Текст книги "Причины неудовлетворительного состояния нашей литературы"

«В стране, где устраивают железные дороги и пароходное движение, где поощряется устройство и развитие всяких промышленных предприятий, где сняты с народа оковы, препятствующие его свободному труду, где возвышают уровень народного воспитания, где вызывают к деятельности и движению все живые силы; в стране, которая громко просится на полезный и свободный труд, – можно ли еще сомневаться, что в такой стране необходима адвокатура, как непременная часть преобразованного судопроизводства, как вернейшее средство в одно и то же время обеспечить правильность и быстроту суда и открыть народной деятельности новый источник к умножению частного богатства, к полезному занятию множества юных сил?»

Как же Добролюбов отнесся к этому вопросу об адвокатуре? А с обыкновенным своим зубоскальством и пародией: приведенный отрывок из статьи он переложил в следующие стихи.

Pia Desideria

 
Там, где строят дороги железные,
Пароходство растет каждый час,
Предприятья заводят полезные,
Поощряют промышленный класс;
Где оковы с народа снимаются,
Где свободный рождается труд,
Воспитание где возвышается,
К делу, к жизни все силы зовут;
Где повсюду заметно стремление
На свободный, полезный всем труд:
Допустить там возможно ль сомнение,
Что полезен и праведный суд
С непременною адвокатурою,
Как надежнейшим средством – суду
С переделанной магистратурою
Дать и правильность и быстроту,
И труду в то же время народному
Вновь обильный источник открыть
Юных сил к упражненью доходному
И к возможности деньги скопить!..
 

Так же относился он и к другим вопросам, со смехом и иронией. Например, все тогда увлекались, бредили железными дорогами; а он и над ними смеялся, разрушал иллюзии на их счет и уверял, что эти дороги не изменят исконного, закоренелого русского духа, а скорее этот дух проникнет в эти дороги и осилит их. Вот чисто пророческое стихотворение Добролюбова о наших железных дорогах:

В прусском вагоне

 
По чугунным рельсам
Едет поезд длинный;
Не свернет ни разу
С колеи рутинной.
Часом в час рассчитан
Путь его помильно…
Воля моя, воля!
Как ты здесь бессильна!
То ли дело с тройкой!
Мчусь, куда хочу я,
Без нужды, без цели
Землю полосуя.
Не хочу я прямо —
Забирай налево,
По лугам направо,
Взад через посевы…
Но, увы! – уж скоро
Мертвая машина
Стянет и раздолье
Руси-исполина.
Сыплют иностранцы
Русские мильоны,
Чтобы русской воле
Положить препоны.
Но не поддадимся
Мы слепой рутине:
Мы дадим дух жизни
И самой машине.
Не пойдет наш поезд,
Как идет немецкий:
То соскочит с рельсов
С силой молодецкой;
То обвалит насыпь,
То мосток продавит,
То на встречный поезд
Ухарски направит.
То пойдет потише,
Опоздают вволю,
За мятелью станет
Сутки трои в поле.
А иной раз просто
Часика четыре
Подождет особу
Сильную в сем мире.
Да, я верю твердо:
Мертвая машина
Произвол не свяжет
Руси-исполина,
Верю: все машины
С русскою природой
Сами оживятся
Духом и свободой.
 

