед» подает им голос из-под печки, вторит застольным и плясовым песням, умирая веселым, как жил этот седовласый крепыш-здоровяк.

Согласно его запрещению, никто не посмел отозваться на его предполагаемый голос или, тем более, окликнуть его.

Не окликал его больше и старший сын на другой день поутру, когда принялся заделывать коробку наглухо, хоть и полагал, что Лар тогда еще был жив, потому что слышалось, будто он там возится, шуршит об стенку холстом своего покрова и потихоньку, сдержанно пыхтит, терпеливо изнывая в тесноте и духоте ради милых его сердцу потомков, еще не успокоившись переходом в мир теней.

– Ему теперь «тяжко», как он сам говорил, что это будет.

С такою мыслью, чтоб чем-нибудь не огорчить, не потревожить отца в минуты его кончины, сын прогнал на время своей работы всю остальную семью из дома, а сам старался не видеть сидящего Пара сквозь крупные щели деревянной заслонки, без торопливости, старательно задвинув, прижав ее к устью, как мог, плотнее, закладывая ее камнями, забивая их промежутки щебнем, замазывая глиной.

Когда все было кончено и яма зарыта, он своими руками сложил первый костер в печке и вылил в его огонь много масла, наложил много лепешек и каши – остатков вчерашнего пира – в жертву своему отцу.

ГЛАВА VI
Пенаты

Когда семья вполне устроилась и обжилась в новом доме, через год или больше того, ее трое хозяев стали поговаривать, что пора бы по обеим сторонам очага поставить помощников Лара – Пенатов.

По ту и другую сторону коробки, хранящей важно сидящего деда, должны почтительно стоять его самые лучшие внуки.

Но старшие отнюдь не сообщали своего намерения молодежи, зная, что все внучата завоют, станут отбиваться руками и ногами при отправлении их к дедушке, а первое правило при таких актах требовало, чтоб жертва шла и переносила все обряды охотно или, по крайней мере, смирно, без сопротивления.

Хозяева некоторое время колебались выбором субъектов, достойных вековечной чести стать Пенатами дома, и спорили втихомолку между собою об этом, преимущественно на охоте или рыбной ловле, когда находились одни, не опасаясь, что кто-нибудь подслушает их слова.

Они любили детей, но не тем чувством, как любят люди цивилизованные; у диких япигов имелись своеобразные ощущения любви или жалости к ближним. Им казалось, что самое лучшее благо для детей есть не сохранение их жизни, а доставление им могущества и вечного почета памяти из рода в род почти наравне с памятью Пара, – поэтому и весь вопрос тут заключался не в том, с кем менее жаль расстаться, а, напротив, кто им всех милее и кто был всех милее их отцу при жизни, – кто, следовательно, будет ему приятнее и желательнее, как дух-помощник, служебный, подчиненный Пару, а живым людям – как защитник. Ничего не решив, хозяева обратились за советом к своему дяде, брату Лара, упросив его отложить самопогребение до окончания последнего, завершительного празднества их новоселья, и тот, согласившись быть совершителем акта «установки Пенатов», посоветовал предоставить их выбор самому Лару, объясняя, как надо это сделать.

В новой усадьбе на этот раз учреждено скромное, чисто семейное торжество и все оно произошло в стенах дома, без шума, без посторонних лиц, тихо.

Детям сказали только, что скоро придет дед из Лавиния и двум из них наденет серьги, проколет уши для этого.

Дети пробовали приставать с расспросами, «зачем», так как серьги носили только женщины, но их заставили отстать суровым ответом, что «так надо», так «дедушка хочет».

Они боялись операции, но не посмели ни просить об увольнении от нее, ни плакать, а наиболее добродушные в семье старались их уговорить, убедить, что им не будет больно.

Дети боялись деда из Лавиния, потому что это был суровый старик; приветливый со старшими, он к подросткам относился всегда сердито или пренебрежительно.

Наконец этот дед явился на берег Альбунея с целой толпой своих домочадцев и расположился ночевать в новом доме, объявив, что он «совершит свое дело» завтра на заре.

Старшие почти всю ночь не спали, что-то готовили – шили, мыли, чистили; мало спали и ребятишки от любопытства.

На очаге в этот день не стряпали, превратив его в жертвенный алтарь, но ничем не украшая, так как культ у япигов еще не развился в подробностях, состоя лишь из главной сущности.

На заре этого дня дед из Лавиния созвал к себе всех мальчиков семьи, годных стать Пенатами, велел им сесть на землю перед печкой в черте очага, отделенного камнями от остального утрамбованного грунта земли.

На их вопрос «зачем?» старик ответил, что намерен вместе с ними принести жертву дедушке Лару, а на дальнейшие приставания громко крикнул, чтоб делали без рассуждений, что им велят.

Когда молодежь уселась, старик перед каждым из них воткнул в землю очага по одинаковой палочке с навернутой на нее паклей. Эту паклю зажгли перед сидящими, наблюдая, чья скорее сгорит, упадет на землю, в то же время начав делать окликания Лара.

