Текст книги "История рока. Во всём виноваты «Битлз»"

Ястребы Тель-Авива

Где-то в 1970-х не то в Ирландии, не то в Шотландии происходил финальный поединок профессиональных боксеров-тяжеловесов.

За первое место полагался необыкновенной красоты почетный позолоченный кубок, а за второе – всего лишь десять тысяч фунтов стерлингов.

Естественно, каждый из боксеров из чистого человеколюбия и благородства хотел оставить первый приз сопернику, и на этой почве у них разгорелся странный поединок.

В первом раунде боксеры продемонстрировали великолепную работу ног, так сказать, бой с тенью, и поразили зрителей шикарными хуками и апперкотами, но каждый в своем углу, так как подойти друг к другу ближе, чем на три метра, они боялись по вышеобозначенным причинам.

Зрители быстро «въехали» в ситуацию и наградили смельчаков в перерыве свистом и топотом. Во втором раунде более слабонервный боксер, выведенный из себя протестующими и улюлюкающими зрителями, сделал все-таки небольшой шаг вперед, чем поверг противника в глубокий нокаут.

Похоже, судьба кубка была решена. Рефери медленно считал до десяти, прекрасно понимая, что считай он хоть целый час – поверженный боксер в себя не придет, а «победитель» в отчаянии рвал на себе короткие боксерские волосы, будучи уверен, что ни на одном базаре больше ста пятидесяти фунтов за кубок не получишь.

Наконец в последнем припадке безысходного горя он пнул ногой нахально подсматривающего из «нокаута» более удачливого конкурента, за что был моментально дисквалифицирован строгим судьей, присудившим ему за неспортивное поведение второе место.

Вскочивший на ноги при этом известии второй спортсмен, считавший, что десять тысяч у него уже в кармане, пытаясь хоть как-то поправить ситуацию, красивым ударом положил судью в настоящий нокаут, но все было тщетно.

На улице Бен-Иегуда в Тель-Авиве днем очень интенсивное движение. Мелькают «Мерседесы» последних марок, «Тойоты» и даже полуразложившиеся «Жигули». Как во всех жарких странах, в Израиле правила дорожного движения соблюдаются чисто формально; вот и сейчас потертый «Фиат» въехал в лакированный бок какой-то американской «красавицы», движение остановилось, пешеходы и остальные повылезавшие водители окружили место происшествия.

Владельцы столкнувшихся машин, находящиеся в разных углах этого импровизированного ринга, размахивали руками, доказывая свою правоту, и поливали друг друга такими словами и выражениями, что я, хотя и не понимал ни слова, все же стал озираться по сторонам в поисках потенциальных секундантов для, казалось бы, неминуемого поединка.

Словесная перепалка продолжалась минут десять, но в рукоприкладство так и не перешла. Противники очень профессионально сохраняли дистанцию, и если один из них делал шаг вперед, то второй тут же делал шаг назад, а вместе с ним дисциплинированно отодвигались и зрители.

Со стороны все это напоминало хорошо отрепетированный спектакль.

Наконец Максим Леонидов, бывший лидер питерской группы «Секрет», а в тот момент – популярный израильский певец и наш добровольный гид в Тель-Авиве, объяснил, в чем тут дело.

Оказывается, по местным законам, человек, ударивший кого-либо на улице или в любой другой драке, подвергается автоматическому штрафу в тысячу шекелей (400 долларов), а если этот кто-либо при этом упадет, то штраф удваивается. Деньги за незначительным вычетом налогов доставались потерпевшему, и вполне понятно было, что любой гражданин, умеющий умножать на два, от простого щелчка по носу тут же падал наземь и в конвульсиях валялся там до прибытия блюстителей порядка.

Ну как тут было не вспомнить ту потрясающую боксерскую ирландско-шотландскую историю.

Наши бывшие соотечественники, по эсэнгэшной привычке дающие в «табло» ближнему по любому поводу, переехав в Израиль, быстро от этого обычая избавлялись, а некоторые, пока еще не нашедшие работу по душе, с удовольствием подставляли свою «вывеску» неопытным вновь прибывшим, обзывая их нехорошими словами. Ведь правда приятно объяснить человеку, что ты о нем думаешь, и получить вместе с легкой пощечиной (конечно, сбивающей тебя с ног) 800 баксов.

