Текст книги "Левый автобус и другие веселые рассказы"

Мужские слезы

Если не торопиться и все сначала, то позвоните в приемную дирекции Черновицкой макаронной фабрики. И ответит вам голос нежный, вкрадчивый, обволакивающий, сладкий. Секс-по-телефону рядом не лежал, не валялся. «Ал-л-ле-у… Черновицкое-акционерное-предприятие-по-производству-макаронных-изделий-слу-у-у-ша-ет!» И все сразу бегут туда. Посмотреть – кто! Кто она, гейша, гетера с голосом многообещающим? Кто?!

А там Гутта Сергеевна… Такая женщина… Красавица, конечно… Но… Статую Свободы видели когда-нибудь? По телевизору? Забудьте. А бокс? Нет, не женский. Смотрите? Вот! Она как Кличко! Причем оба. Вот такая. Но сентиментальна. Как крокодил. Чуть что, глаза ее огромные голубые слезами наполняются. Особенно когда музыку «Эммануэль» слушает. Или песню Иглесиаса: мол, я тебе просто звоню, чтоб сказать: «Ай лав ю». Гутта подпевает и ревмя ревет. Но при этом Гутта из породы женщин бойцовых. Две в одной.

Бывают же дамы… Подарки судьбы. Но кто вам сказал, что Гутта – подарок? Нет. Потому что счастливой быть не умеет. Совсем. Спрашивается, разве может Гутта быть счастливой, если муж ее вместо обещанной шубы покупает кузов для автомобиля!

А и действительно, к чему Гутте шуба? Ну да, обещал. Ну да, примеряла. И что? Она же в этой шубе как йети, снежный человек. А кузов… это же кузов!

А Гутта, хотя на работе и сладкоголоса, дома может вопить, как буревестник. Черной молнии подобный.

– Куда? На что я надену этот твой кузов?! – верещит Гутта.

Тут она права. На что бы ни надела она этот кузов, везде он будет мал. Тесен в груди, плечах, бедрах, коленях.

Ну что, поняли, отчего слезы? Правильно. Подозрительность.

Все, оказывается, очень просто и понятно. Муж Миша к Гутте интерес потерял. Мрачен, угрюм стал… В молодости он Гутту, хоть и как два Кличко, на руках носил. И щедр был, как султан. Подарки дарил. Проигрыватель «Рига», вазу напольную керамическую, портрет Есенина… И такой однажды момент был… Такой романтичный… Гутта, когда рассказывает подругам, всегда плачет от избытка чувств. Как-то пришла Гутта к Мише, на улицу Стасенко, 38, где он с мамой жил. А мама уехала в санаторий. А Миша подхватил ее, Гутту, на руки – и понес! Нес, нес… Сквозь одну дверь пронес. Сквозь другую… Стремительно так… И все под музыку. «Реквием» Моцарта. Мишка же музыку очень любит. И вот уж спальня… Последние двери. И не рассчитал Миша от счастья или еще из-за чего-то там – и бахнул он Гутту головой об косяк. Вот. Как романтично!

А сейчас что? По вечерам задерживаться стал, хитрит… Но Гутта тоже… Чего сидеть просто так, огорчаться. Решила поймать с поличным. Пару раз облавы делала. Как полагается. Со свидетелями… С понятыми… Не поймала. Но все равно надежды не потеряла. Стала по ночам бодрствовать. К Мишиному шепоту во сне прислушиваться, в карманах его записки с номерами телефонов искать. Улик не было. Но покоя тоже.

И тут подруга рассказала. Мол, приехала в город целительница одна. Из-под Фастова. И так она неподдельно мудра, что вчера взяла и учение написала. Даже два. О духовном росте женщины с избыточным весом. Ну чтоб страсть мужу вернуть. Все прямо про тебя с Мишей. Так вот, есть, Гутта, в горах Карпатских водопад, маленький, неприметный. «Чоловічі сльози» называется. Вот туда тебе надо трижды мужа своего окунуть с головой. Трижды. И он очистится. И увидит тебя, Гутта, как заново. Но хватает этого окунания, Гутта, всего на год. И через год его снова надо туда волочь и окунать. И стоит это озарение целительницы из-под Фастова, Гутта, сорок два доллара. Лично ей. А если не заплатишь, то не подействует…

Уговорить мужа оказалось очень легко. Отдохнуть в горах – что может быть лучше для рыболова Миши. Тем более на машине с новым кузовом.

