Текст книги "Евреи в жизни одной женщины (сборник)"

Людмила Загоруйко
Евреи в жизни одной женщины (сборник)

© «Ліра-Плюс», 2012

Все права защищены. Никакая часть электронной версии этой книги не может быть воспроизведена в какой бы то ни было форме и какими бы то ни было средствами, включая размещение в сети Интернет и в корпоративных сетях, для частного и публичного использования без письменного разрешения владельца авторских прав.

Бесплодное лето

Жара сковывала движения, парализовала мозг. Не хотелось ни деятельной суеты, всего того, что кормит, и нельзя перенести на завтра, ни встреч, ни лишних разговоров, ни забот. Только полный штиль. Покой душе и телу.

Сейчас бы нежить бока под крымским солнцем, распластать ленивое тело и сладко дремать, слушая музыку волны. Именно на юге приходили к ней минуты забытья, даже забвения, достигаемое без усилий состояние, когда можно не существовать, слиться со стихией, раствориться, стать никем и ничем, уничтожить плотоядно орущее своё ЭГО и, наконец, отдохнуть от себя.

Вокруг, как бы дразня, все говорили о летних отпусках. И она, привыкнув за жизнь терпеть и следовать чувству долга лукавила и пробовала усовестить нахальное ЭГО. Она укрощала его, как живое, отдельно существующее естество, увещевала, подкармливала бесплодными надеждами и обещаниями и, наконец, как настоящая блудница, предавала. И это ликующее, радующееся всему и вся, живое, её Я, как ненужная конфетная обёртка небрежно пряталось в сумочку, не выбрасывать же на ходу, а там, в унылой темноте и тесноте, среди разных разностей понемногу превращалось в забытый нерадивой хозяйкой мусор, непотребное НИЧТО. Она уже не знала, доведётся ли ей успеть, то есть, хватит ли жизни, хоть немного ублажить это пресловутое ЭГО, чёрт возьми, за всю трудную, неверную и даже неправедную свою жизнь, заслужила, но всё было не досуг и на Я не хватало ни времени, ни денег, только слова утешения.

«С другой стороны, – говорила она ему, своему второму Я, – поездки в разгар лета! Раскалённое пекло поездов и автобусов, бесконечный струящийся и застилающий глаза пот, влажные ладони и не дай бог случайное прикосновение. Омерзительное чувство мгновенной жаркой близости с чужой плотью, утомительные разговоры со случайными попутчиками ни о чём, липкость тающего мороженого на губах, докучливая его сладость во рту и снова жажда, жажда. Нет, в жару нужен душ или водоём рядом, иначе любое передвижение в раскалённом пространстве становится пыткой». И ЭГО, как дрессированный преданный пёс, укладывалось у ног послушно и преданно, замирало.

Она мечтала о тени леса, холодке утренней росы под босой ступнёй, запахе летнего яблока в саду. Образы томных тургеневских женщин на съёмных дачах и в собственных имениях (отдых бедного аристократа с весны до осени) не давали ей покоя. Шляпка, скамейка на дорожке липовой аллеи, томик поэзии произвольно раскрытый на энной странице, легкий ветерок читает книгу… Кавалер рядом, беседы о смысле жизни, а значит, ни о чём, а вечером чай с вишнёвым вареньем, и разговоры, разговоры взахлёб… Господи, как классика портит нам жизнь и вносит в неё смятение. Девушки, если вы хотите выйти замуж, не читайте Чехова и Тургенева. Они, отчаянные идеалисты, испортят вам жизнь.

Мечты не сбывались. В это лето всё шло трудно, неуверенно, несмело. Она выпала, ушла от дел, затаилась, застряла, больше – увязла. Не складывалось. Срочно надо было перестроиться, найти работу, но тянули старые хвосты, волокита, неувязки. Друзья разъехались, родственники отдалились, деньги ушли. Она металась по городу, пробовала устроить дела, определиться. Солнце жгло, асфальт между бетонных коробок размякал, по телу струйками бежал пот. Везде она получала отказ. Она загрустила, закрутилась волчком, забилась в отчаянье, наконец, успокоилась, спрятала слёзы и эмоции, остановилась и прижилась на одной из летних террас около дома. Надо было поразмыслить и не торопить события, чтобы всё решилось само собой, есть такая бездарная надежда у очень уставших людей. Своё душевное состояние она хорошо понимала и находила ему бесхитростные объяснения: «Это как шёл, шёл, устал, потом присел на скамейку и отдыхаешь».

