Текст книги "Командарм"

Следующее занятие было посвящено не менее интригующей теме: психологии народных масс в период смуты, войны и революции. Лектор – профессор Рейснер – был шапочно знаком Кравцову еще по Петрограду семнадцатого. Гораздо лучше Макс помнил дочь Михаила Андреевича – Ларису, с которой едва не завел бурный роман, мелькнув перед ее жарким взором как раз между оставленным в прошлом Николаем Гумилевым и не успевшим еще войти в ее сердце и жизнь Федором Раскольниковым.

И Богданов, и Рейснер рассказывали много и о многом. Не то чтобы что-то из этого оказалось для Кравцова внове, но, с другой стороны, прошло уже немало времени с тех пор, как он обременял свой ум систематическими занятиями. Ему было интересно их слушать, и мысли, изложенные вслух и не последними в своей области специалистами, помогали не только восстановить былую систему знаний, но и организовать ее по-новому, воссоздав и совместив в ней разнородные блоки знаний самым причудливым, но непротиворечивым образом. Соответственно Кравцов больше слушал и думал, осмысливая с помощью Богданова всплывшие в памяти обширные отрывки из «Научного коммунизма» и «Политической экономии» академика Румянцева или восстанавливая, буквально «реставрируя» под академическое бормотание Рейснера, читанные и в этой, и в «той» жизни труды Лебона и Фрейда, Вильгельма Райха и Чарльза Миллса.

Он почти не записывал, да и некуда было. Разве что в сборник стихов Надсона, где на полях и между строк оставалось еще довольно много места. Однако по ходу занятий Кравцов обнаружил, что память его работает на удивление хорошо и на редкость эффективно. Она не только выбрасывала «на-гора» любые потребные сведения, однажды с умыслом или без оного захваченные ее казавшейся теперь безграничной сетью, но и позволяла запоминать сказанное едва ли не дословно. Впрочем, Максим Давыдович не обольщался. При ближайшем рассмотрении цитаты, всплывавшие в памяти, оказывались не достаточно точны, а сведения зияли лакунами, но, с другой стороны, все это было намного лучше, чем вообще ничего. Так что нежданному подарку судьбы – бога, черта или физиологии – следовало радоваться, не подвергая его бессмысленной и излишней критике. Вот ревизовать «подарочек» отнюдь не помешало бы, но исключительно с целью узнать, что еще ценного и полезного можно из этого «кладезя» извлечь.

После перекура, когда одни слушатели с потерянным видом пытались осознать «что это было», а другие приходили в себя после напряженной мыслительной работы, настала очередь долгожданной истории военного искусства. Занятие вел генерал Новицкий, которому ассистировал некто Шингарев – высокий, крепкого сложения мужчина, с крупными чертами лица и глубокими залысинами в светлых редеющих волосах. Одет он был, разумеется, в военную форму. Носил ее без затруднений и выправкой со всей возможной определенностью указывал на принадлежность к офицерам Генерального штаба, к кадровым штабс-капитанам или даже полковникам старой армии. Зачем Шингарев пришел на лекцию Василия Федоровича, сказать было трудно. Ни в каком ассистировании Новицкий, разумеется, не нуждался, да и разговор достаточно скоро стал общим. Тема лекции – действие оперативных объединений в условиях стратегической неопределенности – живо захватила слушателей, многим из которых было что сказать по обсуждаемому предмету. Во всяком случае, как только участники дискуссии поняли, о чем, собственно, идет речь.

– Позволю заметить, что в данном случае ни о каком искусстве не могло идти и речи, – сказал в какой-то момент Шингарев, и Кравцов его наконец вспомнил.

– Ну, конечно! – резко произнес он, вставая. – Вы ведь определенно рассчитывали сбросить дивизию красных в реку, не так ли, Николай Эрастович?

Услышав вопрос, Шингарев, распинавшийся перед слушателями уже минут пять и на беду свою приведший в качестве иллюстрации своего тезиса тот давний эпизод, замер и побледнел.

– У вас же бронепоезд, – Кравцов с интересом смотрел на военспеца, совсем недавно воевавшего на стороне Деникина. – Кажется, «Иоанн Калита» с морскими шестидюймовками, – наморщил он лоб, как бы припоминая. – Припасли для флангового удара. Я не ошибаюсь?

– Простите? – сверкнул стеклом круглых очков Новицкий.

