Текст книги "Аня с острова Принца Эдуарда"

Глава 6
В парке

– Что вы собираетесь сегодня делать, девочки? – спросила Филиппа, неожиданно появившись в Аниной комнате в субботу после обеда.

– Идем на прогулку в парк, – ответила Аня. – Мне, конечно, следовало бы остаться дома и дошить блузку. Но я не могу шить в такой день, как этот. Что-то носится в воздухе, проникает в кровь и рождает в душе радость. Мои пальцы будут вздрагивать, и шов получится кривой. Так что – вперед, в парк, к соснам!

– Твое «мы» включает еще кого-то, кроме тебя и Присиллы?

– Да, оно включает Гилберта и Чарли, и мы будем очень рады, если оно будет включать также и тебя.

– Но, – возразила Филиппа страдальчески, – в таком случае я должна буду отправиться на прогулку без кавалера, а это нечто непривычное для Филиппы Гордон.

– Ничего, непривычное расширяет наш кругозор. И впредь ты будешь всегда сочувствовать бедняжкам, которым случается остаться без пары. Но где же все жертвы твоих чар?

– О, я так от всех них устала и просто не желаю, чтобы они беспокоили меня сегодня. Кроме того, я чуточку хандрю – чуть-чуть, ничего серьезного. На прошлой неделе я писала Алеку и Алонзо. Я уже вложила оба письма в конверты и надписала адреса, но не запечатала. А в тот вечер произошел очень смешной случай. То есть Алек нашел бы, что это смешно, но Алонзо, вероятно, нет. Я спешила отправить письма, так что схватила письмо Алеку – так я думала, – вынула его из конверта и сделала приписку. А потом отправила оба письма. Сегодня утром я получила ответ Алонзо. Ох, девочки, оказывается, я сделала приписку к письму, адресованному ему, и он был в ярости. Конечно, он это переживет – да мне наплевать, если и не переживет, – но вся история испортила мне настроение на целый день. Вот я и решила зайти к вам, дорогие мои, чтобы развеселиться. Когда начнется футбольный сезон, у меня не будет ни одной свободной субботы. Я обожаю футбол. У меня есть великолепная шапочка и полосатый свитер цветов Редмонда, и я буду надевать их, отправляясь на стадион болеть за нашу команду. Хотя издали я, конечно, буду выглядеть как ходячая вывеска цирюльника. А ты знаешь, Аня, что этот твой Гилберт избран капитаном футбольной команды первокурсников?

– Да, он говорил нам об этом вчера вечером, – сказала Присилла, видя, что возмущенная Аня не намерена отвечать. – Гилберт и Чарли заходили вчера к нам в гости. Мы знали, что они придут, и постарались расположить все подушки мисс Ады вне пределов видимости и досягаемости. Одну, с искусной рельефной вышивкой, я спрятала в угол, за стул, на котором она обычно лежит. Я считала, что там она будет в безопасности. Так что ты думаешь! Чарли Слоан подошел к этому стулу, заметил подушку, торжественно выудил ее из-за стула и просидел на ней весь вечер! На что теперь похожа несчастная подушка! Бедная мисс Ада спросила меня сегодня, как всегда улыбаясь, но с каким укором, почему я позволила гостям сидеть на ней. Я ответила, что вовсе не позволяла – это было сочетание рока с неисправимой «слоанностью», а я оказалась не в силах противостоять такой комбинации.

– Подушки мисс Ады действуют мне на нервы, – заметила Аня. – На прошлой неделе она закончила еще две, набитые до отказа и вышитые так, что свободного места на них не осталось. И так как класть их уже негде, она просто прислонила их к стене на лестничной площадке. Они постоянно падают, и, когда мы поднимаемся или спускаемся по лестнице в темноте, всякий раз чуть не спотыкаемся о них. В прошлое воскресенье в церкви, когда доктор[28]28
  Ученый богослов, доктор теологии.