Терраса была обычная. Таких площадок с пивом на разлив в каждом микрорайоне пруд пруди. Ничего особенного: магазинчик на первом этаже хрущовки и зонтики перед ним. Контингент разношерстный. Основа – местные пропойцы. Может быть, и не зацепилась бы она за неё, если бы не девчонки продавщицы. Когда-то они работали вместе. Она, Катерина, была у них за старшую. Сейчас Катя уже не руководитель, просто посетительница и даже больше, завсегдатай. Её несоответствие месту вскоре сгладилось. Нельзя сказать, что она вписалась. Слишком выделялись среди выцветшего ситца и стоптанных босоножек её крепдешины и скромные украшения, загорающиеся на солнце ослепительным блеском.

Катерина поначалу удивлялась своему присутствию на этой террасе, чувствовала себя чужой и не в своей тарелке, но сюда её тянуло как магнитом. Тут были люди, увы, в друзья они не годились, но сидеть в четырёх стенах одной в жару было выше всяких сил, и она шла, как кобыла, управляемая пьяным хозяином заблудившемся по дороге домой, в стойло, понурив голову.

Пропустить с утра бокальчик пива и никуда не спешить, потом, вечером засесть, пережить присутствие нескольких пьяных компаний, послушать, о чём говорит гуляющий люд, брезгливо погасить окурок и уйти. Встать под душ, растянуться на лёгких простынях, заснуть, не обременяя себя мыслью и делом. Разве не лучший способ пережить жару и депрессию? От безделья она стала приглядываться к посетителям. Занятие увлекло и понемногу затянуло.

Степанов

– Привет, – сказала Катерина девчатам – и привычно уселась лицом к улице и проезжей части. С утра спешил занять место за столиком Степанов. Он жил над магазином. Подтянут, всегда задумчив. Обычно он существовал в двух ипостасях: был полупьян и сильно пьян. Приняв на грудь, не засиживался и исчезал. Однажды она заприметила его ранним утром у чудом сохранившегося в районе совкового гастронома. Там разливали с восьми. Толпа истомившихся за ночь на одно лицо, мужчин и женщин, медленно стекалась к открытию под широкие двери гастронома-спасителя. Степанов терпеливо ждал, растворившись, в среде таких же, как он, алчущих. Дождавшись, серая масса понемногу рассасывалась, и Степанов менял дислокацию медленно, но верно приближаясь к террасе. Девчонки открывали с девяти, но Степанов приходил не сразу, ждал, выдерживал паузу. Шёл деловито, в шаге угадывалась выправка военного, опрятен, только из-под утюга, спешащий куда-то человек, на минутку решивший присесть под тенью зонтика. Иногда он выпивал бутылку пива и уходил. Обычно зависал надолго. Выяснилось, что Катерина знала его жену.

Певунья-стрекоза Любка вовремя поняла, что безденежья и периода дикого капитализма в стране, ей одной на руках с детьми и непутёвым мужем-идеалистом, не осилить. Она не долго думала, снялась, да и укатила в Америку. Чисто женская интуиция-защитница сработала чётко. Любка по-мужски жёстко пресекла в себе всякие сантименты на счёт нажитого за жизнь нехитрого добра. Перед ней стояла цель важнее: СПАСЕНИЕ от надвигающейся, как гроза, нищеты и убогой старости. В стране тогда всё рушилось, как карточный домик. Хорошо подумав, она поняла, что провинциальный город и её бальзаковский возраст не оставляли никаких шансов и перспектив. Куда иголка – туда и нитка. Иголкой, главой семьи, здесь, как ни прискорбно и обычно, была она, женщина, маленькая и хрупкая Любаша. Словом, следом за матерью отправились сыновья. Степанов даже не успел понять, что происходит. Он вконец запутался, очутился у себя на родине в России под Рязанью, спрятался уже седеющий, как птенец, под материнское крыло, нашёл таки недолгий покой и забвение в далёком отчем доме. Он ходил по грибы и ягоды, ухаживал за стариками, упорно не желая принять происходящего с ним и с резко изменяющимся уже чужим ему и окончательно непонятным миром. Наконец, понял, что возврата к прошлой жизни не будет, простил Любке строптивость и авантюризм, но бегства её не принял. Не было в нём ни Любкиной лёгкости на подъём, ни оптимизма, ни присущего женщинам обострённого чувства самосохранения. Самец. Другие взгляды и понятия. Другая походка и повадки. Степанов, оставшись один, люто загрустил. Ещё крепче, мастак выпить он был всегда, присел на стакан.