Остановились они на ночь, где целительница велела. Гутта вечером пошепталась с хозяйкой. Та отнеслась с пониманием, поскольку в ее хате мужчины вообще не держались, и провела утром Гутту и Мишу к водопаду, щебеча: «Форель, форель…» Конечно, хоть и страшно было Гутте, но мужественно следовала она сценарию, целительницей разработанному. И ухнула она с берега прямо в водопад, крича: «Миша! Миша!» Ну и он за ней, спасать.

Риск, понятно, был страшный. Для кого? Для Миши, конечно. Гутта в том водопаде, как кит на мелководье. Которого Гринпис спасал. А Мише тяжко. Потому как количества вытесненной телом Гутты воды как раз хватило бы, чтобы Мишку утопить. Три раза он выныривал из потока, но до Гутты так и не доплыл. Чуть не погиб, болезный. Но Гутта, мужественная, сильная, большая и красивая Гутта, рассекая коленями течение коварной горной реки, добралась до него, нащупала ногою и выволокла сомлевшего на берег. Вот так.

А на следующий год не поехала Гутта с мужем в Карпаты. А зачем? Мишка теперь ей по гроб жизни обязан – Гутта его из водопада вытащила. Хоть и не Ниагара, но много мужиков, говорят, в том водопаде утопло. Потому и называется он в народе «Чоловічі (то есть в переводе с украинского – мужские) сльози».

Алмаз души моей

Своей любимой племяннице Уле я честно пообещала, что имена участников этой истории будут изменены, а сами события беззастенчиво перевраны и перенесены в другой город, в другую страну, в другое время года и…

А вообще… Все нижеследующее, чтоб вы знали, чистейшая правда. (Хоть и вымысел.)

Все, туману напустила. Можно начинать.

Племянница Уля потребовала: срочно приезжай, буду суженого показывать, он через неделю прилетает, поможешь подготовиться. И маму, то есть мою сестру Лину, возьмешь на себя. Проведешь среди нее работу, что все люди братья, а цвет кожи и национальность не причина, чтоб не выходить замуж.

Это заявление меня несколько насторожило, но я племяннице Уле не могу отказать, я люблю ее просто слепо и безотчетно, потакаю ей и балую. Она в моей сознательной жизни – первый родной младенец, душистый, тепленький, ненаглядный, толстый и желанный. И только через год после ее рождения у меня самой уже родился сын. Но я уже была готова ко всяким неожиданностям и все умела, потому что меня научила Уля.

И как ей после этого отказать? И я поехала к сестре.

Интересный малайский язык, оказывается! Очень звучный и какой-то характерный. Например, знаете, как будет мужчина по-малайски? Ой, красиво! Лаки-лаки. Очень. А женщина? Да-да… Пы-рын-пу-а. Слышали? А множественное число у них, у малайцев, образуется с помощью удвоения основы. Значит, мужчины – лаки-лаки, лаки-лаки. Еще красивее, правда? А женщины? Н-да… Пырынпуа-пырынпуа… Женщина – она и в Куала-Лумпуре женщина, то есть пырынпуа…

Вот-вот, к этому я и клоню. К нам домой просить Улькиной руки и сердца должен был прилететь дипломат лаки-лаки из Куала-Лумпура, государство Малайзия. Словом, как Лина недовольно выразилась, басурман. И встречать этого лаки-лаки должны были мы, три несколько растерянные пырынпуа-пырынпуа…

Но, во-первых, я вам тут уже рассказывала, что когда Улька просит – я хоть звезду с неба! А во-вторых – мы ж патриоты. Мы же гостей встречать умеем.

Пишем ему ответ достойный: добро пожаловать, господин Интан, дорогой, будем рады тебя у нас видеть, какие будут пожелания, что кушать любишь и чем? Может, серебром на серебре захочет, волновались мы.

Звонит нам по телефону неожиданно. Мир вашему дому! Это Интан. И чешет по-русски, молодец такой, хоть и басурман. Пожелания будут такие: компас. И все? И все. А еще семнадцать матрошьки, три самоварки и два балабайки в подарок для всей родни. (Мамочки, сколько у него родни-то, Улька!!!) Что люблю кушать? Рис люблю кушать, овощи, баранина кушать. Все люблю кушать. Чем? Рукой. Правой. Чуть-чуть буду кушать. Но много. Потом вслед записку по электронке посылает: да, чтоб не забыть, приеду с домашним любимцем. Бунга называется. Оставить некому.