Рассказывали, что один бывший харьковчанин, решивший таким образом подработать, приехал в аэропорт и напоролся там на бывшего одессита, промышлявшего тем же способом. Не будучи знакомы, они сначала долго и изощренно ругались, а потом расколотили друг другу морды, причем совершенно бесплатно.

После африкано-мозамбикской жары знойное солнце Израиля не показалось таким уж страшным, правда, в это время года существовала опасность обезвоживания организма, поэтому нам объяснили, что, находясь под солнцем, положено пить как можно больше жидкости. А то какие-то два солдата не пили и засохли насмерть.

Что ж, пить так пить. Жаль, что не уточнили – что именно. Ну, неважно, главное, что никто из нас не засох.

Принимали «Машину» на концертах очень хорошо, ведь в Израиле к этому моменту скопилось уже довольно большое количество понимающих по-русски граждан. Не совсем, правда, задалось с рекламой, но это не наша вина была, а принимающей стороны.

Для того чтобы расклеить на афишных тумбах рекламные плакаты, надо было немного заплатить, а организаторами концертов были наши бывшие соотечественники, не избавившиеся пока еще от своих чудных киевских привычек. Они рассудили так: зачем платить за афишные тумбы, когда можно на стенах бесплатно развесить. А в стране специальная служба существовала, которая ночью всю лишнюю бумагу, размещенную в неположенных местах, срывала. Вот и вышел казус.

Мы с Директором сидим на пляже и этот животрепещущий рекламный вопрос обсуждаем, я говорю:

– Неужели как-то заранее проконтролировать это дело с рекламой нельзя было?

– А как тут проконтролируешь, – он отвечает, – мы – там, они – здесь. Вот скоро София Ротару должна приехать, у нее, наверно, тоже так будет. Ведь настоящая, сильная реклама знаешь каких денег стоит?!

В это время на горизонте над морем показался крошечный самолет. На длиннющем тросе он тащил циклопических размеров плакат, на котором было что-то написано, но из-за дальности не разобрать – что.

– Вон они как изощряются, – сказал Директор, – небось «Кока-кола» какая-нибудь. Тысяч пятьдесят долларов ухлопали, не меньше.

Самолет, как нарочно, сделал небольшой вираж, чтобы протащить рекламу прямо мимо нас.

Уже издали можно было прочить четырехметровые буквы «ROTARY».

Мы с ним разинули рты, смотрим друг на друга, он меня щиплет, я – его: не спим ли.

Казалось, прошла целая вечность, пока самолет не приблизился еще ближе, и я с неимоверным облегчением прочитал маленькие буковки «club». Боже мой! Всего-навсего «РОТАРИ клуб», а мы-то напугались. Надо всегда надеяться на лучшее.

Но, конечно, самое потрясающее в Израиле – это достопримечательности, святые места.

Приятные, знающие, хорошо говорящие по-русски экскурсоводы – естественно, бывшие ленинградцы и москвичи – показывали в Иерусалиме памятные места, связанные, по преданию, с житием и деяниями Христа.

Вот улочка, по которой жарким полднем 33-го года Иисус нес на Голгофу крест. Она размечена специальными плитками: именно в этих местах земля обагрилась кровью Спасителя.

Вот Гефсиманский сад, где Он был арестован стражниками Пилата, а вон там – Голгофа, место распятия.

Даже не религиозных людей, но людей с воображением при виде Гроба Господня начинало трясти. А что говорить о тысячах верующих, прибывающих сюда со всего мира поклониться святыням!

Наши артисты, которые стали все чаще посещать Святую землю, тоже с большим интересом осматривали храмы разных религий, соседствующие друг с другом, знаменитую Стену Плача и, наконец, сам Гроб Господень, за обладание которым воевали несколько поколений крестоносцев.

Экскурсоводы подробно останавливались на исторических подробностях, на датах Крестовых походов, а наши тоже в грязь лицом не ударяли и на радость экскурсоводам задавали разные вопросы, показывающие нашу твердую позицию если не в религиозной, то в исторической культуре. Так, например, один наш молодой популярный певец, кстати, недавно женившийся[3]3
  В 2006-м уже благополучно разведшийся. (Прим. авт.)