[Закрыть] Дэвис молился за всех, подвергающихся опасностям на море, я мысленно добавила: «И за всех, живущих в домах, где любовь к подушкам из разумной превращается в чрезмерную!» Ну вот! Мы готовы, и я вижу, мальчики идут к нам через кладбище. Ты согласна связать свою судьбу с нашей, Фил?

– Я пойду, но только буду шагать рядом с Присиллой и Чарли. Это будет выносимая степень состояния третьей лишней. Этот твой Гилберт, Аня, просто прелесть, но почему он все время ходит с Пучеглазым?

Аня взглянула на нее холодно. Она никогда не испытывала особого расположения к Чарли Слоану, но он был из Авонлеи, и никто чужой не имел права смеяться над ним.

– Чарли и Гилберт всегда были друзьями, – отозвалась она с чопорным видом. – Чарли – славный мальчик. И не его вина, что у него такие глаза.

– Ни за что не поверю! Это его вина! Он, должно быть, совершил что-то ужасное в прежней жизни и в наказание получил в этой такие глаза. Мы с Присси собираемся подшучивать над ним всю дорогу: мы будем смеяться ему в лицо, а он об этом и не догадается.

Без сомнения, негодницы, как Аня назвала их, осуществили свои «дружелюбные» намерения. Однако Чарли оставался в блаженном неведении: он думал, что он прекрасный кавалер, раз с ним гуляют две такие девушки, особенно Филиппа Гордон, первая красавица курса. Это должно произвести впечатление на Аню. Она увидит, что есть люди, которые могут по справедливости оценить его достоинства.

Гилберт и Аня медленно шли позади остальных по дороге, вьющейся вдоль берега бухты среди величественных сосен парка, и наслаждались спокойной, тихой красотой осеннего вечера.

– Тишина здесь как молитва, правда? – сказала Аня, подняв лицо к сверкающему небу. – Как я люблю сосны! Кажется, что они глубоко уходят корнями в романтику прошлых веков. Такое утешение – ускользнуть порой сюда, в парк, чтобы задушевно поговорить с ними. Здесь я всегда чувствую себя счастливой.

 
– И как по волшебству среди покоя
И горной тишины
Слетают с них заботы, словно хвоя
В день ветреный с сосны, —
 

процитировал Гилберт. – В их присутствии все наши честолюбивые замыслы кажутся довольно мелкими. Ты согласна, Аня?

– Я думаю, что, если бы когда-нибудь меня постигло большое горе, я пришла бы за утешением к соснам, – сказала Аня задумчиво.

– Я надеюсь, Аня, что никакое большое горе никогда тебя не постигнет, – сказал Гилберт, который не мог связать мысль о горе с этим живым, радостным существом, шагающим рядом с ним. Он не знал еще, что тот, кто способен парить в высочайших из высот, может также погружаться в глубочайшие из глубин и что натуры, наиболее остро переживающие радость, – это одновременно и те, которые страдают наиболее глубоко.

– Но горе все же придет… когда-нибудь, – размышляла Аня. – Сейчас жизнь кажется поднесенной к моим губам чашей счастья. Но в ней, в этой чаше, должна быть, как и в любой чаше, капля горечи. И когда-нибудь я отведаю этой горечи. Надеюсь, я окажусь сильной и мужественной, когда горе придет в мою жизнь. И еще надеюсь, что, если оно придет, это произойдет не по моей собственной вине. Помнишь, что сказал доктор Дэвис в своей проповеди в прошлое воскресенье? Горести, посланные нам Богом, приносят с собой также и утешение, и силу, в то время как горести, которые мы навлекаем на себя сами – нашей глупостью или испорченностью, – переносить гораздо труднее. Но мы не должны говорить о горе в такой день, как этот. Он предназначен для одной только радости бытия, не так ли?

– Если бы это зависело от меня, я закрыл бы доступ в твою жизнь всему, кроме счастья и радости, – сказал Гилберт тоном, для Ани явно означавшим «впереди рифы».

– И это было бы неразумно, – подхватила она торопливо. – Я убеждена, что ни один человек не может правильно развиться и сформироваться, не пройдя через испытания и горе… хотя, боюсь, мы признаем это только тогда, когда нам совсем неплохо… Идем скорее – все вошли в беседку и машут нам оттуда.