– Да, вот у нас с товарищем Шингаревым давний спор нерешенным остался, – самым серьезным образом объяснил Кравцов. – Ведь так, Николай Эрастович? Ведь я не ошибаюсь? У вас полк… Неполного состава, это факт. Поручик Львов, царствие ему небесное, позже на допросе показал, всего тысяча сто штыков. Один нюанс, в бригаде товарища Саблина, а именно он находился на левобережье, а не вся Шестнадцатая дивизия, как вы изволили только что довести до присутствующих… Эдак, и ваш полк можно дивизией назвать или даже, бери выше, корпусом… по принадлежности, так сказать. Но вернемся к нашим баранам. К утру седьмого июня в бригаде товарища Саблина едва ли набиралось бойцов в строю на батальон – от четырехсот до пятисот штыков, я полагаю. Патроны вышли, пушки разбиты, да и все равно снарядов для трехдюймовых орудий с мая месяца не было во всей армии. Положение усугублялось вашей батареей, товарищ Шингарев, и бронепоездом. Нам же, я имею в виду и бригаду, и дивизию, и всю Девятую армию, труба выходила при любом раскладе. Охватывающий удар казачьей кавалерии, вы же помните, не оставлял нам много шансов. Но ночью охотники товарища Саблина взорвали пути на станции… Как бишь ее? Впрочем, неважно. Пути взорвали вместе с паровозом и одним из блиндированных вагонов, а штыковую на утро ваши люди не выдержали, и дивизия вышла из-под удара. И отсюда, вопрос: вы что конкретно хотели показать своим примером из области малой стратегии? Что верная тактика бывших прапорщика и штабс-капитана военного времени превозмогла численное превосходство, имевшееся у бывшего полковника Генерального штаба? Вы это имели в виду?

– Именно! – выкрикнул с места Сергей Савицкий, хорошо помнивший и то время, и те события. – Так и было!

И аудитория разом взорвалась возмущенными голосами. Спор мгновенно перерос в перепалку и затянулся надолго после истечения отведенного на занятия времени.

6

Уже смеркалось, когда Кравцов добрался до Пречистенки, 39. Пропуск на вахте, коридор, лестница, еще один коридор и комната без номера и вывески, запертая на ключ. Внутри помещение оказалось маленьким и тесным: едва разместились стол, стул, несгораемый шкаф – полутораметровой высоты, на ножках, тонкостенный, но зато с двумя замками – и восемь деревянных ящиков с архивными материалами, составленные вдоль стены. Окно – узкое и высокое, забранное решеткой и закрашенное белилами. Лампа под потолком. Пачка серой писчей бумаги на столе, чернильница-непроливайка, простая деревянная ручка со стальным пером, тяжелое пресс-папье без промокательной бумаги и старая консервная банка, служившая бывшему командарму пепельницей. Вот, собственно, и все. Но Кравцов, работавший в Региступре уже десятый день, разумеется, не жаловался. Работа хоть и неинтересная, но тихая, и ни в каком смысле не опасная, что отнюдь немаловажно по нынешним непростым временам. И еще за нее дают хороший паёк. Сиди себе в кабинете да читай документы, брошенные интервентами в хаосе отступления и эвакуации или тогда же под шумок уведенные из кабинетов и почтовых вагонов лихими налетчиками или скрытными конспираторами. Впрочем, за редким исключением, ничего ценного в разноязыких документах, с которыми работал Кравцов, пока не нашлось. Так, ерунда всякая: ведомости отделов снабжения, запросы на перевозку грузов, какие-то унылые обзоры нелегальной деятельности на «занятой союзниками территории». Одним словом, рутина. Но именно за то, чтобы составить реестр этих бесполезных на данный момент сведений, Кравцову, аттестованному на такой случай «комбригом», – и где, спрашивается, в Региступре? – полагалось денежное, вещевое и пищевое довольствие. Причем последнее и стало для него самым важным в мире стремительно обесценивающихся денег.

Кравцов включил свет, отпер сейф, достал гроссбух составляемой им ведомости и, присев к столу, взялся сворачивать самокрутку. Пока пальцы автоматически ловчили с шероховатой газетной бумагой и щепотью турецкого табака, взгляд Максима Давыдовича лениво скользил по выставленным вдоль противоположной стены снарядным ящикам с документами. «Пейзаж» за девять дней стал почти родным, рисунок стенок – с содранной или выцветшей краской, буквами и номерами, случайными сколами и трещинами – узнаваем, едва ли не как собственное лицо в зеркале, но сегодня глаз споткнулся об явное нарушение рутины. Ящики кто-то трогал. Их переставляли, хотя и попытались сохранить прежний порядок. И сохранили, но… тут и там линии несколько сместились относительно друг друга, и, кроме того, один из ящиков, как показалось, самым бесхитростным образом заменили на другой. Вроде бы и похожи, но нет, не то. Не совсем то.