[Закрыть] на королеве советской эстрады, проявил к Гробу неподдельный интерес, сбив гида с ног вопросом: «А что, правда, ОН до сих пор том лежит?»

У нас, как всегда, к сожалению, времени не хватало, чтобы все осмотреть. Пробежались по-быстренькому по основным местам, и осталось около часа – побывать у Стены Плача.

Уже на подходе стали попадаться солдаты с оружием, и вскоре выяснилось, что к Стене не пройти, так как на площади должно было состояться принятие присяги молодыми израильскими воинами.

Человек восемьсот новобранцев в аккуратной форме расположились строем перед трибуной, на которую вскоре должны были подняться старшие офицеры; говорили, что ожидают министра обороны.

Играла торжественная музыка, толпились с цветами взволнованные родители.

Надо сказать, что в Израиле отношение к армии особенное. Военная служба считается почетной не на словах, а на деле. Часто на улице можно видеть «голосующих» солдатиков (кстати, ходят они с оружием), и больше минуты, как правило, им ждать не приходится: первая попавшаяся машина останавливается, любой почитает за честь подвезти своего защитника.

Солдаты и офицеры в Израиле питаются одинаково и носят одну и ту же форму – красивую и практичную. Разница только в знаках различия. И еще: устав израильской армии не предусматривает сохранение тайны. Военнослужащий, попавший в плен, имеет право рассказать все военные секреты, если от этого зависит его жизнь. Главная его обязанность – сохранить себя для страны. С нашей точки зрения постулат просто поразительный.

Кстати, о точке зрения – есть такая изящная притча:

Приходит на прием к врачу человек. В высоком колпаке. Доктор спрашивает: «Ну-с, какие у нас проблемы? Что беспокоит?»

Больной печально снимает колпак, и доктор видит, что на его абсолютном лысом черепе сидит большая лягушка. Причем, она как будто приросла к коже головы пациента.

– Боже мой! Как же это произошло? – спрашивает пораженный врач. – С чего началось?

– Сначала у меня появилась небольшая бородавка на задней лапке, – вежливо поясняет лягушка.

Церемония принятия присяги обещала быть очень интересной, жаль, что времени у нас не было, но все-таки протолкались поближе, в первый ряд.

Я стоял и, глядя на солдат, думал: «Вот они – «ястребы Тель-Авива».

С детства меня пугали Америкой, Бундесвером, а уж слово «Израиль» имело прямо-таки неприличный оттенок. Что-то вроде черта или страшного дядьки с мешком, но сейчас, конечно, время другое, поэтому я не очень-то и забоялся.

Пора было уходить. В этот момент раздался сигнал трубы, призывающий к вниманию, и на трибуну поднялись офицеры.

Строй замер, но все-таки сразу было видно, что солдаты эти – молодые, необученные, потому что многие из них продолжали еще вертеться, разговаривать и озираться на вытирающих слезы умиления родителей, а когда несколько «ястребов» заорали: «Эй, «Машина времени»! Макаревич, эй!» – стало ясно, что до настоящей дисциплины им еще далековато.

А так, вообще, ничего себе страна.

Сочи – темные ночи

Темная южная ночь. Вязкая темнота, никакой разницы между открытыми и закрытыми глазами. Я стою на узеньком карнизе, уцепившись за стену всеми своими мурашками. Правой рукой держусь за ржавый штырь, забытый каким-то альпинистом, левой – за майку. Пальцы моих ног свисают над бездной. От свежего ночного ветерка довольно прохладно, далеко внизу мелькают огоньки редких машин, а в голове – мысли о прикованном Прометее. Время остановилось, но вот-вот прилетят орлы клевать печень. Очень страшно, решаю глаза все-таки закрыть…

И начинался-то этот день в Сочи довольно необычно – не с пляжа. С утра пошел небольшой дождь, потом прояснилось, и я отправился вместо моря в зал, где мы работали, посмотреть, что да как.

Аппаратура наша уже стояла, но сцена была занята: заканчивалась генеральная репетиция какого-то смотра, фестиваля или еще чего-то.