Нет, ну видели? Матрошьки для родни давай покупай, а свою или своего этого Бунгу с собой тянет. Хорошо еще, если кот или мышь, а вдруг хамелеон, или удав, или игуана? Да нам вообще-то все равно: у нас такой дома зверь живет, который сжирает, сжевывает и надкусывает все живое и неживое ниже табуретки, так что не завидую я этому Бунге, кем бы он ни был. У моей племянницы Ульки – кот, наш общий любимчик и баловень: гремучая помесь. Тигра с тигром. Слышали такое? Его нашей Ульке на какой-то выставке подарили. И он Ульку безумно полюбил. И когда она приходит домой, он несется со всех лап и вопит: «Уллла! Уллла!» А мяукать не умеет совсем. Он весь в рыжих и черных полосках и хоть и маленький еще – семь месяцев, – но такой длинный, что достает усами все, что на столе лежит, без всяких усилий. А когда утром завтракать выходит из-за угла, то его задние лапы и хвост как раз к обеду и доходят до миски. Его Мироном зовут, нашего кота. Он ничего не боится, разве только высоты. И никого, кроме своей хозяйки Ульки, не признает. Улька – его все. А Мирон – Улькино все. Не считая Интана, конечно. Интан, как говорит Улька, закатывая свои серые лучистые глаза, прижимая руки к груди, Интан – ее душа, ее сердце, ее жизнь. Понятно вам? Н-да…

В назначенный день поехали мы в аэропорт. Вышел он – круглолицый, симпатичный, улыбчивый, черноволосый, ладный, в обнимку с большим горшком. В горшке – цветок-красавец. «Это я, Интан! А это Бунга», – представил Интан свой горшок с фикусом экзотическим. Мы облегченно заулыбались, расслабились. Ну вот как хорошо: и не хамелеон, и не варан, и не игуана… Всего лишь фикус…

Хотя, забегая вперед, скажу: фикус этот фиолетовый оказался не таким безобидным и тихим, как ожидалось. И, поселившись в нашем веселом теплом доме, он повел себя напористо и не очень деликатно. По ночам шуршал листьями, пищал всем микроскопическим, что его населяло, а потом стал нахально разрастаться во все стороны и пустил корни в подоконник. Так бедолаге у нас понравилось, что он не хотел покидать наш гостеприимный дом и намеревался остаться на ПМЖ.

Ну вот, Интан вышел к нам, легко и радостно ступая, милый, простой и элегантный лаки-лаки, в своей заокеанской курточке, с ослепительной улыбкой. И взгляд его теплел и влажнел, когда он на нашу Ульку смотрел. Нам он очень понравился, и мы совсем растаяли. Три дурочки. Пырынпуа-пырынпуа! И совсем забыли о бдительности. И пока мы знакомились с Интаном и его горшком с Бунгой, дорогой кофр, только снятый с багажной ленты и беспечно оставленный в сторонке без присмотра, тихо и беспардонно увели. Увели вместе со всеми причиндалами: полудюжиной рубашек и носовых платков, пижамами, костюмами для прогулок и токсидо. Вот этот вот токсидо, который наш Интан описывал в милиции, называя головокружительные бренды и цены, нас просто в тупик поставил. Нет, ну зачем ему у нас дома вечерний костюм – токсидо?!

Приехали мы домой несколько обескураженные. Переодели бедного Интанчика нашего во что попало, но фантазийно: в джинсовый безразмерный комбинезон и майку с надписью «А вы здесь все молодцы!». Интан колебался, переодеваясь, и спрашивал, кто такие молодцы и не противоречит ли эта сентенция его культуре, его национальной гордости, его сексуальной ориентации и его религии. Он совсем успокоился, когда я ему ответила, что «А вы все здесь молодцы» означает почти то же самое, что и «Слава великому советскому народу!». Только в новой, более современной интерпретации. Интан успокоился сразу, потому что частенько слышал этот удалой лозунг, стоя на гостевой трибуне на Красной площади рядом со своим папой-дипломатом, – так он нам объяснил за завтраком. И тут уже я приступила к тому, зачем приехала: стала беззастенчиво выяснять, из какой семьи наш Интан.

Оказалось, что мама Интана нигде никогда не работала. И училась только для того, чтобы вставать на рассвете с радостной улыбкой, наряжаться в малайские одежды с золотой тесьмой, отдавать распоряжения прислуге и воспитателям своих детей и прогуливаться по саду, любуясь цветами и слушая певчих птиц. «Ну ничего себе! – переглянулись мы. – А папа, Интан? Чем папа занимается?» – «А папа, – рассказывал Интан, – а папа Мустафа после выхода на пенсию с дипломатической работы вернулся в старинный семейный бизнес – дрессировку обезьян для сбора кокосовых орехов». Отлавливал он их каким-то дедовским испытанным способом: играл на жадности обезьян, когда они в узкую щель просовывали руку, набирали полную горсть зерна и не хотели разжать кулачок, чтобы вынуть руку обратно. Так и сидели, бедняги, с рукой в привязанной тыкве, ожидая своей участи. Но в воспитании обезьян бывший дипломат использовал высокие малайские технологии: он шлепал их по попе и сажал, крепко привязывая, в угол.

