Текст книги "Моё наследство"

Марина Хробот
Моё наследство

Глава 1
Начало

Однажды в детском садике в нашу группу принесли на полдник стаканчики не с одним, как обычно, соком, а с двумя и предложили нам, детям, выбрать – вишнёвый или виноградный. Стаканчики быстро разобрали и передо мной, четырёхлетней, на столике остался поднос с двумя стаканами сока разного цвета: тёмный и светлый.

И тут я «зависла». Выбрать без подсказки родителей или воспитательницы не могла… Подбежавший толстый Ванька выпил вишнёвый сок, и у меня не осталось выбора – виноградный.

А после того, как я стала инвалидом в пять лет, неудачно сломав ногу, я полностью сняла с себя обязанность что-то решать. И нормально себя чувствовала до 27 лет.

Но!

Умерла моя тётя. От передозировки героина. То есть к этому всё и шло, слишком богемную жизнь она вела.

Тётя Катя в свои сорок лет выглядела на двадцать восемь. Не высокая, хрупкая, с большими сиреневыми глазами, с бровями и овалом лица киногероинь начала двадцатого века. Модная художница, она почти всегда носила воздушные шелковые одеяния и тяжелые серебряные браслеты на тонких руках, или одно кольцо с таким крупным брилиантом.

Считалось, что она полностью там, в искусстве. При одном виде Катерины удачливые мужчины втягивали животы и доставали пухлые портмоне, желая облегчить жизнь нежной бабочке с мечтательным взглядом.

Пейзажи тёти Кати шли в салонах, в том числе и её собственном, на Таганке, «на ура». Тётя рассеянно брала деньги за свои прозрачные картины. Казалось, она даже не знает, сколько ей дали денег и за что.

Вот всё это было сплошным, досконально и творчески продуманным обманом.

Тётя Катя имела богатых любовников, идеальную по планировке и дизайну квартиру в районе Кутузовского проспекта, на Студенческой улице и счета в трёх банках. Дачей её был особняк, обставленный антиквариатом, а заработанные деньги она аккуратно пересчитывала, записывая получившуюся цифру в специальный реестр.

Я это знала. Я была её любимой игрушкой. Меня она не стеснялась, говорила всё, как есть, хотя следовать её путём никогда не советовала. У нас сразу возникло абсолютное взаимопонимание.

Только с наркотиками оказалось сложнее. Когда её «припирало», или точно было известно, что сейчас привезут дозу, тетя Катя выгоняла меня из своей квартиры.

Ещё учась в институте, я пару раз заставала Катю под сильным кайфом и она, от щедрот своих, желала меня «угостить». Ей хотелось поделиться своей радостью именно со мной, по её мнению, ущербной.

Приходя в себя, она просила прощения, умоляла не говорить о своём очередном «косяке» моему отцу, её родному брату, и никогда не поддаваться ни на чьи уговоры попробовать наркотики. Это было совсем не трудно, я далеко не самый тусовочный человек, да и не так часто меня куда-либо приглашают или чем-то угощают. Я, ведь, хромая и поэтому перекошенная при ходьбе, а смотреть на инвалидов неприятно. Ну, мне-то точно.

Близких родственников у тёти Кати было двое – мой отец, то есть её старший брат, и я, любимая единственная племянница. Остальных «дальних» Катя не привечала.

Мою маму Катя за личность не считала. Мама платила ей тем же. Но при известии о смерти Кати долго плакала, обзывая её красивой идиоткой.

На отца было жалко смотреть. Я даже переехала к нему в квартиру Кати на два дня. Он бродил, натыкаясь на предметы, пытался организовать похороны и платил столько, сколько спросят, хотя необходимо было торговаться – денег, как всегда, было в обрез.

Нам помогали. Приехал Григорий, официальный любовник тёти Кати, и человек пять мужчин художественного вида. Трое морщили лбы под бритыми черепами, двое красивыми жестами откидывали длинные волосы. При этом были искренно расстроены, и давали маме деньги. Именно она организовала похороны.

Тётю Катю похоронили на Троекуровском кладбище, среди известных людей, упокоенных на длинных пустых аллеях с мраморными памятниками.

Во время поминок Григорий, всегда выглядевший для серьёзных переговоров, одетый в привычный серый костюм-тройку, явно присматривал за гостями и нами – боялся за сохранность ценностей в квартире. А в квартире было, на что положить глаз – дорогие картины по стенам, статуэтки мейсенсовского фарфора в технике «бисквит», серебряные столовые приборы и многое другое. Мелкое, но дорогое.