В зале маялись человек сто отдыхающих, забредших на громовые звуки тяжелого металла. Звуки издавали бойкие ребята в атласных костюмах.

Потом вышел конферансье и стал что-то настойчиво спрашивать у зрителей. Тут я отвлекся, потому что музыканты за спиной ведущего стали совершать какие-то молодецкие выпады, садиться на полушпагат, а гитарист даже довольно сносно лягнул басиста.

– Вы, глядя на ребят, ничего не замечаете, – напирал конферансье, – ничего? А?

Сам он, естественно, думал о чем-то своем, наболевшем, и на своих вопросах не концентрировался.

– Ну, ничего не замечаете? – в третий раз пристал он к равнодушным зрителям. Те, в свою очередь, присмотрелись повнимательнее, и наконец дядька в третьем ряду громко сказал:

– Да они же все бухие!

– Да нет же, нет! – испуганно закричал ведущий. – Я хотел сказать, какие они стройные и ловкие, а потому, что занимаются карате, и вот как раз сейчас и песня будет о карате.

Прослушав, как «бухие» поют самопальную песню о силе и духе, я вышел покурить.

Когда вернулся, похоже было, что все зрители из зала переместились на сцену и, держа в руках меню, довольно стройно под руководством того дядьки пели кантату «Ленину слава».

«Ленину слава, слава в веках, слава, слава, слава, – пел хор, не балуя разнообразием, и наконец последним мощным аккордом, от которого задрожали древние стены филармонии, закончил: – Сла-а-а-а-ва!»

– Слава, снимай софиты, – раздался из осветительной ложи простуженный бас.

Я вышел на улицу и мимо красивого транспаранта «Деньги в кассу – искусство в массу» направился все-таки к морю.

Встретил Андрея, обрадовались оба: ну конечно, аж всю ночь не виделись. Он говорит:

– Давай погуляем, потом сожрем что-нибудь, а там и концерт.

Я-то с радостью согласился, с ним обедать всегда здорово: и суп горячий подадут, да и кофе запросто найдется.

Ему тоже со мной приятно. Так-то на улице проходу не дают, а тут я вроде телохранителя, морду зверскую сделаю, то локотком кого ототру, то на ногу вовремя наступлю.

В общем, идем оба, радуемся. Через рынок прошли – ничего особенного. Обычный мощный и высокий звук «с» висит – это когда несколько сотен покупателей одновременно шипят: «Совсем с ума сошли!»

Дальше мимо аптеки идем – очередь огромная, наверное, выкинули что-то. Ведь у нас как? Если «выкинули», то должны тут же моментально «расхватать». Судя по количеству женщин в очереди, «расхватывают» скорее всего вату. Я бы в другом случае их за километр обошел, но Андрюшка на витрине, что ли, увидел для горла хорошее заграничное средство, которым он часто профилактику на себя оказывает и которое в Москве трудно достать.

– Зайду, – говорит, – может, без очереди артисту дадут.

Ну, минут десять ходил орлом перед прилавком, лицом торговал, и действительно, задерганная продавщица подняла голову, уронила вату, обомлела и кричит не своим голосом:

– Зинка! Иди быстрее – Корнелюк пришел!

В общем, купили мы средство и 6 кг ваты и пошли в универмаг.

Насчет Корнелюка-то – это, в общем, редкость большая вышла, а так народ своих героев в лицо хорошо знает, к Андрею на улицах подбегают, требуют автограф, не имея ни ручки, ни бумаги, приглашают на званые и незваные обеды и вообще всячески дают понять, что узнали: кто улыбнется, кто рожу скорчит. Ему-то, конечно, все это страшно надоело, но делать нечего – сам виноват.

Вот и в универмаге идем, люди мы солидные – за тридцать с гаком, и вдруг от компании каких-то вахлаков сопляк разлетелся. Глаза безумные, слюна течет – хлоп Макара по плечу:

– Андрюха (видали как!), Андрюха! Когда у нас в Сыктывкаре будешь?

Андрей руку его стряхнул, говорит спокойно:

– Завтра, в 8.30.

– Ага, спасибо! – закричал тот и радостный побежал своих обрадовать.