«Что же такое лежало в этом ящике?» – но это вопрос в пустоту. Безадресный и безответный. Не знает Кравцов, кому его задать, а значит, и ответ получить не от кого.

Обнаружив диверсию, Макс, однако, не вскочил со стула и не бросился в нервическом нетерпении осматривать ящики через лупу, и кричать «караул!» тоже не стал. Бесполезно и неконструктивно. Все, что могло произойти, случилось. Ори, не ори, делу не поможешь. Но подумать есть о чем.

Кравцов закурил и только хотел просмотреть в поисках намеков на возможный ответ краткую опись «имущества», врученную ему вместе с ящиками, как в дверь постучали. Не настойчиво, но уверенно. И скорее дружески, чем наоборот. Во всяком случае, так оценил этот весьма «своевременный» стук Кравцов.

– Войдите! – предложил он ровным голосом, лишь немного подняв тон, чтобы услышали в коридоре.

Дверь отворилась. На пороге стоял Семенов.

– Не помешаю?

– Не думаю, – встал из-за стола Кравцов. – Входи. Второго стула у меня нет, но можешь присесть на подоконник. Ты как?

– Я так, – усмехнулся в ответ Семенов и, закрыв за собой дверь, пошел к окну. – Нашел отличия?

На что намекает? На рисунки из детства? На «найди пять отличий»? Или на что-нибудь вроде «почувствуйте разницу»?

– Нашел, – Кравцов даже удивиться не успел, события происходили слишком быстро.

– Что, серьезно? – обернулся от окна Семенов.

– Ты ведь об этом? – показал взглядом на ящики Кравцов.

– Силен! – удивился, садясь на подоконник, Семенов. – Если честно, не ожидал.

– Ну, я где-то согласен с ходом твоих мыслей. Не мой профиль, – согласился Кравцов. – Я не разведчик, это так. Не следопыт. Не Монтигомо Ястребиный Коготь. Но не забывай, Жора, что я учился на врача, а в Падуе и своих Джозефов Беллов хватает. Развитая страна, неглупый народ.

– Белл? – нахмурился Семенов, как видно, услышавший это имя впервые. – Это кто такой?

– Рассказы про английского сыщика Шерлока Холмса читал?

– А кто их не читал?

– Его прототипа звали Джозеф Белл, – объяснил Кравцов, видевший как-то в падуанском «Синема» фильму, в которой Конан Дойль рассказывает эту историю. – Белл был профессором медицинского факультета в Эдинбурге. И Конан Дойль учился у него и на манер доктора Ватсона чуть ли не ассистировал однажды в раскрытии какого-то преступления.

– Что, серьезно?

– Я похож на шутника?

– Вот это хороший вопрос, – Семенов достал портсигар, открыл, не отводя взгляда, достал папиросу. – Я не спрашиваю тебя, что ты знаешь и от кого. Лады?

– Лады, – легко согласился Кравцов, ожидая продолжения.

– Забудь! – предложил Семенов, закуривая. – Я умею быть благодарным, – кивнул он на ящики и выпустил клуб дыма.

– Почему было просто не закруглить тему? – поинтересовался Кравцов, изобразив кистью руки петлю.

Страха не было. Хотел бы Семенов его убить, убил бы. Однако и оставлять вопрос не проясненным не следовало. Нельзя иметь за спиной две тени.

– Я тебе не враг, – ответил на вопрос Семенов, старательно избегая, как уже заметил Кравцов, называть вещи своими именами. – Скорее, друг, ведь так?

– Я тоже так думал, – пожал плечами Кравцов.

– А я и сейчас так думаю, – Семенов поискал, куда стряхнуть пепел, не нашел, разумеется, и соскочил с подоконника. – И еще я знаю, что твоему слову можно верить.

Он подошел к столу и стряхнул пепел в импровизированную пепельницу.

– Я тебе ничего не обещал.

– Так пообещай.