Может быть, и действительно в то время некоторые не могли понять этого смеха и предавались тем недоумениям, о которых говорит г. Тургенев: «человек свистит, хохочет… поди, угадывай, разумей его речь, куда он ее гнет? быть может, он смеется над тем, что точно достойно смеха, а может быть, и над собственным смехом зубы скалит». Но теперь дело разъяснилось начистоту, и подобные недоумения уже невозможны. В настоящее время мы имеем уже то, о чем мечтала, чего жаждала литература возрождения. У нас столько железных дорог, что многим из них даже нечего возить, хотя другие не успевают перевозить того, что есть; промышленных и акционерных предприятий возникло столько, что многие из них должны были закрыться за ненадобностью; кредит получил широчайшее развитие: банков, банкирских контор и ссудных касс даже больше, чем сколько нужно; гласность осталась такою же, какою была во время возрождения; взятки истреблены до того, что самые слова взяточник и взяточничество вышли из употребления и перешли в разряд архаизмов; возникло земское selfgouvernement; явились суды, магистратура и, наконец, столь желанная адвокатура, этот «источник к умножению частного богатства» и «к возможности деньги скопить». И однакоже, несмотря на все это, дела наши вообще немного подвинулись вперед; никто не чувствует себя удовлетворенным, все недовольны, жалуются, кряхтят; все перечисленные прекрасные вещи возбуждают уже не восторг, даже не иронию и насмешки, как у Добролюбова, а досаду и негодование, как предметы разочарования, как напоминания об обманутых надеждах. Словом, опасения и предсказания Добролюбова и его друзей сбылись и оправдались блистательно. Если бы теперь явился Добролюбов, то с каким авторитетом, с каким торжествующим видом он мог бы обратиться к своим противникам и порицателям и сказать им: «Ну, что, господа, вот вы получили все, чего желали, довольна теперь ваша душенька? вот то-то же и есть; ведь я же вас тогда предупреждал, я же вам говорил, что вы восторгаетесь подробностями, увлекаетесь „мелочами“ и из-за этого упускаете из виду суть дела, что ваши идеалы отрывочны и слишком узки» т. д. Да теперь, вероятно, и сам г. Тургенев понимает смысл смеха Добролюбова и, вероятно, не откажется отдать справедливость проницательности и воззрениям людей, которые предугадали события на основании априористической исторической мысли, что в жизни ничего не дается легко, не делается само собою и по щучьему повелению, не приобретается фразами и самодовольной болтовнею и что только «коренью основание крепко», по старо-московскому изречению.

Таким образом, повторяем, Добролюбов и его друзья не только неповинны в нынешнем положении литературы, но оно оправдало их и вместе с состоянием всего общества показывает верность их идей и идеалов, которые не только не потеряли значения для настоящего времени, но теперь еще более, чем когда-нибудь, уместны и своевременны, которые и до сих пор живут, но только не имеют надлежащего представительства. Мы сказали, что нить развития этих идей была порвана и не нашлось литературных сил, способных связать концы разорванной нити. И этот недостаток умственных сил ощущается у нас не в одной только литературе, но и во всех сферах и отраслях деятельности, где требуются умственные силы; а трудно сказать, где они не требуются. Если где-нибудь, то именно у нас необходима самая нежная, самая внимательная и самая осмотрительная заботливость об умственных силах; эти силы следовало бы беречь, холить, хранить как зеницу ока, дорожить ими больше всего и ревниво стараться