Я помню, в Дрездене пошли в воскресенье в зоопарк, считающийся одним из лучших в Европе. И все бы хорошо, но по случаю праздника туда отцы-командиры советскую воинскую часть привели.

Меня в сторонку оттерли к аквариуму, и тут расхристанный сержант к своим подбегает:

– Кончай, салаги, гуппями любоваться! Там Макаревич живой!

И показывает военный билет, где рядом с подписью военкома размашистое «А. Макаревич». И они, как стадо дрезденских слонов, понеслись куда-то. Мы потом еле оттуда свалили.

В общем, с ватой и улыбками выходим на набережную. Море спокойное, красивое.

Тут же какие-то морячки окружили.

– Мы, – говорят, – с нового краснознаменного украинского черноморского ракетоносного гвардейского крейсера «Князь Мышкин-Таврический».

Я говорю:

– Что-то больно длинное название.

Они улыбаются:

– Ну, мы-то покороче, сокращеннее зовем, – и любовно показывают на бескозырки, – просто «ИДИОТ». Андрей Вадимович, можно с вами сфотографироваться? У нас на «Идиоте» «Машину» ох как любят.

Не вопрос. И «идиотовцы» строем с песней «Я пью до дна за тех, кто в море» удалились, а мы пошли обедать.

В ресторане хорошо, пусто. Официант быстро подошел – меню и все такое. Я смотрю написано: «Пиво жигул. свеж.».

– Андрюш, давай по бутылочке пивка.

Вообще-то, ни он, ни я пивом не увлекаемся, но на улице жара, и так с борщом пива захотелось. Он говорит:

– Давай, только оно, наверное, теплое.

Заказали. Буквально через 20 минут приносят две бутылки аж запотевшие, как из рекламного клипа. Я обалдел и у официанта спрашиваю:

– А что случилось? Почему пиво холодное?

Официант, молодчага, не растерялся и говорит, разводя руками:

– Извини, командир, обогреватель сломался.

Короче, поели мы, как я и ожидал, и даже кофе нашелся, и пошли. Андрей – в гостиницу отдыхать, а я – на площадку, об успехе концерта нервничать.

Минут за двадцать до начала сижу в зале за пультом, делаю вид, что все проверяю. Слышу разговор за спиной. Тонкий такой голос мальчишеский говорит:

– Смотри, Хриня, аппаратуры сколько! Наверняка под фонограмму концерт ставить будут.

– Да не, – Гриня отвечает (и правильно отвечает), – «Машина» под фанеру не работает.

Я на этот разговор внимания особого не обращаю. Уж сколько раз умные зрители пытались меня уличить, что, дескать, под фонограмму.

Мне-то эти дела как профессионалу только приятны. Значит, работаю я, как студийный магнитофон.

Но тут тот, с тонким голосом, опять возражает:

– А я тебе ховорю – сейчас усе под фанеру. Давай вон у Робин Худа спросим. Слышь ты, Робин Худ!

Это он на мою прическу с хвостом намекает, но я на такую дешевку не покупаюсь, продолжаю своими делами заниматься.

– Слышь, ты, Робин Худ членов, оглох, что ли, в натуре? Фанера или нет?

Ну, скажу я вам, я прямо весь закипел. Кто такой он и кто такой – я! Надуваюсь, как колбаса, думаю: ну, сейчас порву на фашистские знаки. Оборачиваюсь и вижу: сидит парниша на трех креслах, грудь у него такой ширины, что на майке десятисантиметровыми буквами легко умещается лозунг «Учиться упорно военному искусству!». Причем в слове «упорно» буква «у» написана вроде бы отдельно, что несколько меняет цитату.

Он опять переспрашивает:

– Фанера или нет?

Я, как хороший компьютер, за доли секунды перебрал возможные варианты ответа и остановился на смелом «Нет».

– Ну вот видишь (это Гриня). Я же тебе говорил.

Начинается концерт. Хотя это мой уже где-то полуторатысячный, работы много: в этой песне надо особенно собраться – трудна для разборчивости, вот здесь можно и расслабиться, а вот несколько любимых песен, тут все в кайф.