Все пятеро сели в небольшой беседке, чтобы понаблюдать за осенним закатом – закатом из темно-красного огня и бледного золота. Слева от них лежал Кингспорт – в дымке неясно вырисовывались очертания его крыш и шпилей, а справа вспыхивала в лучах заката, принимая оттенки розового и медного, протянувшаяся к западу гавань. Прямо перед ними мерцала поверхность воды, атласно-гладкая и серебристо-серая, а вдали выступали из тумана плавные контуры острова Уильяма, словно спина охраняющего городок гигантского бульдога. Островной маяк, как одинокая печальная звезда, посылал свой яркий неровный свет в туман, и вдали на горизонте отвечали на этот призыв огни другого маяка.

– Вам когда-нибудь доводилось видеть более выразительный и суровый пейзаж? – спросила Филиппа. – Меня не особенно тянет на остров Уильяма, но даже если б и потянуло, то попасть туда я наверняка не смогла бы. Только взгляните на этого часового на вышке форта, возле самого флага. Вам не кажется, что он перенесен сюда прямо со страниц какого-то романа?

– Кстати, о романах, – сказала Присилла. – Мы искали вереск, но ничего, разумеется, не нашли. Я думаю, слишком поздно искать его в это время года.

– Вереск! – воскликнула Аня. – Но вереск не растет в Америке, разве не так?

– Есть всего два места на всем континенте, где можно найти его, – сказала Фил. – Одно – прямо здесь, в парке, а другое – где-то в Новой Шотландии, только я забыла, где именно. Однажды здесь стоял лагерем знаменитый полк шотландских горцев «Черная стража», и, когда весной солдаты перетряхнули солому в своих матрасах, семена вереска упали на землю и проросли.

– О, какая прелесть! – в восторге воскликнула Аня.

– Давайте вернемся домой другой дорогой – по Споффорд-авеню, – предложил Гилберт. – Там мы сможем увидеть все «прекрасные жилища знатных богачей»[29]29
  Выражение из стихотворения «Лорд Борли» английского поэта Альфреда Теннисона (1809–1892).


[Закрыть]. Район Споффорд-авеню – самый красивый из жилых кварталов Кингспорта. Только миллионеры могут позволить себе строиться там.

– Да-да, пойдем по Споффорд-авеню, – поддержала его Фил. – Там есть одно совершенно умопомрачительное местечко, которое я очень хочу показать тебе, Аня. Уж там-то строился не миллионер. Первый дом, сразу за парком. Он, должно быть, вырос там еще тогда, когда Споффорд-авеню была обыкновенной деревенской улочкой. Он вырос – он не был выстроен! Остальные дома на авеню мне не нравятся – слишком новенькие и с зеркальными окнами, – но этот домик… ну, прямо мечта… да еще такое название! Вот подождите, сами увидите.

И они увидели, как только вышли из парка и поднялись на окруженный соснами холм. На его вершине, там, где Споффорд-авеню переходила в обычную проселочную дорогу, стоял маленький выбеленный бревенчатый домик, по обе стороны которого росли сосны, простиравшие свои ветви над низкой крышей, словно желая защитить ее. Он был увит плющом, из-за красных и золотистых листьев которого выглядывали окошки с зелеными ставнями. Перед домиком располагался крошечный садик, обнесенный низкой каменной оградкой. Хотя стоял октябрь, садик оставался по-летнему привлекательным с его милыми, старомодными, словно неземными цветами и кустами: боярышником, кустарниковой полынью, лимонной вербеной, петуньей, бархатцами и хризантемами. Узенькая кирпичная дорожка, выложенная «в елочку», вела от ворот к парадному крыльцу. Казалось, что все это перенесено на Споффорд-авеню из какой-то захолустной деревушки. Однако было в этом домике нечто такое, отчего по контрасту с ним его ближайший сосед – огромный, окруженный аккуратно подстриженными газонами, пышный дворец какого-то табачного магната – производил впечатление чрезвычайно грубого, безвкусного, кричащего. Как выразилась Фил, налицо была «разница между естественным и искусственным».