о том, чтобы ни одна крупинка таких сил не погибла, не заглохла, не пропала даром. А между тем именно у нас существует такая небрежность, такое пренебрежение к умственным силам, какие трудно найти еще где-нибудь; мы бражничаем этими силами, бьем, ломаем, швыряем и разбрасываем их, как расходившийся пьяный купчик бьет и ломает самые полезные вещи и предметы. Умственными силами мы дорожим менее всего; нет такой вещи, ради которой мы бы не пожертвовали ими; но для них мы не пожертвуем ничем, ни самолюбием, ни материальными выгодами и расчетами, ни вздорными опасениями, ни пустыми предрассудками. Умственная сила не только не пользуется почетом, предпочтением, покровительством, справедливыми прерогативами, но даже не дает права на снисходительность, не считается смягчающим обстоятельством. Самые драгоценные качества ума, оригинальность, своеобразность, стойкость, верность убеждению, не только не ценятся, но даже считаются недостатком, сумасбродством, пороком, даже преступлением; и, напротив, имеют самую большую цену качества, ничего не стоящие, податливость, бесхарактерная уступчивость, неразборчивая сговорчивость и просто угодливость, вообще все качества, на основании которых говорят про человека, что он воды не замутит. У нас гораздо чаще, чем где-нибудь, повторяется то общечеловеческое явление, что буря ломает только могучие дубы и не трогает гибких тростников. Мы весьма редко придерживаемся правила «пей, да дело разумей» и гораздо чаще требуем от людей, чтобы они и дела не разумели, «драли», да только не предавались бы ничему хмельному, горячительному и возбуждающему и вели бы себя благонравно. Выражаясь школьным языком, мы скорее извиним недостаточность успехов при хорошем поведении, чем неудовлетворительное поведение при хороших успехах, причем поведение понимается весьма своеобразно. – Поэтому, в то время как люди с поведением благополучно и счастливо совершают все свое поприще, люди с успехами и пылким умом обрываются, срываются и проваливаются. Такое нерасположение и пренебрежение к самостоятельным умственным силам до того распространено, до того сильно въелось в нравы, что от него не бывают свободны даже частные, интимные кружки. Уже давно высказана была в печати такая мысль: «У нас любят поговорить о крепких убеждениях, об упорности стремлений, но, быть может, меньше, чем где-либо, ладят с людьми таких убеждений и стремлений. Сильное убеждение не знает сделок; твердо идущий к цели не извинит слабости и бесхарактерности ни себе, ни другим. Всякий, какого бы то ни было цвета, кружок состоит большею частью из людей средней руки в умственном и в нравственном отношении. Обличение слабостей большинства не может ему нравиться. Потому людей, жизнь которых является постоянным укором в бесхарактерности для других, не жалуют даже в собственном их кружке». При таком общераспространенном, общеупотребительном и глубоко укоренившемся режиме или третировании умственных сил понятно само собою, сколько их должно тратиться напрасно, пропадать, гибнуть, глохнуть, увядать, не достигать зрелости, не приносить плодов, и сколько в числе их бывает таких, которые одарены качествами, необходимыми для одушевленного, сильного и преданного делу литературного деятеля и которые составили бы украшение литературы или науки. По крайней мере, из истории других стран мы знаем примеры, что иногда, только благодаря счастливым случайностям, успевали сохраниться среди неблагоприятных обстоятельств такие умственные силы, которые впоследствии были благодеянием своей страны и украшением ее.