Двое основных шоуменов группы Маргулис и Подгородецкий стараются вовсю. Саша Кутиков, сначала не одобрявший балагана на сцене, впоследствии несколько смягчился и сейчас с удовольствием подыгрывает в мизансценах. Андрей сдержанно улыбается.

Как все добрые жизнерадостные люди, он очень смешлив. Его может рассмешить буквально все: и стоящая за кулисами с открытым ртом собака, и чересчур пьяный, обманувший охрану зритель, отплясывающий гопака на сцене в медленной песне, и, конечно, Петькины искрометные фортели.

В этих случаях Андрюша бросает петь, и инструментальная часть композиции удлиняется.

Редко ли, часто ли, но хохотали на сцене все, а как известно, особенно трудно одновременно хохотать и петь (это в опере легко), поэтому наши пытались использовать различные народные способы, чтобы прекратить безобразие. Например, щипать себя до синяков, бить по щекам и т. д.

Ведь чтобы предотвратить чихание, достаточно погладить себя по переносице (так, во всяком случае, утверждают).

Наконец Андрей решил пресечь этот некоторый волюнтаризм и как раз в этот день перед концертом авторитетно обучил остальных единственно верному и безотказному способу – нужно перекрыть доступ информации. Для этого необходимо всего-навсего на секундочку закрыть глаза и заткнуть уши.

Я тут же попробовал, и действительно, стало очень грустно. Но Петька сказал, что все это ерунда, и обещался на концерте скакать таким козлом, что ничего не поможет.

Андрей вышел полный решимости и до контрольной «козлиной» песни держался просто-таки молодцом.

Петр Иваныч сделал цыганский заход и выкатился клубком к ногам Макара, затем, превратившись в располневшего кенгуру, пошел вприсядку.

Андрей улыбнулся один раз, потом на первую улыбку набежала вторая, затем третья. Он бросил играть, перестал петь, закрыл глаза, заткнул уши и последующие 20 минут хохотал уже AD LIBITUM (без сопровождения).

Тем временем под громовые аплодисменты концерт кончился. Ко мне подошли несколько зрителей с вопросами и претензиями. Опять дурацкие понты про фонограмму, правда, один умник с Украины пошел еще дальше и ошеломил меня вопросом:

– А вот ваш ударник палочки крутит взаправду чи это видеозапысь?

Только я от него отбился, разъяснив, что это компьютерная графика, как еще трое подваливают.

Дело в том, что в одной из песен «Она мечтает свалить из СССР» уже в конце Маргулис в своей негритянской манере пел некие подпевки без слов. Потом выяснилось, что для этого места шикарно подходят стишки: «Эне бене раба, квинтер финтер жаба». Так Женька время от времени и пел, а на этом концерте, увлеченный Петькиным шоу, спел обычный вокализ – без слов.

Вот и подходит ко мне какой-то тип с носом и дружками и с шашлычным акцентом говорит:

– Здравствуйте, я – жаба.

Я посмотрел на него – не очень похож. Хотя…

– Почему сегодня про меня не спели? Я вчера был на концерте – пели, а сегодня привел старших братьев – так нет. Они, кстати, тоже жабы.

Я посмотрел на старших жаб. Да нет – обыкновенные козлы.

Ну, я человек вежливый.

– Извините, – говорю, – граждане жабы, такого больше не повторится.

– Да не жабы, а Джаба – это наша фамилия.

– Тем более. – Я посмотрел задумчиво на все еще хохочущего на пустой сцене Андрея и пошел к выходу. Тут все и случилось.

Прохожу еще мимо гримерной комнаты, а там к Кутикову подлетает какой-то ухарь и орет:

– Ты, что ли, бас-гитара?!

Саша посмотрел на него, как на пустое место, и ответил с достоинством:

– Я – человек!

Тот:

– А, спасибо, – и убежал. А ко мне девушка с цветами подходит. Ну, не то чтобы мне на концертах вообще цветов не дарили, но не так уж и часто. Поэтому я к ней особенное внимание проявил и даже спросил, что она вечером делает и не хочет ли пройтись со мной в гостиницу и поговорить там о поэзии и литературе.

А она просто так отвечает, зачем, мол, в гостиницу, если у нее квартира есть, и вообще, она на меня весь концерт смотрела, только выпить у нее дома ничего нет.