– Это самое очаровательное из всех мест, какие я видела в жизни, – сказала Аня с восхищением. – Когда я смотрю на него, в груди рождается та самая, прежняя – приятная и странная – боль. Этот домик, пожалуй, даже еще более прелестный и необычный, чем каменный домик мисс Лаванды.

– Я хочу, чтобы ты обратила особое внимание на название, – сказала Фил. – Смотри, белыми буквами на арке над воротами – «Домик Патти». Потрясающе, правда? Особенно на этой авеню, среди всех этих «Сосновых рощ», «Кедровников» и «Долин вязов». «Домик Патти»! Нет, вы только подумайте! Я в восторге от такого названия.

– А у тебя есть хоть какое-то представление, кто эта самая Патти? – спросила Присилла.

– Патти Споффорд, как мне удалось выяснить, – старая дама, которой принадлежит этот домик. Она живет здесь со своей племянницей, и живут они здесь тысячу лет… ну, может быть, немного меньше. Преувеличение, Аня, – это просто полет поэтической фантазии. Я догадываюсь, что богачи множество раз пытались купить его – он наверняка оценивается теперь в кругленькую сумму, – но «Патти» не продается ни под каким видом и ни за какие деньги. А за домом вместо заднего двора – яблоневый сад. Вы увидите его, когда мы пройдем немного дальше. Настоящий яблоневый сад на Споффорд-авеню!

– Сегодня вечером я буду мечтать о Домике Патти, – сказала Аня. – Почему-то у меня такое чувство, как будто я часть этого домика. Интересно, доведется ли нам когда-нибудь заглянуть внутрь, за эти стены.

– Маловероятно, – вздохнула Присилла. Аня улыбнулась с загадочным видом.

– Да, маловероятно. Но я все же верю, что это произойдет. У меня странное ощущение – если хотите, можете назвать его предчувствием, – что я еще познакомлюсь с Домиком Патти поближе.

Глава 7
Снова дома

Первые три недели, проведенные в Редмонде, показались всем очень длинными, но остаток семестра пролетел словно на крыльях ветра. И не успели студенты оглянуться, как их уже ждала утомительная и однообразная подготовка к полугодовым экзаменам. Из этого испытания они вышли более или менее победоносно. Честь быть первым среди однокурсников по разным предметам поделили между собой Аня, Гилберт и Филиппа; Присилла добилась значительных успехов; результаты Чарли Слоана были вполне сносными, и он имел такой самодовольный вид, как если бы оказался первым по всем предметам.

– Даже не верится, что завтра, в это время, я буду в Зеленых Мезонинах, – говорила Аня вечером, накануне отъезда домой. – Но это так. А ты, Фил, будешь в Болинброке с Алеком и Алонзо.

– Ужасно хочу их увидеть, – призналась Фил, кусая шоколадную конфетку. – Знаешь, они такие милые ребята. Я собираюсь замечательно провести каникулы – танцам, катаньям и вообще веселью не будет конца! Но вам, королева Анна, я никогда не прощу того, что вы не поехали со мной.

– «Никогда» означает у тебя, Фил, три дня. Очень любезно было с твоей стороны пригласить меня, да я и сама очень хотела бы когда-нибудь посетить Болинброк. Но в этом году не могу – я должна поехать домой. Ты даже представить не можешь, как всем сердцем я стремлюсь туда.

– Не очень-то весело тебе там будет, – заметила Фил пренебрежительно. – Пройдет, вероятно, пара собраний местных рукодельниц, и все старые сплетницы будут обсуждать тебя и в лицо, и за глаза. Умрешь ты там, крошка, от тоски и одиночества.

– В Авонлее-то? – воскликнула Аня, от души рассмеявшись.

– А вот если бы ты поехала со мной, то провела бы время великолепно. Весь Болинброк сходил бы с ума по тебе, королева Анна, – твои волосы, твое изящество и… все! Ты так не похожа на других. Ты имела бы такой успех… и я тоже погрелась бы в отраженных лучах твоей славы – «не роза, но подле розы». Очень прошу тебя, Аня, поедем все-таки со мной.