– Я однолюб – перебросил он мостик между своим теперешним подвешенным пенсионерским состоянием и Любкой с детьми в прошлой жизни, отмахиваясь от дамы, коротавшей с ним однажды весь затянувшийся хмельной день. Дама не верила и продолжала наседать. Сначала они говорили тихо, он галантно угощал. Не герой её романа, случайный собутыльник. Мысли и жизнь его были там, в Америке, рядом с весёлой хохотушкой Любкой. И только тело, пьяное и расслабленное, зависло на чужой ему террасе. Он был рад, что время так тихо и беззаботно сочится сквозь пальцы тут, на виду, среди людей. В пустой тишине его трёхкомнатной не то холостяцкой, не то нежилой квартиры было невыносимо тяжко коротать остановившуюся жизнь. Вместе с Любкой из неё, квартиры, исчезли запахи борща и чистоты, голоса близких людей и даже сны. Пустыня.

Дама не понимала. Она была не чуткая и прилипчивая. От неё пахло несвежим телом. Дама уже не выбирала слова, напрямую требуя сократить вступительную часть и немедленно перейти к решительным действиям. Ведь не дети. Слишком засиделись вдвоём мужчина и женщина. Но Степанову не нужна была лишняя суета. За столиком началась лёгкая перепалка. Степанов резко встал и зашагал уже путаным нестройным шагом к улицам свободы. Она, дама, его настигла. Катерина видела, как дама перегородила ему дорогу, потом пошла, почти побежала, как он выскользнул из её цепких рук, зло тряхнул седым чубом, отбился. Дама вернулась допить пиво, не пропадать же добру, ещё немного посидела, горько уставившись в мутный бокал, наконец, исчезла.

– Женюсь – ещё издали, завидев Катерину, кричал Степанов. Это означало: мужик ожил.

– Ты сегодня некрасивая – мрачно говорил он и отворачивался. Значит, из Америки пришли плохие вести. Может, звонила Любка, как обычно, упрекала за пьянку и неприкаянность. Голос жены был совсем близко, будто Любка допекала его совсем рядом, и их обжитый когда-то дом откликался на голос хозяйки, на мгновение оживал. Степанов легко переходил на знакомую волну, по традиции отбивался и оправдывался. В конце концов, он не выдерживал бури и натиска, посылал Любку и там, за океаном, раздавался знакомый вздох, потом следовал щелчок брошенной в сердцах трубки и разговор обрывался. Степанов шёл тогда на террасу, натыкался на Катерину, недовольно бурчал.

– Ничего, сейчас выпьет, и ты похорошеешь – добродушно подсмеивались приятели Степанова. Со временем, измеряющимся в два-три пивных бокала, он теплел. Ни вечный хмель, ни шумное застолье, где все вместе и каждый сам по себе, не стирали с его лица тяжесть дум о них, его американцах. Он был здесь и там, больше там, чем здесь. Глубокая, щемящая тоска по семье, бывало, выливалась наружу. На день рождение хозяйки магазина он пришёл весь в белом, с огромным букетом цветов: одинокий парус на гребне людской волны. Его приняли радушно и оценили старания и галантность. Воодушевлённый успехом, комплиментами и всеобщим вниманием, он мужественно произнёс вступительную речь и вдруг расплакался, скомкав торжественную часть, и сбежал, так и не приступив к рассмотрению «дела по сути», то есть прямо из-за обильно накрытого стола. Ели и пили без него, но ждали. Он так и не вернулся, наверное, заливал своё горе в кабачке где-нибудь поблизости. Так было проще.