Итак, без того уже мал тот общий запас умственных сил, из которого литература может пополнять свои ресурсы, а тут еще в том же направлении действует одно прискорбное обстоятельство, отвлекающее от литературы и наличные умственные силы. Некоторые, а может быть, даже и многие, относятся к литературе с пренебрежением, пожалуй, даже с презрением, как к деятельности совершенно бесплодной, ни к чему не ведущей, как к толчению воды и переливанию из пустого в порожнее, и думают, что в самом лучшем случае литература служит у нас только для забавы, потехи и развлечения людей, не знающих, как убить и чем занять время, остающееся свободным от их настоящих серьезных дел, и что обречь себя на такую профессию не согласится ни один серьезный человек, который желает делать хоть какое-нибудь, но действительное дело, кого-нибудь научить хоть чему-нибудь, кого-нибудь убедить хоть в чем-нибудь и которого больше занимают люди, нуждающиеся не в развлечениях и забавах, а в чем-нибудь более существенном, и что для достижения этих целей можно найти средства и отрасли деятельности, более скорые и верные, более почтенные и действительные, чем литература.

К сожалению, этот взгляд встречается в таких сферах, которые могли бы давать самый подходящий контингент для пополнения литературных рядов и самые требования которых от литературы, очень строгие и серьезные, уже ручаются за то, что этот контингент относился бы к литературному делу так, как это особенно было бы желательно и как это у нас бывает особенно редко. Надо сознаться с прискорбием, что в этом пренебрежительном взгляде на литературу есть доля правды, но только доля – и что обстановка нашей литературы вполне способна довести до такого безотрадного, отчаянного взгляда. Но все-таки в сущности он несправедлив. Отрицать литературу вообще, как одно из средств воздействия на умы, как одно из орудий общественного воспитания при нормальных условиях и идеальной обстановке, никто не станет, – это невозможно. Насколько наши литературные условия и обстановка далеки от идеальных и нормальных, настолько меньше и полезное действие нашей литературы, но все-таки оно есть и выражается дробью, хотя и маленькой, а не нулем. Но зато литература имеет у нас еще специальное значение, не существующее в странах политически развитых. Она представляет собою единственное общественное проявление или выражение, единственный орган, посредством которого может говорить общество и выражать свои мысли, чувства и желания. Каково это проявление – это другой вопрос, относительно которого люди, понимающие дело, не могут питать никаких иллюзий; но, помимо всяких иллюзий и при всевозможных оговорках, это проявление все-таки есть кое-что, есть хоть маленькая дробь, которою нельзя пренебрегать, которая стоит труда, и если не имеет большого положительного значения, то может иметь значительное отрицательное значение. – Так как она есть единственное общественное проявление, то по этому самому она представляет почти единственную школу или единственное учебное пособие для общественного воспитания. Те вещи, с которыми в политически развитых странах человек встречается или может встретиться во многих местах, узнать о них из разных источников и услышать с разных сторон, у нас могут быть встречены только в литературе, и если они не проникнут в литературу, то о них никто никогда не узнает.

Далее, наша литература совершала и совершает великие заслуги тем, что проводит хоть слабые лучи света в области мрачные, замурованные и герметически закупоренные. Вообразите себе людей, которые постоянно вращаются в одной какой-нибудь среде, живут в известной атмосфере идей, понятий, обычаев, предрассудков, видят вокруг себя одно и то же, один порядок явлений, один определенный строй отношений, один известный уровень и склад нравственных понятий и требований, одни и те же цели, один образ и характер деятельности. Никогда эти люди не могут вырваться из своей заколдованной среды, и к ним не может прорваться ничто постороннее, свежее, новое. Ограниченность кругозора этих людей доходит до того, что они весь свет воображают тождественным с их средой, считают все существующее в ней общечеловеческим, непреложным, неизменным, чем-то роковым, неизбежным, законом природы. Положение таких людей похоже на положение строго закрытого учебного заведения, ревниво охраняющего своих питомцев от всего находящегося за стенами его, или на положение народа, не имеющего никаких сношений с иностранцами и потому воображающего, что все народы живут так же, как он, что иначе и невозможно жить, что других отношений между людьми не может быть. В таком приблизительно положении находилось и находится наше общество и разные слои и отделы его. – При подобном ограниченном кругозоре, при подобной изолированности и замкнутости только особенно сильные умы могут без всякого внешнего воздействия и возбуждения и без всякой посторонней помощи возвыситься над своей сферой, отнестись к ней критически и скептически, понять ненормальность и уродливость существующих в ней отношений и представить себе, чтобы они были иные и в каком именно роде иные; на это способны особенно самодеятельные и глубокие натуры, а натуры средние обыкновенно нуждаются в толчке и возбуждении извне. – Великая заслуга нашей литературы и состояла в том, что она прокрадывалась с своим светом во всякого рода подобные закупоренные сферы, говорила им об ином мире, об иных мирах и людях, давала этот первый толчок к скептицизму и критике, прямыми указаниями, более или менее ясными намеками, картинами или аллегориями давала понять, что в заколдованном, замкнутом кругу окружающей действительности не все есть так, как ему следовало бы быть, и что можно было бы желать лучшего. Эту задачу она выполняла стихами и прозой, баснями и комедиями, романами и повестями, критиками и статьями, серьезными исследованиями и беглыми шутливыми заметками. – Пусть те, которые относятся с пренебрежением к литературной деятельности за ее ничтожное действие, припомнят в подробностях процесс и историю своего собственного умственного развития. Они увидят, что сами они явились на свет и некоторое время существовали в нем не во всеоружии критики, анализа и скепсиса, а тоже, вероятно, в рутине господствующих традиционных взглядов и понятий, в духе окружающей среды, и что потом уже в них совершился более или менее быстрый перелом и началась дальнейшая работа более самостоятельная, в новом, свежем духе и в более обширных рамках, и в конце концов и они должны будут признать, что как в этом переломе, так и в этой работе – доля влияния, и, может быть, даже довольно значительная, принадлежала и литературе. Как нам кажется, нельзя считать бесплодною и потерянною ту деятельность, которая хотя отчасти содействует таким переломам и работам.