– Нарисованная тобой, Фил, картина светского триумфа пленяет воображение, но я противопоставлю ей другую. Я еду к себе – в старый фермерский домик, некогда зеленый, но ныне довольно блеклый, стоящий среди по-зимнему голых яблоневых садов. Неподалеку ручей, а за домиком декабрьский еловый лес, где я слышала струны арф, перебираемые пальцами дождя и ветра. Есть поблизости и пруд, который сейчас, зимой, я увижу серым и задумчивым. А в домике две пожилые женщины: одна высокая и худая, другая маленькая и полная – и двое близнецов: одна – образцовый ребенок, другой – то, что миссис Линд называет «наказанием Господним». Ждет меня там и маленькая комнатка в мезонине, где витает множество старых снов, и большая, пышная, великолепная перовая постель, которая после пансионского матраса кажется верхом роскоши. Как тебе нравится моя картина, Фил?

– Она представляется мне весьма тусклой. – Фил даже поморщилась от отвращения.

– О, я забыла сказать о том, что преображает все это, – сказала Аня мягко. – Там будет любовь, Фил, преданная, нежная любовь, такая, какой мне никогда и нигде в мире не найти, – любовь, которая ждет меня. Она превращает мою картину в подлинный шедевр – не правда ли? – пусть даже краски и не очень ярки.

Фил, оттолкнув коробку с конфетами, молча встала, подошла к Ане и обняла ее.

– Аня, как я хотела бы быть такой, как ты, – только и ответила она.

Вечером следующего дня Диана встретила Аню на станции в Кармоди, и вдвоем они поехали домой под молчаливыми, усеянными звездами, темными глубинами неба. Свернув с дороги на ведущую к Зеленым Мезонинам тропинку, девочки увидели дом, имевший самый праздничный вид. Свет горел в каждом окне, его отблески прорывали сумрак, и казалось, будто на темном фоне Леса призраков покачиваются большие огненно-красные цветы. А во дворе пылал яркий, веселый костер, возле которого приплясывали две маленькие фигурки; одна из них издала невероятный вопль, когда бричка свернула под тополя.

– Дэви считает, что это индейский боевой клич, – объяснила Диана. – Он перенял его у батрака, мистера Харрисона, и очень долго практиковался, чтобы иметь возможность приветствовать тебя именно таким образом. Миссис Линд говорит, что этими воплями он все нервы ей издергал – то и дело подкрадывался к ней сзади и издавал этот жуткий крик. И праздничный костер в честь твоего приезда – это тоже его выдумка. Он две недели собирал сухие ветки и приставал к Марилле, чтобы она разрешила полить кучу хвороста керосином, прежде чем поджечь. Судя по запаху, она уступила его просьбам, хотя миссис Линд до последней минуты твердила, что Дэви взорвет себя и всех остальных, если позволить ему подойти к керосину.

К этому моменту Аня уже выскочила из брички, и Дэви в восторге обхватил ее за ноги, и даже Дора уцепилась за ее руку.

– Потрясный костер, правда, Аня? Только погляди, я покажу тебе, как надо мешать в нем кочергой, – видишь, какие искры? Я развел его для тебя, Аня, потому что ужасно рад, что ты приехала домой.

Отворилась дверь, и на фоне света, лившегося из кухни, появилась в виде темного силуэта худая фигура Мариллы. Ей хотелось встретить Аню в полумраке: она отчаянно боялась, что заплачет от радости, – она, суровая, сдержанная Марилла, считавшая неприличным любое внешнее проявление глубокого волнения. А за ней стояла миссис Линд, счастливая, добрая почтенная особа, такая же, как и в давние времена. Любовь, о которой Аня говорила вечером предыдущего дня, ждала ее, чтобы окружить и окутать своей благословенной прелестью и сладостью. Нет, ничто все-таки не могло сравниться со старыми привязанностями, старыми друзьями, старыми Зелеными Мезонинами! Как сияли Анины глаза, когда все сели за накрытый к ужину стол, как пламенели ее щеки, каким серебристо-звонким был смех! И Диана собиралась остаться с ней на всю ночь – совсем как в старые добрые времена! А стол – его украшал парадный, с розовыми бутонами, сервиз Мариллы! Более яркого проявления чувств от Мариллы невозможно было и ожидать.