А я красивый тогда был и загорелый, как свинья, – ну чистый Робин Гуд. Побежал в буфет к Людке и хапнул две последние бутылки шампанского.

– Далеко, – спрашиваю, – идти-то?

– Да нет, – отвечает, – только в гору все, а так – прогуляемся.

Идем, луны нет, темно как… Сразу вспомнил: «В городе Сочи – темные ночи».

Через полчаса я уже все проклял. По моим подсчетам, мы уже давно вышли из города и должны вот-вот перевалить через Кавказский хребет.

Наконец впереди замаячила какая-то темная громада с редкими светлыми окнами – пятиэтажный дом, стоящий на крутейшей горе.

На первом этаже было что-то вроде магазина, так что пролеты длинные, и к третьему этажу я уже подполз по-пластунски.

Ну, ничего: квартирка однокомнатная, просторная, чуть больше шкафа; девушка веселая, красивая; шампанское цело: я по дороге и нарты бросил, и собак, и продовольствие, а шампанское оставил.

Я девицу-то еще на горе успел два раза поцеловать, сделав вид, что споткнулся, поэтому мы с нею уже как родные сидим, выпиваем.

– Тут туалет-то хоть есть? – спрашиваю.

– Есть, конечно, – смеется, а потом с подозрением: – Фу, какой вы развратный.

Короче, в самый разгар алкогольно-сексуальной оргии раздается звонок в дверь.

Ну, кто бы вы думали? Точно! Муж из рейса вернулся пораньше.

У меня фантазия богатая: я тут же себе представил штангиста-мужа и себя, вылетающего с третьего этажа с продетой в рукавах шваброй.

Вот тут-то она и показала мне настоящее бабское хладнокровие.

– Миш, ты? – кричит. – Я ща, я в ванной (там, оказывается, даже ванная была), – а мне на окно показывает.

Меня, конечно, уже пару раз мужья из шкафов вытаскивали, но вот с третьего этажа «клодвандаммом» выскакивать еще не приходилось.

Она говорит:

– Давай-давай, там карниз есть, – да так уверенно, что ничего другого мне и не остается.

Выбрасываю ноги, нащупываю карниз, а она говорит, чтоб сделал шаг влево – она окно закроет. Я делаю шаг, нащупываю какой-то штырь, вцепляюсь, слышу, как через форточку вылетает мой «Рибок», и абзац.

Если бы все не произошло так быстро, я бы никогда, я бы ни за что…

И вот стою. Упираюсь щекой в шершавый бетон. В квартире ни звука.

Как бы я сделал на ее месте: заманил бы муженька в ванную (помойся, милый, с дорожки) и выпустил Максика через дверь. Ни фига!

Наконец хлопнуло что-то. Нет, не то. Это у них вторая «Шампань» пошла, потом погас свет, короткая возня, и опять абзац.

Сколько времени – я не знаю, темень, хоть глаз выколи (не мне, конечно, а мужу), – вот тебе, бабушка, и новый поворот.

Делаю еще маленький шаг влево, карниз кончается, дело – труба.

О том, что надо прыгать, да еще спиной, даже думать не хочется. Наконец кое-как перевернулся.

Темная южная ночь. Вязкая темнота. Нет никакой разницы между открытыми и закрытыми глазами. Пальцы моих ног свисают над бездной. Справа далеко внизу мелькают огоньки. Ноги и правую руку уже сводит, пощипываю и растираю их левой.

Очень холодно.

Постепенно низменные мысли о бабах и их кретинах-мужьях отступают, хочется думать о глобальном и вечном – о завтрашнем концерте. Где-то в глубине сознания вспыхивает опасение, что Андрею так и забыли сказать о конце концерта, и мы находимся примерно в одинаковом положении; начинаю нервно похохатывать.

Проходит недели три, и вот в необозримой дали, в толстой осязаемой гуще темноты возникает серая полоска, даже не полоска, а какой-то дрожащий блик. Неужели рассвет?

Закрываю глаза, считаю про себя до сорока семи, открываю – да, начинается рассвет, никаких сомнений. Но внизу по-прежнему темно. Что ждет меня там: острые камни, шипы искореженной металлической арматуры, просто голый асфальт – это важно, это жизненно важно.