Мама суетилась с организацией застолья, накрыла красивый стол, вовремя выставляла бутылки с водкой и минеральной водой, подкладывала закуски и плакала в нужные моменты при тостах соратников Кати. Ей хотелось показать отцу, что она ему необходима. Отец смотрел на происходящее пустыми глазами. Не стало любимой сестры, а от мамы он ничего хорошего пока не ждал.

Он пока не был готов к ней вернуться. Ссора родителей три года назад и стремительный развод до сих пор была больной темой нашей семьи.

Я единственная дочь у своих родителей. Они настолько разные люди, что их неровные края особенностей характеров за много лет совместной жизни, сошлись и срослись. Развод рвал по живому.

Мой отец, как и тётя Катерина, поразительно красив. Мама увидела отца в первый день занятий на курсе промышленное и гражданское строительство Инженерно-строительного института. И целый год ходила за ним хвостом.

Мама напрашивалась к однокурсникам на вечеринки и дни рождения, «случайно» натыкалась на него три раза в день в институтских коридорах. Ей нравилось всё, что он делал – как сидел на лекциях, читал, ел, и объяснял ей сопротивление материалов, в котором она понимала больше, чем отец.

Моя мама невысокая, коренастая, плотная, нос картофелиной, пальцы короткие. Как она уговорила папу переспать с собой – не знаю. А уж когда они объявили родственникам и знакомым о близкой свадьбе, ответная реакция, особенно в институте, была настолько сильной, что мама опасалась есть в студенческой столовой. А вдруг сокурсницы из зависти отравят?

Родом из Твери, мама, воспитанница детского дома, отхватила самого красивого в институте парня из хорошей семьи, умницу, москвича, да ещё и с большой квартирой в центре столицы.

Тогда ещё были живы мои бабушка с дедушкой по отцовской линии. К появлению мамы они отнеслись философски, и с радостью переложили на неё домашние хлопоты, переехав жить на дачу в Подмосковье.

Дача строилась на тот момент лет десять, и достроила её только Катерина. Бабушка с дедушкой не считали, что их дети исключительно красивы. Самым красивым существом на свете они считали меня.

Тётушка Катя с самого начала не желала мириться с присутствием в квартире на Кутузовском проспекте моей мамы. Она не разрешала маме дотрагиваться до своих полотенец, отдельно клала свои чашку, вилку, ложку, семь тарелок и губку для мытья посуды. Катя разделила комнаты, коридор и кухню мелом на две части, полдня корячилась, стараясь сделать линию ровнее, и запретила матери заходить за намеченную границу.

Мама терпела долго, но, родив меня, получила диплом, собрала вещи и уехала в Тверь, в комнатку в коммуналке, положенной ей от государства. Отец рванул за мамой, которую, по-моему, любит до сих пор. Бабушка с дедушкой очень огорчились, узнав о Катином домашнем терроризме. Не найдя поддержки у родственников, Катя позвонила в Тверь, и попросила прощения.

Катя не любила маму потому, что любила брата, потому, что ни одна женщина, по её мнению, не была достойна его… Но таково мнение большинства матерей в отношении своих сыновей и любящих сестёр в отношении своих братьев.

Мама, взяв коляску со мной, вернулась в Москву. Через два месяца трёхкомнатная квартира, красавица с потолками под четыре метра, разменялась. Нам с мамой досталась полуторно комнатная «хрущёвка». Бабушка с дедушкой махнули рукой на семейные раздоры своих детей, и переехали на дачу окончательно, достроив к тому времени камин и половину второго этажа.

Зато Катя орала в голос, что она как родилась на Кутузовском проспекте, так здесь и останется. Заняла у всех знакомых денег и купила квартиру на Студенческой улице, в шестиэтажном доме постройки тысяча девятьсот тридцать шестого года, с потолками три двадцать и паркетом пятидесятых годов. Бабушка с дедушкой были с нею полностью согласны и дали денег, отложенные со своих пенсий. Дедушка у меня был академиком, что-то в области физики, расчёты приземления космических объектов. Бабушка работала в теплице на Рябиновой улице, выращивала цветы и огурцы.

Бабушка с дедушкой не дожили полгода до моего пятилетия с разницей в два месяца.