– Ну, думаю, вы с Дианой всю ночь проговорите, – заметила Марилла насмешливо, когда девочки направились в мезонин. Она всегда бывала немного язвительной, после того как ей случалось обнаружить свои чувства.

– Конечно, – весело согласилась Аня. – Но сначала мне придется пойти и уложить Дэви спать. Он на этом настаивает.

– Еще бы! – сказал Дэви, когда они вдвоем вошли в маленькую переднюю второго этажа. – Никакого интереса читать молитву, если ты совсем один. Я хочу, чтобы кто-нибудь опять послушал, как я молюсь.

– Ты не один, Дэви, когда читаешь молитву, Бог всегда слушает тебя.

– Но ведь я Его не вижу, – возразил Дэви. – Я хочу помолиться при ком-нибудь, кого можно видеть, но молиться при миссис Линд или Марилле я не буду ни за что!

Однако, даже уже облачившись в серую фланелевую ночную рубашку, Дэви, похоже, не спешил приступать к молитве. Он стоял перед Аней, потирая одной голой ногой другую, и вид у него был очень нерешительный.

– Ну, дорогой, встань на колени, – сказала Аня.

Вместо этого Дэви подошел и спрятал лицо у нее на груди.

– Аня, – произнес он придушенным голосом, – я все равно не могу молиться. Я уже неделю как не могу. Я… я не молился ни вчера, ни позавчера.

– Почему, Дэви? – с участием спросила Аня.

– Ты… ты не разозлишься, если я скажу? – пробормотал он умоляюще.

Аня посадила маленькую фигурку в серой фланели к себе на колени и прижала к своему плечу кудрявую голову Дэви.

– Разве я злюсь когда-нибудь, Дэви, если ты мне в чем-то признаешься?

– Не-е-ет, никогда. Но ты делаешься грустная, а это еще хуже. И ты станешь ужасно грустная, когда я тебе скажу… и тебе, наверное, будет стыдно за меня.

– Ты сделал что-то нехорошее, Дэви, и поэтому не можешь молиться?

– Нет, я ничего плохого не сделал – пока. Но хочу сделать.

– Что же ты хочешь сделать, Дэви?

– Я… я хочу сказать плохое слово, – выпалил Дэви, сделав над собой усилие. – На прошлой неделе я слышал, как его сказал батрак мистера Харрисона, и с тех пор я все время хочу его сказать… даже когда читаю молитву.

– Тогда скажи его, Дэви.

Дэви в изумлении поднял лицо с пылающими щеками.

– Но, Аня, это ужасно плохое слово!

– Скажи его!

Дэви снова недоверчиво взглянул на нее, а затем тихонько выговорил отвратительное ругательство. В следующее мгновение он прижался лицом к ее лицу.

– Ох, Аня, я никогда больше его не скажу – никогда! Мне никогда больше не захочется его сказать. Я знал, что оно плохое, но не думал, что оно такое… такое… я не думал, что оно такое.

– Да, я думаю, Дэви, что тебе никогда не захочется произнести его – ни вслух, ни мысленно. И на твоем месте я не стала бы общаться с батраком мистера Харрисона.

– Он умеет издавать такой потрясный боевой клич, – заметил Дэви с некоторым сожалением в голосе.

– Но ведь ты же не хочешь, чтобы твои мысли были полны плохих слов, правда, Дэви? Слов, которые отравляют эти мысли и изгоняют из них все хорошее и присущее настоящему мужчине?

– Не хочу, – сказал Дэви с остановившимся взглядом человека, погруженного в самоанализ.

– Тогда не общайся с теми людьми, которые употребляют эти слова… А теперь какое у тебя ощущение, Дэви, ты можешь прочесть молитву?