«Можно и пообещать. В конце концов, я знаю все эти подробности из еще несвершившегося будущего. Другое интересно, как он узнал?»

– Твои дела – твои, – сказал он вслух. – И я в них не участвую.

– Никоим образом, – покачал головой Семенов. – Я и теперь не понимаю, откуда ты?..

– А ты? – прямо спросил Кравцов.

– Я по взгляду догадался, – не стал упираться Семенов. – По интонации. Я такие вещи, Макс, как с листа читаю, поверь. Школа жестокая, я же не по солдатской линии пошел, сам знаешь. Итак?

Могло случиться и так. В конце концов, Кравцов не покерист и не разведчик. Держать взгляд не обучен. Не потеть, не сбивать дыхания, кто б его такому научил? Да и не нужно было. Он же и в подполье, в настоящем преследуемом властями подполье находился не так чтобы долго, да и давно это было. Давно…

– Ну, а мне один покойный товарищ перед самой моей смертью рассказывал кое-что, – сказал он вслух. – Без цели. Не специально. Просто к слову пришлось.

– Ага! – кивнул Семенов, взгляд которого вдруг стал чрезвычайно задумчивым. – Вот оно как. Тогда да. Понимаю. Спасибо.

– Да не за что.

– Есть за что.

– Ну, как знаешь, – Кравцов затушил окурок и полез за кисетом. – Ты не девушка, уговаривать не буду.

– Угощайся, – открыл перед ним серебряный портсигар Семенов. – И не забудь, – скосил он взгляд на новый ящик. – Долг платежом красен.

7

Улицы были пустынны, и неслучайно. Полночь на дворе, и в темном неосвещенном городе человек чувствует себя неуютно. Плохо себя чувствует. Голым и одиноким. Беззащитным. А в Советской России голод и галопирующая инфляция. И Гражданская война еще по-настоящему не закончилась. Длится и длится, проклятая. Конца-краю не видно. «Алеет» Восток, в Бухаре, Туркестане, в ДВР – война, и пушки Кронштадта отгремели не так чтобы давно. На Украине лютуют банды. В Сибири, в Белоруссии то же самое. Тамбовщина уже, правда, не горит – тлеет, истекшая кровью, но кому ведомы пути земные? Так что страхи не преувеличены. Отнюдь нет. Чекисты с ног сбиваются, милиция подметки рвет. Угро, то да се. Но в Москве стреляют. Вот и весь сказ.

Кравцов отчетливо услышал выстрел. Один, другой, и еще несколько после паузы. Стреляли из пистолетов и где-то совсем рядом, так что наган в руке, опущенной в карман шинели, лишним не казался. Однако пронесло. Добрался до Никитских ворот без происшествий, благодарно кивнул дежурному на вахте, поднялся к себе на второй этаж, подошел к двери и остановился в нерешительности.

– Входи! – раздался голос из-за двери. – Не стой дураком.

«И в самом деле…»

Ключа на вахте не оказалось, хотя ночной дежурный и не знал, кто и когда его забрал. Впрочем, вариантов не имелось. Раз нет, значит, Рашель пришла раньше Кравцова. Это-то понятно. Непонятно другое. Кравцов давно уже не возвращался в «обжитой» дом и успел забыть – если и знал когда-нибудь раньше – как это, войти в дом, квартиру, комнату, в которой уже кто-то есть. В смысле не ординарец, не начштаба…

Стоять на пороге и дальше было глупо. Он толкнул дверь и вошел. Вчера в очередной раз дали свет. Во всяком случае, с перерывами и не без «подмигивания», но свет «горел». И голая лампочка под потолком – большая, но слабая – наполняла комнату желтоватым, нездоровым каким-то светом, жидким, почти вещественным, плодившим тени в углах и порождавшим чувство тревоги.

Рашель сидела за столом, обложившись книгами, листами бумаги, какими-то прокламациями и листовками, брошюрами, черт знает чем, еще. Однако смотрелся этот бумажный натюрморт красиво. Завораживал своим организованным хаосом. Грубо-материальная консистенция света и призрачная природа теней лишь добавляли возникшей перед глазами Кравцова картине очарования. И, разумеется, Рашель… Она подняла голову от книги, обернулась. Огромные глаза на узком бледном лице. Улыбка, расцветающая на полных губах…

– Макс! – сказала она.

Воздух вздрогнул, расщепленный ее голосом.

