Текст книги "На базаре"

Максим Горький
На базаре

I. Коммерсант

– Сударыня? Позвольте облегчить ваше положение?..

Сударыня оборачивается и видит пред собой одного из тех людей, которых именуют золоторотцами. Он худ, жёлт и так оборван, точно судьба долгое время грызла его зубами и только что выпустила из своих челюстей. Просительно и любезно он изогнулся перед ней и говорит:

– Прикажите понести вашу корзиночку?

Овладев корзиной, он обращается с ней бережно и почтительно и шагает по базару, сзади её хозяйки, с таким видом, точно получил министерский портфель, но, считая себя вполне достойным такой чести, скромен и не особенно гордится ею. Он сразу определяет степень хозяйственной опытности «сударыни», и, если видит, что эта степень не особенно высока, осторожно начинает руководить «сударыней».

– Вы извольте мясо купить вот у этого торговца… очень добросовестный человек и имеет прекрасный товар…

У него есть причины рекомендовать именно этого торговца, ибо именно этот заключил с ним условие, по силе которого с каждого рубля, взятого торговцем с доставленного ему покупателя, обкусанный жизнью человек получает в свою пользу три или пять копеек.

– Василий Степанович! Вот госпожа желает купить самого лучшего мяса…

Затем он поведёт госпожу к возу с картофелем. Фирма, торгующая сим злаком, дает ему премию по копейке с проданной меры…

– Как же я возьму картофель? – осведомляется покупательница.

– А он даст вам мешок… я донесу вам в мешке и возвращу его назад…

– Да я было хотела извозчика нанять…

– Сударыня! я с вас дешевле извозчика возьму…

– Только тово… – говорит торговец картофелем. – Ты, Володька, мешок-то в самом деле принеси…

– Ну вот ещё!

– Да… а не как прошлый раз – унёс мешок и штаны себе сшил из него…

– Стоит вспоминать…

Госпожа слушает разговор и улыбается. Этот Володька, принуждённый шить себе штаны из чужих мешков, возбуждает в ней и опасение за целость покупок, и сострадание к нему.

И в глубине души она уже решает дать ему целый пятак, когда он отнесёт её покупки с Новой площади в Ковалиху…

– Сударыня! А потрохов парочку вы не желаете купить? – говорит Володька, болтая в воздухе потрохами, неизвестно откуда появившимися в его руках. По тому, как зорко он смотрит по сторонам и как держит потроха, сударыня догадывается о тайне появления потрохов.

Ей это неприятно, и сострадание к человеку погибает в ней пред силой опасения, внушаемого им.

– Нет, не надо, – сухо говорит она.

– А я бы за пятнадцать копеек…

– Гривенник! – объявляет барыня. В принципе она против покупки краденого, но если так дёшево?

– А двенадцать копеек, сударыня, не дадите?

– Гривенник?

Она торгуется только потому, что не хочет поощрять дурных наклонностей этого человека; ей кажется, что, продав потроха так дёшево, он не будет красть в другой раз.

– Извольте! – говорит он. – Вот я их тут в корзиночку помещу… А свёклу вы не купите у меня?

Свёкла у него за пазухой. Барыня начинает подозревать, что там сложено ещё много кое-каких пищевых продуктов. Ей становится положительно противно смотреть на этого человека, вследствие чего она даёт ему за свёклу с прибавлением четырёх деревянных ложек – только семишник.

Затем, купив всё, что ей было нужно, она обвешивает коммерсанта с ног до головы кульками и узлами и, пропустив его вперед себя, идёт домой. А Володька, согнувшись в три погибели, быстро шагает по тротуару, верный своему намерению доставить барыне покупки дешевле извозчика, и по дороге мечтает о премиях, причитающихся к получению с знакомых ему фирм… и о прочем, более выгодном и для него и для его личных покупателей…

II. Герой

В толпе покупателей ходил старик с лицом бульдога. Брови у него нахмурены сурово, но глаза смотрят просительно и скорбно. Тёмная кожа отвислых щёк покрыта серебристой щетиной.

Он одет в солдатскую шинель, на груди его георгиевский крест и несколько медалей. Левая нога заменена тяжёлой и неуклюжей деревяшкой, которая, глубоко вонзаясь в снег, оставляет в нём круглые ямки…

Постоянные торговцы на базаре при виде этой серой, качающейся фигуры отвёртываются в стороны от неё, и лица их выражают опасение, недовольство, скуку. Старик идёт мимо них, туда, где стоят воза приезжих крестьян, и там, остановясь у воза, тоном важного покупателя спрашивает:

– Хорошие гуси?

– Первый сорт! Извольте взглянуть… один жир!

Старый солдат взвешивает на руке птицу, внимательно рассматривает, щупает, нюхает… и вдруг говорит продавцу:

– А вот в Болгарии гуси – эт-то животные! Как свиньи…

– Где, говорите?

– В Болгарии… за Балканскими горами… Русско-турецкая война там была… Его превосходительство генерал Скобелев вёл…

– Та-ак… слыхали… – говорит продавец. – Ну, и это тоже птица ха-арошая…

– Крест видишь? – тычет солдат рукой в свою грудь. – Сам повесил мне.

Лицо солдата вздрагивает, глаза блестят, и он молодецки сдвигает свою истрёпанную фуражку набекрень.

– «Ундер-цер Мигунов, урра!» И своей рукой…

– Позволь-ка гуська-то, служивый… – равнодушным голосом говорит продавец. Он понял, что пред ним не покупатель, и ищет в толпе глазами то, что ему нужно, не обращая внимания на солдата, воодушевление которого всё растёт.