Американец

Тема Америки и пресловутая рюмка сблизили его с человеком по прозвищу Американец. Вдвоём они просиживали на террасе часами. Пили много, мгновенно обрастая нахлебниками, среди которых была колоритная фигура суетливой тёти Нюры. Она всегда приходила на террасу с огромными, раздутыми, как мячи, авоськами, атрибут, до боли в сердце напоминающий сладкие совковые времена очередей, дешёвой водки и безоблачной жизни в дружном коллективе соседей и сотрудников. Что Нюра носила в авоськах, никто не знал. Предполагалась, она торгует на улице остатками своего былого добра. Торговля, по-видимому, шла плохо, авоськи никогда не худели.

У Нюры были всегда пустой карман, дрожащие руки, причёска «аля седые клочья», сиплый голос и торопливая, убегающая манера разговора. Компанию своих любимцев Нюра чуяла нюхом. Она появлялась почти сразу за ними, шла, как самка, на призывный голос самца, семенила, мелко и часто перебирая ногами, не дай бог пропустить событие. Нюра засиживалась с ухажёрами до густой темноты, всегда громко ревновала всю мужскую компанию, защищая её телом и словом даже от случайного постороннего женского взгляда. На вид ей было лет 60–65. Трепетный любовный лепет в устах пожилой изношенной дамы звучал даже не двузначно, просто невпопад. Как будто в театре кукол Красная Шапочка и Волк перепутали тексты. Но мужчины, как ни странно, проникались, молчаливо одобряли и делились стопкой. А это уже подвиг с их стороны и знак высочайшего признания, потому что водки, как известно, всегда мало и её надо беречь. На преданную Нюру это правило не распространялось. На свою бесплатную стопку, почти фронтовую стопку, она всегда могла рассчитывать. Заслужила. Через час застолья милая компания теряла более или менее благопристойный облик. Мужики расслаблялись, говорили комплименты и лёгкие пошлости девчонкам официанткам, получали от них нагоняй, смеялись, капризничали, заходили по новому кругу в заигрываниях, полу игривых полу отеческих. Потом приходил момент перелома. Несли бред. Когда из бреда уходили мат и оставались только односложные междометия, напоминающие мычанье, компания распадалась, разбредалась кто куда, но не по дорожкам, а напрямик, через кусты.

Американец на террасе слыл человеком-легендой местного масштаба. Девчонки рассказали Катерине его историю. У Американца, несмотря на прозвище, были простая русская фамилия и имя. Несколько лет он работал за океаном. Потом вернулся к семье и оказался не у дел. Он не стал судиться за пресловутый «квадратный метр» и отступил. Оставшись на улице, Американец рассудительно отнёс тяжко заработанные деньги на депозит, но запутался или по дороге в банк много принял, значит, не совсем соображал, выбрал вклад, ещё больше усложнивший его жизнь. Всю сумму и проценты получить в банке можно было единожды, и он остался в ожидание окончания депозитного срока и чего-то ещё на террасе и в квартире холостяка-приятеля. Словом, застрял на год или два. Приятель был хлипкий и совсем потерянный. Он относился к своему подопечному, как к ребёнку: ругал, кормил собственноручно приготовленными обедами, вытаскивал из скандальных историй, в которые слабохарактерный друг постоянно попадал.

Сначала Американец не растерялся, взял под депозит кредит и благополучно пропил его на террасе в окружении свиты многочисленных нахлебников. Тут-то и возник печальный образ тёти Нюры с авоськами и прижатыми к сердцу руками в порыве любовных излияниях. Но деньги быстро закончились, за ними исчезли нахлебники. Остались самые нахальные и самые преданные, не то друзья по несчастью, не то братья по духу.

Хозяйка магазина и девчонки быстротечность момента ускорили. Если нет препятствий и человек добряк, то почему бы и не воспользоваться. Нюра была из самых безденежных прихлебателей. Она страстно сжимала в руках помятые две гривны и была уверена, что за них можно напоить компанию. Две гривны котировались как входной билет.

Американец – видный высокий красавец-блондин, был даже не помятый, просто сильно потёртый как искусственно состаренная дорогая вещь. Девчонки вздыхали и вкрадчиво нашёптывали Катерине, что если бы она появилась на террасе раньше, то Американец не поскупился и свозил её на Кипр или в Египет. Катерина бровью не повела, ничем свою заинтересованность не высказала, но текст отметила и невзначай, наперекор очевидному, стала приглядываться. И хотя было уже безнадёжно поздно, Американец давно перешагнул размытую черту, стирающую грань между любителем спиртного и профессионалом, фантазия её слабо, но разыгралась, вернее она её в себя впустила и в глубине тихо лелеяла. Но это потом. А поначалу он её явно раздражал.