Еще раз закрываю глаза, чтобы, выждав, увидеть все сразу. Страшно, ох как страшно их открывать. Потом, испугавшись, что могут пройти еще сутки и будет опять темнота, поднимаю веки.

Прямо подо мною ровненько стоят десятиметровые кроссовки «Рибок», а рядом уложен гигантский макет бутылки из-под портвейна.

Я моргаю, фокус изменяется, и отчетливо вижу, что нахожусь в полуметре от земли.

Теперь проблема слезть. Ноги и туловище окостенели. Отталкиваюсь левой рукой от стены и оказываюсь через мгновение стоящим на земле и обутым в собственные кроссовки. Шнурки болтаются, но нагнуться нет никакой возможности.

После гигантского усилия переставляю левую ногу сантиметров на тридцать, затем подтягиваю к ней правую, потом еще и еще и через некоторое время оказываюсь перед подъездом с другой стороны.

Без всякого удивления, но с отвращением понимаю, что дом, стоящий на очень крутой горе, имеет с одной стороны пять этажей, а с другой – неполных три. И да наплевать на них на всех.

Местность вокруг напоминает украинскую деревеньку, только дом уродливым зубом торчит на пригорке.

Переставляя «подставки», как Роботек, двигаюсь вниз, в направлении далекого моря.

Пейзаж совершенно деревенский: слева одноэтажный покосившийся продовольственный магазин «Мираж» с примерзшей к нему пригорбачевской очередью, справа глинобитные гоголевские мазанки, украшенные антеннами спутникового телевидения.

Способ, которым я передвигаюсь, напоминает краба или движение иголки у швейной машинки «оверлок».

Со стороны я, наверное, кажусь девушкой, оставившей свою невинность пяти-шести мужикам сразу, или наездником-новичком, проскакавшим миль четыреста по горам.

Наконец останавливаюсь в тенечке около раскидистой палки с бельевой веревкой, хватаюсь левой рукой за веревку, отдыхаю.

Надо же, думаю, как может один и тот же человек быть похожим на все сразу, потому что сейчас я похож на небольшую опору линии высоковольтных передач.

Внизу под моими ажурными пролетами лежит человеческое существо мужского пола лет четырех-пяти. И по недвусмысленной позе, сильному запаху и хамскому выражению на недетском лице безошибочно определяю, что он – «в хлам», хотя издали похож на мертвого.

Судя по загадочному названию продмага – «Мираж», где-то рядом должен находиться и детсадовский вытрезвитель «Детский лепет», куда, наверное, его можно выгодно сдать.

– Ты что это, хлопчик, с ероплана упал? Идешь, как летчик Маресьев с переломанными ногами?

Поворачиваю голову: рядом стоит полная румяная тетка с добрым лицом, смотрит участливо.

– Да вроде того, мамаша, я же советский человек.

Тетка на старом мужнином галстуке держит небольшую козу – или купила только что, или, наоборот, убивать ведет. Коза как коза, только я этих животных уже давно ненавижу.

А то меня как-то в Киеве пригласили сфотографироваться верхом на настоящем горном козле. Я-то, конечно, всегда с радостью, но козел-то уж шибко бойкий. Я пока на него усаживался, двое его за рога держали, а то он все норовил рогом мне под ребро сунуть. Наконец сел, держу крепко обеими руками. Рога острые, здоровые, как руль у мотоцикла «Харлей-Дэвидсон-750». Ну, сделали они пару снимков и пошли курить. «Догоняй», – говорят. А я, если одну руку отпущу, второй уже не справляюсь: козел прямо в сердце ткнуть хочет, – а уж о том, чтобы два рога бросить, и речи нет. Потом уже узнал, что это у них шутка такая, а так два дня просидел, начал уж от скуки кругами гонять, то рысью, то галопом, объездил как следует и прямо на нем в Москву прискакал.

Все бы ничего, только разгорячился козел, и пахнуть от него стало как… как… ну, натурально, козлом.

Меня подруга моя в Москве встретила, поцеловала, потом принюхалась, глаза заблестели.