Текст книги "Ледоход"

– Бегите, щенки свинячьи, ну!..

Лицо у него было синее и дрожало, глаза погасли, рот странно открылся.

– Вставай, дядя…

Он опустил голову.

– Ногу я сломил будто… не встать…

Мы подняли его, понесли, а он, закинув руки на шеи нам, ворчал, щелкая зубами:

– Утопнете, лешманы… ну, слава те богу, не попустил, батюшко… Глядите – троих не сдержит, шагай осторожно! Выбирай, где лед снегом не покрыт, там он тверже… бросить бы вам меня!..

Заглянул прищуренным глазом в лицо мне и спросил:

– А книжка-то грехов наших, поди, вовсе размокла у тебя, пропала, а?

Когда мы сошли с куска льдины, навалившегося на берег, раздавив в щепы какую-то барку, вся часть льда, лежавшая в воде, хрустнула и, покачиваясь, захлебываясь, поплыла.

– Ишь ты, – одобрительно сказал мордвин, – поняла дело!

Мокрые, иззябшие и веселые, мы на берегу, в толпе слободских мещан; Боев и солдат уже ругаются с ними, мы кладем Осипа на какие-то бревна, он весело кричит:

– Ребя, а книжка-то решилась, размокла ведь…

Эта книжка – точно кирпич за пазухой у меня; незаметно вынув, я швыряю ее далеко в реку, и она шлепается о темную воду, как лягушка.

Дятловы помчались в гору – в кабак за водкой, бегут, колотят друг друга кулаками и орут:

– Р-ря!

– Их ты-и!..

Высокий старик с бородою апостола и глазами вора убежденно говорит над моим ухом:

– А за то, что вы взбулгачили народ мирный, надо бы вас, анафемов, по мордам…

Боев, переобуваясь, кричит:

– Чем мы вас потревожили?

– Христиане тонут, – ворчит солдат, еще более охрипший, – а вы что делали?

– А что нам делать?

Осип лежит на земле, вытянув ногу, и, щупая полушубок дрожащими руками, жалуется тихонько:

– Ах, мать честная, как измочился… Спорчена одежа на нет… а – года не носил!..

Стал он маленький, сморщился и словно тает, лежа на земле, становясь всё меньше.

Вдруг, приподнявшись, он сел, охнул и злым, высоким голосом заговорил:

– Понесли вас беси, дураков, – в баню, в церковь, вишь ты! Чертогоны!.. Туда же… Не проживет бог без вас свой праздник… На смерть наткнулись было… одежу всю спортили, чтоб вас ро́зорвало…

Все переобувались, отжимали одежу, устало сопя, охая, переругиваясь с мещанами, а он кричал всё горячее:

– На-ко, что удумали, окаянные! Баня им надобна… вот, – полицию бы, она бы вам показала баню…

Кто-то из мещан услужливо сказал:

– За полицией послано…

– Ты – что? – закричал Боев Осипу. – Ты зачем притворяешься?

– Я?

– Ты!

– Стой! Это как же?

– Кто подбил народ, чтоб идти, а?

– Кто?

– Ты!

– Я?

Осип задергался, точно в судороге, и сорвавшимся голосом повторил:

– Я-а?

– Это совсем верно, – спокойно и внятно сказал Будырин.

Мордвин тоже подтвердил, тихонько, печально:

– Ей-богу, ты, дядя Осип!.. Ты забыл…

– Конешно, ты заводчик делу, – угрюмо и веско крикнул солдат.

– За-абыл он! – яростно кричал Боев. – Как же, забыл! Нет, это он пробует, нельзя ли свою вину на чужую шею хомутом одеть, знаем мы!

Осип замолчал и, прищурив глаза, оглядел мокрых, полуодетых людей…

Потом, странно всхлипнув – смеясь или плача – дергая плечами и разводя руки, стал бормотать:

– А ведь – верно… и впрямь – моя затея-то… скажи на милость!

– То-то! – победоносно крикнул солдат.

Глядя на реку, кипевшую, как просяная каша, Осип, сморщив лицо и виновато спрятав глаза, продолжал:

– Прямо – затмение… ах ты, батюшки! И как не утонули? Даже понять нельзя… Фу ты, господи!.. Ребята… вы – того… не сердитесь, праздника ради… простите уж!.. Помутилось в уме у меня, что ли-то… Верно: я подбил… экой старый дурак…

– Ага? – сказал Боев. – А как бы я – утоп, чего бы ты говорил?

Мне казалось, что Осип искренно поражен ненужностью и безумием сделанного им, – скользкий, точно облизанный, напоминая новорожденного теленка, он сидел на земле, покачивая головою, шаря руками по песку вокруг себя, и не своим голосом всё бормотал покаянные слова, ни на кого не глядя.

Я смотрел на него, думая – где же тот воевода-человек, который, идя впереди людей, заботливо, умно и властно вел их за собою?