– За окном ночь, – сказала она, рассматривая Кравцова так, словно видела впервые. – Там стреляют…

– Там стреляют, – согласился он. – Но у меня есть наган, Реш, и я тоже знаю, с какой стороны спусковой крючок. Ты ела?

– Ела? – ну, все, как всегда.

– Реш, – сказал он своим самым внушительным голосом. Таким он посылал людей в бой. – Реш, в этой комнате непозволительно много еды, и ты просто обязана ее кушать.

– Я не люблю есть одна.

– Отговорки! – бросил он резко.

– Я не чувствовала голода, – она еще пыталась удержать позиции, но все было напрасно. Еще начдивом Кравцов славился систематичностью своих действий. За что один белый генерал прозвал его бульдогом.

– Реш, – произнес он вкрадчиво. – Ты красивая женщина, это факт, но ты отощала как вяленая тарань, прости господи! Ты просто обязана нормально питаться!

– Если я тебе не нравлюсь…

– Вот только не надо женских сцен, товарищ Кайдановская, – Кравцов подошел к столу, «вынул» Рашель из стула и поднял перед собой.

Порыв – порыв и есть, но Рашель оказалась гораздо тяжелее, чем он мог рассчитывать.

– Вы же член партии, товарищ Кайдановская. Ответственный работник городского комитета…

Воздух между ними стал жарким, как в парной, наполнившись золотым сиянием ее глаз…

Когда они прервали поцелуй, сердце Кравцова пульсировало в висках, и перед глазами плыло золотое марево. Но он решительно остановил приступ желания, отставив «половой вопрос» в сторону, как какой-нибудь табурет.

– Сейчас мы устроим пир, – сказал он дрогнувшим пару раз голосом и посмотрел сквозь «редеющий туман» на Рашель, стоящую прямо перед ним. Ее, кажется, повело ничуть не меньше.

– Мы устроим пир, – непонятно было, кого он уговаривает, себя или ее. – Пир, Реш. Мы поедим, выпьем… Мне тут… Мы выпьем немного… Это спирт… И тогда…

– Ты идиот! – сказала, расплываясь в улыбке, Рашель. – Но ты хороший идиот, Кравцов. Такой настоящий, проверенный партийный идиот, который только и может, что водить дивизии в бой. Но я тебя люблю, и поэтому мы устроим пир. Что прикажешь делать?

– Ты умеешь варить кашу? – спросил постепенно приходящий в себя Макс, и они занялись делом.

Кравцов еще на днях раздобыл несколько поленьев настоящих дров. То есть не лом какой-нибудь, не рубленая мебель, а настоящие вкусно пахнущие сосновые полешки. Теперь они и пошли в дело. Камин-то починили еще после прошлой зимы, и Макс его сам тщательно проверил, едва вселившись в гостиницу «Левада». Тогда же внутри объемной топки сложил он – из битого камня, предназначенного на памятник Кропоткину – маленький очажок, но вот воспользоваться им все руки не доходили. А тут такая оказия. Котелок у Кравцова имелся, водопровод в гостинице действовал, так что уже через четверть часа рисовая каша кипела на огне, и истекающие слюной – в буквальном смысле слова – любовники нетерпеливо заглядывали в висящий над огнем котелок, ожидая момента, когда в почти готовый рис можно будет жахнуть полбанки тушеной говядины. Вторая половина, учитывая прохладную погоду, вполне могла дождаться следующей ночи.

Они подвинули диван ближе к огню и расположились на нем, покуривая и обмениваясь впечатлениями дня. Лекции, встречи, газетные сообщения, обращения ЦК. Впрочем, о разговоре с Семеновым Макс Рашель ничего не рассказал. Это были совсем не те дела, которые можно обсуждать с другими, даже и с любимой женщиной…

8

Когда Семенов ушел, Кравцов запер дверь изнутри на ключ и, переставив ящики, достал тот, на который указал ему Георгий. При ближайшем рассмотрении он оказался отнюдь не новым. Тем же самым, что и прежде. Его только развернули другим боком наружу, да кое-что добавили к содержимому. Кравцов осматривал – пусть и бегло – все восемь ящиков еще в тот день, когда пришел в первый раз принимать дела. Худо-бедно он помнил, как выглядели толстые бумажные кипы, перевязанные где бечевкой, а где и скрученные электрическим проводом, сложенные в длинные снарядные ящики в два-три ряда. Все они – во всяком случае, так показалось Кравцову – остались на месте, то есть старые документы никому, оказывается, не были нужны. Но внутри, под первым верхним рядом оказалось весьма любопытное вложение: три картонные папки, две старые, одна новая, и бутылка спирта с пробкой, залитой настоящим сургучом.