Наконец, если люди добросовестные и относящиеся к литературе с строгими требованиями будут чуждаться ее и отстраняться от нее, то ведь литературная арена не останется свободною, пустою; найдется много охотников с более спокойною совестью, с меньшею скрупулезностью и совестливостью, с более скромными и более своеобразными требованиями, они завладеют ареной и превратят ее во что могут, во что им будет угодно – что уже и делается. Люди непризванные, преследующие цели нелитературные, составляют такое зло в литературе, противодействие которому есть одна из настоятельнейших потребностей и с которым бороться тем труднее, чем больше оно обжилось и освоилось с литературной ареной. Эти люди не сидят сложа руки, но пользуются своим положением, стараются обеспечить и упрочить его, влекут публику к себе, проповедуют ей свои понятия, развивают в ней свои собственные вкусы и переливают в нее свои расположения и желания. Скажут, что сети их не хитры, паутина слаба, соблазны не опасны; они едва ли кого могут поймать и увлечь; всякий видит их несостоятельность; поэтому нет надобности оказывать им честь борьбою с ними, противодействием им и охранением читателей от их гибельного влияния. Все это слишком розовые и слишком поверхностные взгляды, и эта идеализация читателей преувеличена. Спору нет, есть и у нас читатели солидные, стойкие и самостоятельные, которые не запутаются ни в какие сети, разорвут всякую паутину и которых ничто не собьет с дороги. Но много ли у нас подобных читателей? таково ли большинство их? такова ли хоть половина их? Возможно даже и стойкого человека сбить с места или хоть пошатнуть, если беспрерывно и безостановочно, всегда, везде и со всех сторон жужжать, петь, кричать и долбить одно и то же и не давать ему возможности освежиться чем-нибудь другим, противоположным. Эти постоянные, неотвязчивые впечатления и на него, наконец, могут произвести известное впечатление и сообщить его мыслям, даже помимо его воли и без его ведома, известный оттенок. А про людей нестойких, «шатких» и говорить нечего. Мы видим действительно, что люди без знаний и убеждений, без всякого сознания важности и призвания литературы, без всяких литературных целей и задач, но только обладающие бойкостью, смелостью, некоторым нахальством, острым нюхом относительно вкусов и слабых струнок публики и уменьем подделаться под эти вкусы и поиграть на этих струнках, – увлекают за собою толпы, целые полусотни тысяч читателей, становятся учителями и оракулами их, настраивают их как угодно и вследствие этого приобретают еще больше самоуверенности и наглости, и таким образом являются силой, с которой нужно считаться, нужно бороться и бороться именно людям, отличающимся строгим, ригористическим отношением к литературе, а не тем снисходительным, податливым бойцам, которые более проникнуты тою мыслью, что все мы люди, все человеки, что не из-за всего же нужно поднимать шум и приходить в азарт, что на многое можно махнуть рукой и пройти мимо, не стоит, мол, связываться и т. д. – По всем этим соображениям было бы весьма желательно, чтобы свежие умственные силы, успевающие счастливо уцелеть и достигнуть надлежащего развития, не отстранялись от литературы, где им всегда может представиться множество случаев если не для полезного действия, то для полезного противодействия, если не для содействия движению вперед, то для воспрепятствования движению назад.