– Ротный Шванвич – тоже… «Мигунов, говорит, орёл ты…» И поцеловал…

– Не стой тут, служивый… отойди к сторонке… покупателю мешаешь, – предлагает торговец гусями, отстраняя рукой солдата от своего воза.

Старика не обижает это, лишь глаза его гаснут, и, взглянув с укором на мужика, он молча идёт прочь от воза, надвинув на брови шапку. Вокруг его толпятся люди с озабоченными лицами, в воздухе колеблется гул голосов. Жизнь кипит и напоминает солдату о привалах после похода, о лагерях… Медленно ковыляя в толпе, он ищет в ней человека, который послушал бы его рассказ о войне, о том, как, теснимый турками, он, во главе своей роты, отступал из Ени-Загры. Ему хочется говорить о лучшем дне своей жизни. Когда генерал-герой назвал его героем… Но слушателя нет, никто не хочет обратить внимания на старика, никому не интересно знать, где и как он потерял свою ногу и за что ему дали крест… Он чувствует себя одиноким, обиженным невниманием к нему и не любит всех этих продающих и покупающих людей… Он много раз видел смерть пред собой и не боялся умереть, а они, при виде её, испугаются… Его немножко утешает то, что они хуже его. У них нет и никогда не будет георгиевского креста на груди, они не могут быть героями…

Но всё-таки он хочет, чтоб кто-нибудь послушал его, узнал бы, как храбр Мигунов. С утра до вечера, полуголодный и иззябший, он ходит по базару и всё хочет рассказать о себе.

Несколько раз начинает рассказ и не может его кончить. Нет на базаре людей, желающих слушать рассказ о подвигах. И старик Мигунов, чувствуя себя лишним, никому не нужным, забытым, – сердится на людей. Он толкает идущих рядом с ним, – толкает их как будто ненамеренно, но всё-таки толкает, и это несколько облегчает его обиду.

Иногда он заходит в трактир. Там буфетчик и половые встречают солдата неприязнью и насмешками. Он надоел им. Если они не гонят его вон – солдат обходит столы один за другим и всё ищет слушателя. И если находит – о! тогда старик преображается: речь его течёт плавно, глаза горят, он надувает щёки, изображая гул пушечных выстрелов, кричит слова команды…

Над ним смеются – он не слышит, находясь далеко от всех этих людей, там, за Балканами, где земля пила его кровь и где жизнь его однажды вспыхнула ярким огнём и он увидал в ней смысл… И затем, чтоб погреться около этого огня, он раздувает его всё ярче…

– Солдат! Иди вон… надоел!

Это половой гонит его… Он встаёт и, громко стуча деревяшкой по полу, уходит, а сердце его ещё дрожит от воспоминаний, разбуженных в нём.

Он живёт в углу за печкой, у человека, занимающегося ловлей птиц. Придя домой, он лезет в этот тесный и душный, но тёплый угол, и – если в этот день ему не удалось рассказать о себе – он ворчит:

– Черти… послужили бы… небойсь бы… у, черти!..

III. Ребёнок

– Дядинька-а! Дайти копеичку!..

Небольшой ком грязного тряпья вертится в ногах людей на базаре, из тряпья протянута маленькая красная ручонка, в нём сверкают плутовские и жадные глаза. Трудно догадаться – мальчик это или девочка, он не даёт рассмотреть себя, подвижный, как маленькая собачонка.

Ему суют милостину или гонят его прочь. Монеты, попадающие в его руку, он отправляет в рот, и всякий раз, когда получит, – боязливо и подозрительно смотрит в одну сторону – к весам, где стоит высокая, угрюмая фигура женщины, жирной и одетой довольно прилично.

Когда во рту мальчика скопится столько монет, что они уже мешают ему ноющим голосом просить копейку, – он бежит туда, к этой женщине, и между ними происходит следующее: она протягивает к нему толстую, широкую лапу, он же выплёвывает деньги изо рта в свою руку и потом высыпает их на ладонь женщины. Быстрыми глазами окинув количество монет, она говорит сердито и угрожающе:

– Семь раз подавали – где ещё одна?

– Ей-богу, все!

– Врёшь!

– Ей-богу!

– Видела я… подай сюда!

– Да все, мол, тут!

– Ладно! Я дома поговорю с тобой…

– Ежели все…

– Ступай! Да смотри – я ведь вижу!.. всё вижу, мошенник!

Он откатывается от неё, снова вьётся в ногах толпы и снова поёт:

– Тётинька-а… си-ироте…

Вот другой такой же комок… И оба они, скрывшись за чем-нибудь, ведут между собой негромкий и быстрый разговор:

– Утаил?

– Семишник…

– А я три копейки…

– У тебя сколько уж стало?

– Одиннадцать…

– Ух! А у меня только семь…

– До вечера ещё долго…

– Она говорит – я те дам!

– Ну! Она и мне…

– Чёрт с ней…

– Собака…

– Теперь у нас уж восьнадцать…

– Здорово! По стакану водки – шесть, да…

– Сердца мы давно уж не ели…

– Наплевать на сердце! Лучше папирос…

– Папирос я уж слямзил…

– В порсигаре?

– В коробочке…

– Эх!.. В порсигаре бы!

– Да! Больно ты ловок… Небось, сам не выудишь в порсигаре-то.

– Зато я – платок.

– Платок и я…

– Ну, айда!

– Айда!

И оба снова теряются в толпе…

Среди шума и гула то там, то тут раздаются печальные, хватающие за душу детские возгласы:

– Дядинька-а… сироте подай…