На первой из старых папок – зеленовато-серой с черными выцветшими завязками – размашисто, но не без некоторого изящества было выведено зеленой тушью «Дело РазЪ». И Кравцов не зря назначил ее первой. Он уже видел эту папку в прошлом, держал в руках, листал документы и сейчас, развязав тесемки, узнал некоторые из тех страниц, что читал в девятнадцатом году. Некоторые, но не все. Показалось ему или нет, но по первому впечатлению, с тех пор как Будрайтис показывал ему дело «Товарищей бывших анархистов», оно успело пополниться многими новыми бумагами, распухло, раздобрело и по некоторым признакам стало втрое опаснее. Макс просмотрел его бегло, но и того, что зацепил стремительно летящий по «кривым и косым» строчкам взгляд, хватило бы на две смерти. Для каждого. Для него, читающего эти документы, для Семенова, передавшего ему их, для Будрайтиса – впрочем, говорят, он умер, но умер ли? – и доброго десятка других, упомянутых в тех документах людей. Для комкора Котовского, например, или начальника Одесского кинофотоуправления Капчинского…

Не лучше оказалась и вторая из старых папок. Выглядела она серьезно: желтого картона с напечатанным на обложке типографским способом клише под старым, 1918 года, гербом РСФСР. Регистрационный номер… Что-то многозначное, вписанное синими чернилами. Дата открытия дела: 7 марта 1920. Название… Название у дела оказалось более чем многообещающее: «Вооруженное нападение на поезд правительства Бессарабской Советской Социалистической Республики 23 августа 1919 года». Но любопытнее всего оказался пункт «Название и реквизиты учреждения». В верхнем левом углу обложки штемпелем с бурой мастикой были оттиснуты все требуемые реквизиты: Военконтроль Региступр ПШ РВСР. А тонкость шутки заключалась в том, что военная контрразведка, а именно она и скрывалась под эвфемизмом Военконтроль, была изъята из ведения РВСР еще в конце восемнадцатого года и с тех пор называлась Особым отделом при ВЧК Республики. Но кто тогда снимал показания с «Михаила Капчинского, 1889 года рождения, члена РКП(б) с февраля 1918 года, бывшего начальника политотдела охраны правительства Бессарабской Советской Республики, образование высшее (в 1912 г. закончил Киевский университет)»? Или с Криворукова Ивана Николаевича, члена РКП(б) (РСДРП) с 1902 года, бывшего председателя Временного СНК Бессарабской ССР? Еще любопытнее была справка о том, что младший брат Капчинского – имя вымарано черной тушью – является ответственным сотрудником Одесского отделения отдела Военного контроля Региступра Полевого штаба Реввоенсовета Республики. Впрочем, не более чем документ, удостоверяющий, что Иван Криворуков в последующем стал военкомом 133-й стрелковой бригады 45-й стрелковой дивизии, а ныне является председателем Тираспольской уездной ЧК.

«Интересно девки пляшут…» – подумал Кравцов, перелистывая не успевшие еще по-настоящему состариться документы. Их писали разные люди и с разными намерениями, но между строк, за колючкой рукописных букв и серыми развалинами казенных шрифтов чудился запах крови и блеск золота.

«Что же ты хочешь этим сказать, Семенов? О чем шепчешь?»

Но, разумеется, это были не единственные возникшие в голове бывшего командарма вопросы. Где Семенов достал все эти «ужасные сокровища»? Почему принес их Кравцову и почему именно их? Мало ли других интересных событий произошло в Гражданскую на Украине! Так почему именно дела об убийстве комполка Винницкого и об ограблении поезда с временным правительством Бессарабской ССР? А есть ли другие папки вообще? И если есть… Отдел Военного контроля расформирован решением Бюро ЦК РКП(б). Случилось это поздней осенью восемнадцатого, возможно даже зимой, в декабре. Подробнее Макс не помнил, но не в том суть. Декабрь восемнадцатого или январь девятнадцатого, какая, к черту, разница? Однако март двадцатого – это уже совсем другая история…

«Что же ты крутишь, Жорж? О чем молчишь?»