На набережной зацвели липы. Манящий сладкий их запах плыл по городу, растворяясь в зное и речной влаге. К запахам примешивался цвет. Ещё ярко и сочно зеленела в скверах трава, бледно и нежно цвели глициния и акация. Лето и солнце, как профессиональные парфюмеры, смешивали и расставляли акценты, от чего воздух, как дорогой коктейль, был насыщен, густ и даже вкусен. К цвету и запаху добавлялся звук. Ещё звучали сложно-барочные соловьиные трели, уверенно солировали хозяева летнего неба нарядные, во фраках, ласточки. Дождь, как заключительный аккорд, снимал напряжение знойных дней, и город разрешался от бремени, блестел бриллиантами капель и поражал замысловатой роскошью шелковистых травянисто-цветочных ковров. Ночью за окнами грохотала непреклонная гроза.

Тихое воскресное утро изначально предполагало посещение храма. Катерина, серьёзная и собранная, вошла в его двери и остановилась у иконы Божьей Матери. Пришли тихие минуты одиночества среди толпы. Она не прислушивалась к словам священника, для неё существовали, как код и знак, только звуки его монотонного голоса и торжественность церковных песнопений хора. Они поднимали и воскрешали в ней нечто, чего она не могла обозначить словами и мыслью, от чего становилось необъяснимо хорошо, как бывает, когда смотришь на неприхотливый букет васильков.

Домой не хотелось, и она пошла к набережной, к липам, воде и солнцу. На одной из городских лавочек сидел Американец. Катерина заколебалась, сейчас ей меньше всего хотелось таких встреч, но он уже поднялся, предлагая присесть рядом, и она не отказалась. Как ни странно – выглядел он трезвым или таким действительно был. Он не искал темы для разговора, и разговора как такового не было вовсе. Катерина молча выслушала монолог. Он был женат дважды. Первая жена сбежала куда-то в Европу. Их общая дочь благополучно осела во Франции. Адреса её он не знает. Второй брак увенчался двумя детьми и разводом. Потом он заговорил об Америке, но она его уже не слушала.

Увиделись они не скоро. Он пропал на несколько недель. Исчезновение как бы завязало интригу, и она уже поворачивала голову, встречая взглядом каждого нового посетителя террасы. Не он ли? Появился Американец внезапно. Привычно, по-хозяйски, уселся за столик, всем своим видом предрекая: это надолго. И больше уже никуда не девался, как прирос. Исчезновение толковалось, как катарсис, мол, не пил, сдерживался, искал работу, общался с детьми. Но рука привычно тянулась к стакану, и процесс пития возобновился с новой, ещё большей силой. Катарсиса не получилось, но зато Катерину стали замечать: «Эх, вы не знаете Мане, «Завтрак на траве» – кричал он ей через столики, безнадёжно взмахивая уже не слушающимися руками, и как бы от отчаяния и стыда за её вопиющее неведение хватался за стопку. Он перекидывал тёплую от жары горькую жидкость себе во внутрь, как в бочку, на секунду делал паузу и обличал Катерину дальше. «Вы не читали Кундеру. Вы ничего не знаете». Она не пыталась его разубеждать. К тому же Кундеру она, действительно, не читала и при этом не чувствовала себя слишком ущемлённой. И обращался он вроде бы даже и не к ней, а говорил с кем-то другим, невидимым.

В субботу принесли вишни. Хозяйка магазина-террасы заказала ягоды для компотов и варенья. Девчата на террасе оживились, всем захотелось дешёвых вишен, а с ними кухонной возни с банками, крышками, кипятком. Закладочная лихорадка мгновенно заразила всех. Безусловно, домашний продукт дешёв и вкусен, но не только. Есть глубинный подтекст, объясняющий упрямую привязанность к домашним заготовкам подавляющего большинства хозяек в постперестроечном пространстве. И неважно, к какой социальной группе ты принадлежишь. Закладки, как ни странно, хобби и у людей не бедных. Всё объясняется просто. Временная несвобода на кухне занимает не только руки, но и мозги, отвлекает от сиюминутных проблем и даже успокаивает. Этот ежегодный цикл-зуд похож на магический ритуал, своеобразная пародия на виртуальное посещение психоаналитика, его восточнославянская версия. Словом, дёшево, сердито и с пользой. Временно мысли концентрируются на простом, понятном, заняты руки, срабатывает первобытный инстинкт накопления и преумножения. К тому же фрукты в банках, плоды твоего труда – это красиво, эстетично, ярко. Вечная женская жажда прекрасного, утолена. Ты созидаешь, ты творишь, ты художник. Ну, чем ни радостные минуты вдохновения, переживаемые нами ежегодно?