– Да, – кивнул Дэви, с готовностью соскользнув на пол и опускаясь на колени, – теперь я ее запросто могу прочесть. И теперь я не боюсь произносить «А если смерть во сне придет»[30]30
  Строчка из английской детской молитвы. («А если смерть во сне придет, пусть добрый Господь мою душу возьмет».)


[Закрыть], как боялся раньше, когда хотел сказать то слово.

Вероятно, в ту ночь Аня и Диана смогли полностью излить друг другу душу, но никаких записей о сделанных признаниях не сохранилось. А за завтраком обе они были такими свежими и ясноглазыми, какими, отдав несколько ночных часов веселью и признаниям, могут выглядеть только те, кто молоды.

До этого дня снег еще не ложился на землю, но, когда Диана, направляясь домой, переходила ручей по старому бревенчатому мостику, белые хлопья, кружась, начали опускаться на погруженные в тихий сон без сновидений бурые и серые поля и леса. И вскоре все отдаленные склоны и холмы стали призрачными и трудноразличимыми сквозь тонкую белую пелену, словно бледная осень набросила дымчатую вуаль невесты на свои кудри в ожидании своего ледяного жениха. Так что Рождество в Авонлее все же было в этот год белым, и день этот оказался очень приятным. Утром пришли письма и подарки от мисс Лаванды и Пола; Аня распечатала их, сидя в светлой, солнечной кухне Зеленых Мезонинов, которая была полна тем, о чем Дэви, в восторге втягивавший носом воздух, выразился просто, но сильно: «Отлично пахнет».

– Мисс Лаванда и мистер Ирвинг поселились в своем новом доме, – сообщила Аня. – Я уверена, что мисс Лаванда совершенно счастлива: об этом можно судить по тону ее письма. Но здесь еще и записка от Шарлотты Четвертой. Ей Бостон совсем не понравился, и она ужасно скучает по дому. Мисс Лаванда хочет, чтобы я сходила в Приют эха, пока буду в Авонлее, протопила дом и посмотрела, не сыреют ли подушки. Пожалуй, я сделаю это на следующей неделе вместе с Дианой, а вечер мы сможем провести у Теодоры Дикс[31]31
  История Теодоры Дикс и Людовика Спида описана в книге «Авонлейские хроники».


[Закрыть]. Мне хочется навестить ее. Кстати, как там Лювик Спид? Все еще ухаживает за ней?

– Говорят, что да, – отозвалась Марилла, – и, вероятно, будет продолжать и дальше в том же духе. Но все уже бросили ждать, что это ухаживание к чему-нибудь приведет.

– На месте Теодоры я бы его немного поторопила, вот что я вам скажу, – заявила миссис Линд. И не может быть ни малейшего сомнения, что именно так она и поступила бы.

Было среди писем и столь характерное для Филиппы, небрежно и наспех нацарапанное послание, почти целиком посвященное Алеку и Алонзо, тому, что они сказали, что сделали и как выглядели при встрече с ней.

«Но я все еще не могу решить, за кого из них выйти замуж, – писала Фил. – Я очень хотела бы, чтобы ты приехала и решила за меня. Кому-то придется это сделать. Когда я увидела Алека, у меня сильно забилось сердце и я подумала: «Должно быть, он – тот самый!» Но когда пришел Алонзо, мое сердце снова забилось. Так что сердцебиение не признак, хотя, судя по всем романам, которые я читала, должно им быть. Уж твое-то сердце, Аня, забьется только в присутствии самого настоящего прекрасного принца, правда? С моим же что-то явно не в порядке. Но время я провожу совершенно великолепно. Как бы я хотела, чтобы ты была здесь! Сегодня идет снег, и я в восторге. Я так боялась, что Рождество будет зеленое – терпеть его не могу. Когда Рождество – какая-то грязная, серовато-коричневая штука, у которой такой вид, будто ее сто лет назад положили куда-то отмокать и с тех пор она там и лежала, это называется зеленым Рождеством! Не спрашивай меня почему. Как говорит лорд Дандрери[32]32
  Лорд Дандрери – персонаж комедии английского драматурга и журналиста Т. Тейлора (1817–1880) «Наш американский кузен» (1858).