В душу наливалась неприятная пустота, я подсел к Осипу и, желая что-то сохранить, тихо сказал ему:

– Будет тебе…

Он искоса взглянул на меня и, распутывая бороду пальцами, так же тихо молвил:

– Видал? То-то вот…

И снова заворчал громко, для всех:

– Какая штука – а?

…На вершине горы, на фоне уже потемневшего неба, стоит черная щетина деревьев, гора прилегла к берегу, точно большой зверь. Появились синие тени вечера, они выглядывали из-за крыш домов, прижавшихся к темной коже горы, точно болячки, смотрели из рыжей, влажной пасти глинистого оврага, широко разинутой на реку, – чудилось, будто она тянется к воде, чтобы выпить ее.

Река потемнела, шорох и скрежет льда стал глуше, ровнее; иногда льдина тыкалась краем в берег, как свинья рылом, минуту стояла неподвижно, покачнувшись, отрывалась, плыла дальше, а на место ее лениво вползала другая.

Быстро прибывала вода, заплескивая землю, смывая грязь, – грязь расходилась темным дымом по мутно-синей воде. В воздухе стоял странный звук – хрустело и чавкало, точно огромное животное, пожирая что-то, облизывалось длинным языком.

Из города плыл приглушенный расстоянием сладкозвучно-грустный колокольный звон.

С горы, как два веселых щенка, катились Дятловы, с бутылками в руках, а наперерез им – вдоль берега – шел серый околодочный и двое черных полицейских.

– Ах ты, господи! – стонал Осип, тихонько поглаживая колено.

Мещане, завидя полицию, раздвинулись шире, выжидающе примолкли, а околодочный – сухонький человечек с маленьким лицом и рыжими усами в стрелку – подошел к нам, строго говоря сиповатым, деланным баском:

– Это вы, дьяволы…

Осип опрокинулся спиной на землю и торопливо заговорил.

– Это – я, ваше благородие, я всему затейщик! Простите, праздников великих ради, ваше благородие…

– Как же ты, старый чёрт, – закричал околодочный, но крик его пропал, потонул в быстром потоке умильных, ласковых слов.

– Квартера у нас здесь, в городу; на том берегу ничего нам нет, и денег нет у нас на хлеб, а после завтрея, ваше благородие, велик Христов день, – в баньку надобно, на церковную службу хочется, как мы христиане, ну – я и говорю «Айдате, ребята, что бог даст, не по худому делу пойдем» И за продерзость наказан я, вот – ноженьку разбил вовсе…

– Да! – сурово крикнул околодочный. – Ну, а если б вы утопли – что тогда было бы?

Осип глубоко и устало передохнул:

– Что же было бы, ваше благородие? Ничего бы, чать, не было, извините…

Полицейский ругался; все слушали его молча и внимательно, точно человек не матерей оскорблял грязно и цинично, а говорил важные слова, которые всем необходимо знать и помнить.

Потом, переписав наши имена, он ушел; мы, распив жгучую водку, согретые и приободренные, стали собираться домой – Осип, усмехаясь, поглядел вслед полиции и вдруг, легко поднявшись на ноги, истово перекрестился.

– Вот и конец всему, слава тебе господи!..

– Стало быть, – изумленно и разочарованно загнусил Боев, – стало быть, нога-то – цела? Не сломал, значит?

– А тебе надо, чтобы сломать?

– Ах, – комедьян! Петрушка ты несчастный…

– Пошли, ребята! – скомандовал Осип, натягивая на голову мокрую шапку.

…Я шел рядом с ним сзади всех; он говорил мне тихонько, ласково и как бы сообщая одному ему известную тайну:

– И что ни делай, как ни кружись, ну – без хитрости, без обману – никак нельзя прожить, такая жизнь, такая она есть, пострели ее в душу… Ты бы на гору, а чёрт за ногу…

Темно, и во тьме вспыхивают красные, желтые огни, как бы говоря:

«Сюда идите!..»

Идем встречу звону на гору, журчат ручьи, сбегая под ноги нам, и ласковый голос Осипа утопает в их шуме:

– Ловко я полицию-то обошел! Вот как надобно дела делать – чтобы никто ничего не понял, а каждому чудилось, будто он и есть – главная пружина, да… Пускай каждый думает, будто его душа – дело совершила…

Я слушаю его речь и – плохо понимаю ее.

Да мне и не хочется понимать, в душе у меня просто и легко; я не знаю – нравится мне Осип или нет, но готов идти рядом с ним всюду, куда надобно, – хоть бы снова через реку, по льду, ускользающему из-под ног.

Гудят, поют колокола, и радостно думается:

«Еще сколько раз я встречу весну!..»

Осип говорит, вздыхая:

– А душа человечья – крылата, – во сне она летает…

Крылата? Чудесно!..