Вёдра с вишнями несли ещё и ещё, круг желающих катастрофически быстро расширялся. В Катерине щёлкнуло, сработало чувство стадности, и она тоже зачем-то засуетилась, заказала два ведра ягод и успокоилась.

Американец ещё трезвый, а может, и не очень, понимающе смотрел на неё, улыбался. Она засомневалась: принимать улыбку на свой счёт или не стоит? Возможно, видит он не её, а что-то совсем другое. Дурман тяжёлого похмелья унёс его дух куда-то в дебри галлюцинаций, осталась, как брошенный и забытый на стуле плащ, одна нездоровая рыхлая плоть. Случилось, и он уже с утра мертвецки пьян, несёт несвязную чушь. Как ни странно, первые стадии опьянения, присущие обычным людям, Американец как бы пропускал. Он медленно, но неуклонно, приближался к конечной стадии, когда ноги уже не держали, речь отнималась, и хмель клонил крупное тело, как плакучую иву, к матушке-земле.

Вечерело. Сумерки чуть разрядили жару. Американец и Степанов, не один час обсасывающие какое-то глупую тему уже сбились на лёгкий несвязный бред. Американец вдруг стал бросать на Катерину мутные взгляды и задираться, окликая её через столики. Иногда он вставал, намериваясь подсесть к её компании, но сила вновь налитого стакана тянула, как гири, вниз, назад, к стулу. Это даже нельзя было назвать внутренней борьбой, её не было, он просто не мог, не имел сил подняться. Руки беспомощно падали на столик то и дело сбивая то стакан, то бутылку. Он моментально концентрировался и бережно, почти нежно, как живое существо, подхватывал на лету убегающие от него предметы, ловил их виртуозно ловко, так что жидкость не успевала расплескаться, счастливо ставил всё на место, мол, спас, уцелело, и блаженно улыбался. Потом он откликался на видимо мучавшую его мысль, тянул голову к Катерине и мычал, по-домашнему: «Позвольте вас сегодня проводить». «Алкоголик-аристократ» – язвительно подметила она. Беспомощный и недееспособный герой-рыцарь. Было грустно, почему-то разболелась голова, и хотелось домой, но подняться и уйти, слишком бездарен был спектакль и безнадёжны актёры, Катерина не могла. Она тоже, как Американец, обессилила. «Может добавить интриги или взять инициативу в свои руки?» – вяло подумала она и тут же отмахнулась от случайной мысли. Был явно не её вечер. Ведь не сможет, не оторвётся, будет сидеть до изнеможения. И он, действительно, досиделся до конца, но не победного. Горькая, вонючая жидкость уже переполняла организм и не лилась, не проталкивалась в пищевод. Всё. Под завязку. Его явно тошнило, он побледнел. Трусливо-шатко поднялся, пригнул голову, и тяжело расставляя ноги, побрёл по дорожке к кустам. Он рвал в густой темноте долго, мучительно, громко, наконец, кусты зашевелились, как будто занавес закрылся, и Американец исчез за кулисами сцены, как провалился.

– Проводил. Победил стакан, не я. А если бы проводил? Пригласила бы в дом мертвецки пьяного человека? Жуть. Неужели это моё и я этого хочу? Не может быть, но почему же так жалко это большое беспомощное животное, блюющее под звёздами жаркой летней ночью. Ведь были когда-то шарм, и слова складывались в членораздельную речь. Подобрать? И что с ним делать? Будем начинать утро с опохмела, к обеду созреем и выйдем на свет божий, держась за руки, поддерживая друг друга. На что пить будем? Пенсия не скоро. Ой, лишенько.