[Закрыть], «ешть веши, которых ни один шеловек не в шилах понять».

Аня, тебе случалось когда-нибудь сесть в трамвай и вдруг обнаружить, что нечем заплатить за проезд? Со мной такое произошло на днях. Это совершенно ужасно! Когда я садилась в трамвай, у меня был пятицентовик. Я точно знала, что он лежит в левом кармане моего пальто, и, усевшись поудобнее, сунула туда руку, чтобы нащупать монету. Ее там не было. Меня пробрала холодная дрожь. Я сунула руку в другой карман. И там нет. Меня снова пробрала дрожь. Я пошарила в маленьком внутреннем кармашке. Все напрасно. Меня пробрали две дрожи враз. Я сняла перчатки, положила их рядом с собой на сиденье и еще раз обшарила все свои карманы. Монеты не было. Я встала, встряхнулась и затем посмотрела на пол. В трамвае было полно людей, возвращавшихся из оперы, и все они таращились на меня, но мне уже было не до таких мелочей.

Но монеты я найти не могла. Я сделала вывод, что, должно быть, случайно сунула ее в рот и по неосторожности проглотила.

Я не знала, что делать. Неужели кондуктор, думала я, остановит трамвай и с позором высадит меня? Смогу ли я убедить его, что являюсь всего лишь жертвой собственной рассеянности, а не беспринципным существом, пытающимся обманным путем бесплатно прокатиться? Как мне хотелось, чтобы со мной был Алек или Алонзо. Но их не было, потому что они были мне нужны. Если бы они не были мне нужны, они оказались бы там десятками. И я никак не могла решить, что мне сказать кондуктору, когда он подойдет. Как только мне удавалось мысленно составить какую-нибудь фразу, объясняющую, что произошло, я тут же чувствовала, что мне никто не поверит и я должна придумать другую. Казалось, что нет иного выхода, кроме как отдаться на милость Провидения, но при всей утешительности этой мысли я могла бы повторить слова той старушки, которая, когда капитан корабля во время шторма посоветовал ей положиться на Всемогущего, воскликнула: «О капитан, неужели дело настолько плохо?»

И, как это всегда бывает, в тот самый момент, когда все надежды были утрачены, а кондуктор протянул свой ящичек пассажиру, стоявшему рядом со мной, я вдруг вспомнила, куда положила эту противную монету. Я все-таки не проглотила ее. С кротким видом я выудила ее из указательного пальца моей перчатки и бросила в ящичек кондуктора. Затем я всем улыбнулась и почувствовала, что мир прекрасен».

Прогулка в Приют эха была отнюдь не наименее приятной в череде приятных каникулярных прогулок. Аня и Диана отправились туда давно знакомым путем через буковые леса, захватив с собой корзинку с завтраком. В домик, который стоял запертым со дня свадьбы мисс Лаванды, на короткое время был открыт доступ солнцу и ветру, и пламя каминов снова засверкало в маленьких комнатках. В воздухе по-прежнему носился аромат, исходивший из коробочки с розовыми лепестками. И трудно было поверить, что в следующую минуту мисс Лаванда не вбежит в комнату легкими, быстрыми шагами, приветствуя гостей и сияя лучистыми карими глазами, и что Шарлотта Четвертая, с голубыми бантами и широкой улыбкой, не всунет голову в дверь. И Пол, казалось, тоже бродит где-то неподалеку, погруженный в свои сказочные фантазии.

– У меня, право же, такое чувство, словно я дух, вновь посещающий ушедшие в прошлое отблески лунного света, – засмеялась Аня. – Давай выйдем и посмотрим, дома ли эхо. Возьми рожок. Он по-прежнему висит за кухонной дверью.

Эхо было на месте, за белой рекой, такое же серебристое и многоголосое, как всегда; и когда оно перестало повторять свой отклик, девочки снова заперли Приют эха и ушли в те чудесные полчаса, что следуют за розовым и шафранным переливами зимнего заката.