Эта история нас несколько смутила, потому что в данном конкретном случае мы были на стороне свободного обезьяньего племени, а папаша Мустафа все же выступал как эксплуататор и тиран. Хоть и бывший дипломат.

А в остальном все оказалось просто замечательно. Интан с огромным энтузиазмом постепенно вливался в нашу семью: мыл посуду, бегал в соседний магазин за «минералькой», а вечером готовил настоящий малайский плов и заваривал зеленый малайский чай по особому рецепту. Колдуя над плитой, он упоенно напевал, мастерски подбирая и рифмуя строчки из разных песен:

 
Мине кажется порою…
Что вы больны не миною…
 

Он с удовольствием смотрел по телевизору старые комедии и восторженно хохотал, охотно вступал с нами в беседы, ласково поглаживая нашего Мирончика, который немедленно проникся к Интану доверием и целыми днями ошивался у его ног, клянчил вкусные куски и тотчас забирался к нему на живот, когда Интан хоть на мгновение присаживался. А уж спал Мирон практически в обнимку с Интаном на его подушке, против чего, как мы поняли, Интан совсем не возражал.

И в еде наш гость оказался непривередлив. Лина как мажордом громко объявляла (а с иностранцами надо громко, они тогда лучше нас понимают, можно даже прямо в ухо орать) – громко объявляла название еды перед трапезой. «Национальное русское блюдо – блины с паюсной икрой!» Интан уплетал с удовольствием, нахваливая: мол, какое тут у вас качественное питание! Или – «национальное украинское блюдо – борщ красный со сметаной!». Интан – с радостью за обе щеки. Или – «национальное блюдо всех времен и народов, а также всех поколений нашей семьи – рыба фаршированная!». Короче, Интан с аппетитом ел все, что дадут. И ловко пользовался столовыми приборами; но вот плов, им же и приготовленный, с бараниной и барбарисом, ел только рукой, правой, да так ловко и аппетитно, что мы тоже побросали наши столовые приборы и стали есть руками. Интан кушал интеллигентно, деликатно, кончиками тонких смуглых пальцев потомственного дипломата и охотника на обезьян, и свысока поглядывал на нас, перемазавшихся с непривычки, как на басурманов каких-нибудь… А я, облизывая руку до локтя, успокаивала всех и обнадеживала Интана: ничего-ничего, Интан, дорогой, мы научимся, не боги горшки обжигали.

Было легко и весело. Правда, о своих намерениях Интан почему-то ничего не говорил, никаких заявлений не делал.

Прошло несколько дней, а в пятницу Интан вышел из ванной сосредоточенный, отстраненный. Все, подумали мы, сейчас будет предложение Ульке делать, и запаниковали, потому что не знали, что ему отвечать, соглашаться или нет. И не знали, что нам Улька закатит, если мы ему в Улькиной руке откажем. А он помолчал и попросил компас. Компас?! Да, компас. «Ой! Началось…» – подумали мы, но Уля нас успокоила, что это еще не началось и что он сейчас в своей комнате восток искать будет и постелит коврик, чтобы творить намаз. Надо, чтоб ему никто не мешал и чтоб тихо. И не трогать его сейчас, не задавать вопросов, не приобнимать, не похлопывать по плечу – словом, не нарушать состояние чистоты и собранности. Мы тут немножко оскорбились, что наше дружелюбие как-то может ему помешать и что он до сих пор молчит и о своих намерениях ни гугу… Но… закон гостеприимства, куда денешься. Гость есть гость.

В детстве у нас с сестрой было распределение обязанностей. У меня была близорукость, но зато тонкий и острый слух, а сестре медведь ухо чуть задел, зато видела она прекрасно. Поэтому в детстве мы иногда подглядывали и подслушивали в паре, чтоб потом составить полную картину события. В квартире сестры стоит замечательный шкаф-купе. Если зайти в него со стороны прихожей, то можно подглядывать (Линке) и подслушивать (мне) все, что происходит в комнате для гостей. Нет, мне как раз важнее не то, что читатель сейчас подумает о моем воспитании или о нравах нашей семьи… Мне как раз важнее на тот момент была судьба нашего ребенка. Поэтому рассказываю все без утайки. Потому что это важно.