– Кто тебе всех милее, маститый?

– Кто тебе всех приятнее, старец, вином увеселенный?

– Молоком жертвенным смягченный, поведай нам, кого ты избираешь?

– Маслом политый дед, скажи, на кого из внучат падает взор твой?

При этих окликаниях япиги обильно лили на огонь в печке масло, вино и молоко.

Пакля упала прежде всех с палочки одного из сыновей старшего хозяина, а вторым избранником оказался его младший племянник.

Их тотчас вывели из-за камней очага и поставили перед ним.

– Ростом одинаковы… добрый знак! – воскликнул дед из Лавиния.

Ему кивнули, напоминая, чтоб не проговорился.

Из дома выгнали всех ненужных, позволив, однако, им глядеть в двери и окна на предстоящую церемонию, не объясняя, в чем она будет заключаться, чем, конечно, возбудили еще более сильное любопытство.

Окна из матерей мальчиков, не сдержавшись, заплакала, но муж за это прибил ее, увел в лес и привязал там к дереву на все время «дела».

«Избранников дедушки Лара» хозяева и старик из Лавиния стали переодевать в новое платье, какое носили в племени одни взрослые. На их вопросы «зачем?» отвечали, как и прежде, «так нужно».

– Это вам дедушка Лар дарит… стой смирно!..

И одного из будущих Пенатов чесавший ему спутанные кудри отец наградил звонким подзатыльником, после чего вопросы прекратились; прибитый Пенат начал всхлипывать, а его товарищ молчал, надувшись, насупившись, готовясь тоже расплакаться.

Дед из Лавиния срезал им «волосы жизни», чего дети, конечно, не поняли, и сжег в печке, как главный жрец семьи.

Отцы намаслили им головы, завернули их в охотничьи плащи из заячьих шкурок, дали каждому свирель и палку, нахлобучили шляпы из древесной коры и, крепко взяв за плечи, чтобы дети не вырвались, повели вокруг дома снаружи его стен.

Шедший впереди дед вполголоса бормотал слова их обречения, иногда требуя, чтоб мальчики что-нибудь повторяли за ним или говорили в подтверждение вроде: «обещаю» – «буду» и т.п.

Обведя трижды вокруг стен дома, дед поставил старшего на порог одной из боковых дверей, отдаваемой под охрану этого специального Пената, обмакнув его правую руку в жертвенную смесь веществ, помазал ею косяки, порог и притолоку; потом притянул уши мальчика сначала одно, потом другое к косякам, без малейшего внимания к его плачу, проколол и провертел их толстою костяною иглою, приложив каждое вплоть к косяку так, чтоб окрасить кровью.

На пороге другой боковой двери дед поступил точно так же с младшим обреченным, причем Пенат пытался заупрямиться, но этим вынудил лишь своего отца держать его крепче, а деда – отнестись суровее.

Введя снова в дом каждого назначенною ему дверью, Пенатов раздели до полной наготы и велели им лечь на пол, на разостланную холстину пред очагом; отцы стали их придерживать, подозвав для этого еще двоих старших родичей.

Старик начал громко призывать Доброго Лара с просьбой принять этих детей в товарищи, Пенатами его дома, не торопясь, старательно мазал их жертвенною смесью, посыпал зернами, поместил на них по маленькому свертку с бобами и рыбой, обвил им руки украшениями из медной проволоки вроде колец и запястий, продел это и в проколотые уши, нанизав в виде подвесок черные бобы, и скрутил концы проволоки.

Мальчики вздрагивали и тихо всхлипывали, но не смели ничем более активно выражать своего нежелания или страха; сердитый взор деда из Лавиния парализовал их чувства, а его сильная костлявая рука неумолимо совершала обряды над беззащитными телами распростертых внуков.

Когда все было кончено, он принялся тщательно, крепко завертывать и зашивать их на смерть в холстину, а другие родичи в это время рыли ямы для них.

С Пенатами возились долго.

Их густо обмазали по холстине глиной, под слоем которой они скоро задохлись, и уложили сушить перед ярко зажженным костром печки в черте очага, превратили этих мальчиков в подобие статуй или мумий, заключенных в футляры из глины, намалевали им краской из сажи глаза, брови, рты и ноздри, приделали длинные носы поверх настоящих.

Дед из Лавиния твердил, что «Пенаты хороши, удачно выбраны, потому что одинаковы ростом», а хозяева благодарили его за ловкость и быстроту действий над ними, за то, что те «под его рукой не успели раскричаться, не бились в глине».

Когда оболочка умерщвленных детей отвердела, их смазали составом древесных соков, от которого они обмуравились, стали лосными, как горшки, не подвергающиеся размягчению в земле. На эти статуи надели охотничьи шкуры и шляпы, прикрепили к ним свирели и посохи, поместили их стоя в приготовленные ямы у самой стены по сторонам печки. С ними зарыли охотничье оружие и живых собак.