Третью папку Кравцов открывал в полном раздражении и едва ли не с досадой. Во рту стало горько, словно дыма паровозного наглотался. Начало подергиваться левое веко, чего с ним не случалось уже с весны. Но все же через силу, через «не хочу» развязал бязевые – «как от подштанников, право слово» – тесемки, раскрыл. Папка оказалась анонимной: без надписей, даже не пронумерована, а внутри лежала всего лишь рукопись. Пачка разномастных листов, исписанных ровным, но как бы бегущим, торопящимся куда-то почерком. Где-то карандаш, где-то перо. Помарки, исправления, пометки на полях. «Военная и боевая работа социалистов-революционеров в 1917–1918 гг.»[16]16
  Книга Семенова вышла в Берлине в 1922 году.


[Закрыть].

«Ну-ну!»

Рукопись предварялась чем-то вроде письма. Адресат указан не был, как не проставлена и дата. Черновик, одним словом.

«Черновик…»

«…разочарование в деятельности эсеров», «я пришел к мысли о необходимости открыть темные страницы прошлого п.с.-р.», «…эсеры представляют собой реальную силу, могущую сыграть роковую роль при свержении Советской власти…»

«Что за бред?» – но вывод напрашивался сам собой, даже если бы автор письма все так и не прописал:

«…нужно их разоблачить и раскрыть истинное лицо перед судом революционных трудящихся».

О как! И тогда повеяло на Кравцова такой тоской, что запер он по-быстрому папочки со своим смертным приговором в несгораемый шкаф, привел в порядок ящики у стены, сунул бутылку со спиртом в карман шинели и пошел домой.

9

В эту ночь они напились. Само как-то получилось. То есть у Кравцова даже после поверхностного ознакомления с документами из снарядного ящика «крыша ехала» по всем правилам. А тут еще огонь в очаге потрескивает, распространяя порывами – словно дышит – тепло и запах разогретой смолы. Каша с мясом. И разговор «по душам» с любимой женщиной, когда нежданно-негаданно начинаешь рассказывать вещи, о которых никогда, ни при одном человеке даже не упоминал. Нет, ничего секретного. Напротив, все свое, насквозь личное, и именно поэтому запретное для оглашения. Но и Рашель тоже поддалась магии момента, открылась вдруг, как редко кто раскрывался когда-нибудь перед Кравцовым.

Она говорила… Он говорил.

Ночь плыла за окном большой черной птицей, и спирт уходил влет без заметного воздействия, но зато потом, позже, когда отбушевала внезапно обрушившаяся на них прямо посередине разговора страсть, беспамятство накрыло их своим пологом и не отпускало до позднего утра. Так что на занятия в тот день они оба опоздали.

Персоналии

Богданов, Александр Александрович (Малиновский; 1873–1928) – врач, экономист, философ, революционер, учёный-естествоиспытатель. Член РСДРП в 1896–1909, большевик, с 1905-го член ЦК. С 1926 года – организатор и директор первого в мире Института переливания крови.

Зейбот, Арвид Янович (1894–1934) – советский военный и хозяйственный деятель. Член социал-демократии Латышского края с 1912 года. С 27 сентября 1920 года – помощник начальника Региструпра Полевого штаба РВСР, с 15 апреля 1921 года – начальник Разведупра Штаба РККА (1921–1924).

Раскольников, Фёдор Фёдорович (1892–1939) – советский военный и государственный деятель, дипломат, писатель и журналист. Невозвращенец.

Рейснер, Лариса Михайловна (1895–1926) – революционерка, участница Гражданской войны в России, журналистка, советская писательница.

Савицкий, Сергей Михайлович (1897–1937) – командир и политработник РККА, комдив (1935), подпоручик, член ВКП(б) с 1918-го. В 1930–1934 годы – начальник командного управления Главного Управления РККА, 1935–1937 – начальник штаба Закавказского ВО, награжден орденом Красного Знамени.

Свечин, Александр Андреевич (1878–1938) – русский и советский военачальник, выдающийся военный теоретик, публицист и педагог; автор классического труда «Стратегия» (1927), комдив (1935).

Семенов, Георгий (Григорий) Иванович (1891–1937) – член ВКП(б) с 1921 года, бригадный комиссар (1935). В 1915–1921 – член партии социалистов-революционеров, руководитель боевой группы ЦК с.-р., 1919–1920 – сотрудник ВЧК, 1920–1937-м – сотрудник Разведуправления РККА.