Ну вот. Мы с сестрой тихонько залезли в шкаф. Попрепирались там беззвучно, устраиваясь. Интанчик наш с компасом по комнате потоптался, нашел восток, уселся на коврик, вздохнул глубоко – и как пошел петь! Да так красиво и нежно!.. И все головой об пол: бух! бух! А главное: восток-то оказался именно в том направлении, где мы втроем – шкаф, Лина и я. Как-то нам стало неловко. А Интан закончил петь и что-то стал шептать себе в ладошки. И через слово: «Улачка», «Улачка», «Улачка». А потом вдруг все наши имена стал произносить нараспев: и «госпожа Лина», и «госпожа Марьяна». А уж когда Интан зашептал: «Мирошька, Мирошька…» – мы с Линкой так смутились, просто ужас, вылезли тихонько и незаметно из шкафа, пристыженные и, несмотря на темноту в шкафу, очень просветленные, переглянулись, красные от стыда, договорились об этом никому не рассказывать (только вам) и полюбили Интана совсем как родного. А через некоторое время к ужину вышел Интанчик наш – тихий, умиротворенный, и взгляд его был устремлен куда-то сквозь нас в их общее с Улечкой и Мирончиком будущее.

– Садись ужинать, сынок, – нежно пригласила моя обычно строгая и сдержанная сестра Лина.

И мы с Улькой с удивлением на нее уставились.

– Спасибо, матушька, – ответил Интан благодарно и тепло.

И мы с Улькой с удивлением уставились друг на друга. Интан посопел, поводил ножом по скатерти и вот-вот-вот… но почему-то опять промолчал. Долго молчал. Мы тоже молчали, в себя приходили… Сынок… Матушька… Н-да… Но главное, главное где?..

Так он и не сказал ничего до самого отъезда. Мы даже как-то облегченно переглядывались с сестрой: может, пронесет, и малайский дипломат, учитывая то, что мы совсем не умеем есть руками плов, а с удовольствием уминаем вилками фаршированную рыбу, передумал, и наша Улька достанется какому-нибудь отечественному претенденту. В то утро, когда Интан должен был улетать, началась безумная лихая весна. Она так откровенно разбушевалась за окном, что мы распахнули балконную дверь. Воздух потеплел и повлажнел, закапало с крыш, запели соседские коты. Мирошка, почуяв тайный шальной зов, страшно заинтересовался и осторожно вышел на балкон полюбоваться нашими красотами: лужами, гаражами и тополем одиноким под окном. Пока Интан собирал свои матрошьки и балабайки для родни, пока отдирали Бунгу от подоконника, в этой суете мы не сразу услышали отчаянное «Улла! Улла!». А когда услышали, не поверили своим глазам. Мирошка, видимо обороняясь от котов с соседних балконов, от страха вскарабкался на высоченный тополь, окруженный огромной и глубокой лужей, и голосил там из последних своих котячьих сил: «Улла! Улла! Улл-а-а-а! Ой! Улла-а-а-а-а!!!» А тополь – высоченный и гладкий. А нам – в аэропорт…

Но не успели мы опомниться и даже задуматься, что же нам делать и не вызвать ли пожарную машину, не успела Улька отчаянно зарыдать, как наш Интан уже карабкался по почти гладкому стволу спасать Мирончика. Карабкался он, ловко извиваясь, наш дипломат, – видимо, сказывались навыки, напрямую связанные с традиционным семейным бизнесом… Он долез почти до вершины, тонкой и ненадежной, куда, от страха уже ничего не соображая, вскарабкался кот. Одной рукой Интан сцапал Мирона, испуганного, дрожащего, запихнул его за отворот своей элегантной курточки и, поглаживая по спине, ловко спустился вниз, едва держась за ствол другой рукой…

Мы восхищенно встретили обоих на земле, повторяя: «Ой, Интан, спасибо, Интан! Ох, Интан! Ах, Интан!..» И Лина вдруг спросила:

– Интан, дорогой, а что твое имя, такое красивое, означает – Интан?

Запыхавшийся Интан поднял на Лину свои печальные миндалевидные очи, подумал, стоя в обнимку с ошалевшим котом под тополем в луже у гаражей, и вдруг сказал, как выдохнул:

– Матушька Лина, дай мине ладошьку и сэрце твоей дочери Улачка, пожалста! А токсидо и кольцо, чтоб предложение делать, у мине в аэропорту украли. Я обещаю, Улачка будет счастливой. Лето, осень и весна – здесь будем жить и работать, зима – там, в Малайзия… Хорошо будет. Всем. А имя мое означает «алмаз». Интан – это алмаз…