Положим, однако, умственные силы нашлись, и у них есть желание посвятить себя литературной деятельности. Но здесь встречается новая беда, новое затруднение для них. Рамки нашей литературы слишком ограничены и узки. Вся русская мысль, стремящаяся выражаться периодически, должна по необходимости и во что бы то ни стало уложиться в строго определенные рамки ограниченного числа существующих газет и журналов; всякая мысль или должна приладиться к этим рамкам, сжать себя так, чтобы поместиться в них, или же должна бесплодно лежать в голове своего творца, тяготить его собою, стеснять и беспокоить, как все то, что просится наружу, но принужденно сдерживается и затаивается. Понятно, что все это должно класть тяжелую печать однообразия и униформенности на умственное развитие, мешать выработке умственных своеобразностей и оригинальностей и вообще понижать уровень тех умственных сил, которые посвящают себя литературе, и отстранять от нее все самобытное, смелое и оригинальное. – К сожалению, сама периодическая пресса по собственной воле еще ухудшает это положение. Существуя на правах монополии и в силу некоторого рода привилегии, органы печати, несмотря на взаимную враждебность, составили из себя, может быть, совершенно бессознательно и неумышленно, какую-то привилегированную корпорацию, какую-то стачку монополистов, какой-то средневековый цех, ревниво охраняющий свои узкие интересы и не допускающий в свою среду ничего постороннего, не подходящего под традиционный уровень цеха и враждебного его корпоративным интересам. Без всякого соглашения, а путем никем не тревожимой рутины, почти все органы прессы переплелись между собою, составили заколдованный круг, члены которого солидарны между собой в преследовании известных нелитературных целей, связаны многими неуловимыми нитями взаимной поддержки, кумовства и общих забот о недопущении в этот круг чего-нибудь такого, что могло бы взбудоражить его мирный покой, изменить его устоявшуюся рутину, в которой рука руку моет. В этот круг можно проникнуть не иначе, как подчинившись ему, принявши его догматы, имеющие мало общего с литературой, и давши обязательство не трогать его рутины. Все же свежее, оригинальное, все давящее его своим превосходством, своею твердостью, характером, режущее его глаза чем-нибудь выдающимся, с трудом может протискаться в этот заколдованный круг, относительно которого можно повторить приведенные выше слова, что у нас хотя и много говорят о крепких убеждениях, но мало ладят с людьми таких убеждений и не жалуют их даже в своих собственных кружках. Можно было бы привести несколько примеров в подтверждение этого; но мы воздержимся от этого, так как к этим примерам, как и ко всем отношениям, о которых мы говорим, примешиваются элементы не строго литературные. Но чтобы не быть голословными, мы приведем жалобу одной газеты на часть тех рутинных стеснений, которые мы указали, и притом газеты, которую нельзя заподозрить в пристрастном нерасположении к нынешнему состоянию периодической прессы.

«Сколько теперь невозвратимых потерь несет русская мысль только оттого, что она вынуждена насильственно прилаживаться к существующему числу периодических изданий. Еще добро бы этих изданий было много, а то раз-два и обчелся. Честному писателю часто нет исхода: или молчи, или прикраивайся к тому изданию, у которого нет конкурента, в котором менее других находишь разногласия, обращайся в своего рода крепостного этого издания. Ф. М. Достоевский – один из оригинальнейших русских писателей. Что же удивительного, если, при нынешней ограниченности числа периодических изданий, ему приходилось тяжеле многих других литераторов? Редакция „Русского Вестника“ хочет его сокращать и исправлять для эксплоатации в своих узких интересах; какое-нибудь „Дело“, прежде нежели напечатает роман г. Достоевского, захочет просветить автора в духе какого-нибудь заплечного мастера русских общественных вопросов, вроде г. Португалова или г. Никитина; другие редакции (какие же? жаль, что они не поименованы и им не сказано комплиментов, как „Делу“) не решаются поместить произведения г. Достоевского, не сопроводив его разными оговорками, одинаково неприятными и для них, и для писателя. При таких условиях г. Достоевский скорее и настойчивее многих других писателей должен был почувствовать необходимость найти исход из того прокрустова ложа, в которое мы вкладываем русскую мысль» («Голос», 1876, № 39).

Пожелаем же большего разнообразия прессе, пожелаем, чтобы побольше было журналов и газет, чтобы они улучшались взаимным воздействием, соревнованием и конкуренцией, чтобы между ними установилась солидарность в литературных видах, чтобы они поддерживали друг друга в оборонительной и наступательной войне против врагов литературы, а не против посягающих на литературную рутину и неподвижность.