Текст книги "На пароходе"

– Уснуть бы мне лет на десять! Всё пытаю себя, не знаю – виноват али нет? Ночью вон этого человека ударил поленом… Иду, спит неприятный человек, дай, думаю, ударю – могу? Ударил! Виноват, значит? А? И обо всем думаю – могу али нет? Пропал я!..

Должно быть, окончательно истомившись, он перевалился с колен на корточки, потом лег на бок, схватил голову руками и сказал последние слова:

– Убили бы меня сразу…

Было тихо. Все стояли понурившись, молча, все стали как-то серее, мельче и похожи друг на друга. Было очень тяжело, как будто в грудь ударило большим и мягким – глыбой сырой, вязкой земли. Потом кто-то сказал смущенно, негромко и дружески:

– Мы, брат милой, тебе не судьи…

Кто-то тихонько добавил:

– Сами, может, не лучше…

– Пожалеть – можем, а судить – нет! Пожалеть Тебя – это можно! А боле ничего…

Мужик в чапане сказал звонко и торжествуя:

– Пусть господь судит, а люди – будет!

Еще один человек отошел прочь, говоря кому-то. Вот и разбери тут! А судья – он сразу, по книге – виноват, не виноват…

– Абы скорей мимо прошло…

– Всё торопимся, а – куда?

– То-то и оно.

Откуда-то выдвинулась чернобровая женщина; спустив шаль с головы на плечи, она заправила тронутые сединою волосы под синий, выгоревший платок, деловито подогнув подол юбки, села рядом с парнем, заслонив сто от людей дородной своею фигурой, и, приподняв мягкое лицо, сказала ласково, но владычно:

– Уйти бы вам отсюдова…

Ее послушались, побрели прочь; большой мужик, уходи, говорил:

– Вот – на мое вышло! Совесть-то объявилась…

Но сказал он, эти слова без удовольствия, задумчиво и скучно.

Красноносый старичок шел малой тенью сзади его, открыв табакерку, он смотрел в нее мокрыми глазами и, не торопясь, сеял по пути свои слова:

– А иной раз и совестью играет человек, он тоже шельма ведь, человек-от! Выставит ее, совесть, поперед всех хитростей своих, всех планчиков-затеек, да тем и попрячет их в дымке словесном. Зна-аем! Люди заглядятся – эко, мол, сколь жарко душа горит, а он им той порой кою руку на сердце, кою – в карман…

Любитель поговорок широко распахнул чапан, спрятал под него руки и бойко пояснил:

– Стало быть: верю – всякому зверю, и лисе, и ежу, а шабру – погожу?

– В этом роде, почтенный! Уж очень исказился народишко…

– Н-да… нестройно растет…

– Тесно, братцы! – загудел большой мужик. – Некуда расти-то! Тесно же!

– И растем оттого в ус да в бороду, в сук да в болону…

Старик внимательно оглядел мужика, согласился:

– Тесновато!

Потом сунул в нос щепоть табаку и, остановись, закинул голову в ожидании, когда придет время чихнуть. Не дождался и, сильно выдохнув ртом воздух, сказал, вновь измерив мужика глазами:

– А надолго ты сделан, дядя!

Мужик спокойно кивнул головой:

– Хватит еще…

Впереди уже видно Казань, главы церквей и мечетей в голубом небе, как бутоны странных цветов. Серая стена кремля опоясывает их. И выше всех церквей – грустная башня Сумбеки.

Здесь мне сходить на берег.

Я еще раз заглянул на корму парохода: чернобровая женщина разламывала над коленями сухую пшеничную лепешку, – разламывала и говорила:

– Чайку попьем! Мне с тобой – до Чистополя.

Парень притулился к ней и задумчиво смотрел на ее большие руки, мягкие, но, видимо, сильные, привычные к простой работе.

Он бормотал:

– Замаяли меня…

– Кто?

– Люди разные. Боюсь я их…

– Ну, чего бояться…

– Так бы всех и…

Женщина подула на кусок лепешки и, протягивая его парню, спокойно сказала:

– А ты полно-ка!.. Вот, я те скажу одну историю-случай, – али чайку прежде попьем, а?

По берегу тянется пестрое, богатое село Услон, ярко одетые бабы и девки радужно плывут по улице; играет на солнце пенная вода; жарко, мутно, и все как сон…