На следующий день после моего пятого дня рождения я, пока мама мыла посуду, а папа отлёживался в гостиной с похмельным синдромом, встала на широкий подоконник и, походив по нему, прорвала марлю от комаров и выпала в окно со второго этажа. Это был второй этаж нашей подмосковной дачи, равный третьему стандартной панельки. Насмерть я не разбилась, но левая нога сломалась в двух местах, в том числе и в колене.

У детей всё заживает быстрее и качественнее. У меня срослось неправильно. Сделали две операции – не помогло.

В семь и девять лет мне сделали ещё несколько операций. Стало немного лучше, но я осталась хромой с почти негнущимся коленом. И мама, и папа винили во всём только себя, оправдывая друг друга. Мне нравилось, что они не ругаются, выясняя кто виноват. В больницах я видела ссоры родителей, доводившие до развода и психологический шок у травмированного ребёнка.

Денег не хватало постоянно, хотя жили мы как большинство семей. Мама экономила на электроэнергии, на своей парфюмерии, папиных «чекушках» и моём мороженом. Папа всё время чинил старый «Пежо», не надеясь заменить его на новый автомобиль.

Но жизнь не стоит на месте. После двадцати лет работы прорабом на стройке, с матюками в сторону рабочих, в ватнике зимой и в майке летом, мама устроилась на хорошую должность. Начала делать карьеру в своём строительном управлении и… загуляла. Завела роман с высоким начальником из министерства. Начальник через полгода плюнул на маму со своего высокого поста, и продолжал жить с толстой и крикливой женой, а мама осталась без мужа.

Отец не смог простить измены с неинтересным и непорядочным человеком. Тётя Катя после размена квартиры пустила брата жить к себе, и смеялась над ним в голос, не стесняясь меня.

Заканчивая школу, я очень хотела пойти работать в банк или в библиотеку, но Катя заставила меня поступить в Строительный, по стопам родителей. Она сразу оплатила первый курс, отрезая пути к отступлению.

Я начала учиться в Московском Строительном Университете, а Катя тем временем закончила Строгановку. Училась она лет семь или восемь. Сумела за это время не только переспать почти со всеми сокурсниками и преподавателями, но и взять в банке приличную ссуду и приобрести в длительную аренду помещение, переделав его в художественную галерею в районе Таганки.

Так начинался Катин финансовый взлёт. У российского народа появились стабильные деньги, и они вкладывали их во всё, что продавалось. Стало модно вешать на стены настоящие картины, а не офисные постеры. Иностранцы приобретали абстракцию, наши люди чаще всего хотели видеть в доме добротные произведения в стиле «реализм» – пейзажи, родники, деревеньки в снегах и кисти прозрачного винограда на заборе в летний день. Катя сказала: «Вам хочется картин… Их есть у меня».

Она поставила производство картин на поток. Брала фотографии или видовые открытки, списывала пейзаж и втискивала в него деревянную разрушенную церковь или старый домик с цветущей во дворе сиренью и мокрым бельём на провисших верёвках. Основную композицию делали Катины однокурсники. Собачек, кошек или косяки перелётных птиц рисовал папа. В нашей семье все умеют рисовать, в той или иной степени. Он с удовольствием ушел со стройки, где ему надоело кричать на рабочих.

Затем начался строительный бум и папа, прекратив художественную деятельность, снова пошел работать прорабом на стройку, пугая приезжающие комиссии своим аристократическим видом, отменными манерами и речью без привычных непереводимых идиоматических выражений.

Катя продолжала руководить рисовальным процессом, выдавая в месяц по два десятка «произведений».

Папа у Кати денег просить не мог. Мама у неё просто не взяла бы, а я постоянно ныла, выпрашивая то десятку, то сотню долларов на новое платье или джинсы. Катя была патологически жадной, но мне она деньги охотно давала исходя из своего комплекса полноценности, перед моим – неполноценности.

Мне повезло, у нас с Катей один размер ноги, так что со спортивной обувью у меня проблем не было, а в другой я не ходила. Для себя Катя покупала обувь еженедельно и иногда забывала, какие фасоны уже приобрела. Телом я пополнее, и Катина одежда не сходилась на мне, даже если сильно вдохнуть и «держать талию».

Глава 2
Завещание

Так вот. Катя умерла. Я девять дней заходилась в горестных рыданиях. Затем было обнародовано завещание.

При его оглашении, происходившем в роскошной квартире Кати, присутствовали папа с мамой, Григорий, какой-то дальний знакомый, которого видели на похоронах Кати, и я – в качестве массовки.

Высокий мужчина с безвольным дворянским лицом и брюшком купца, дождался пункта: «Саше, моему однокурснику, достаются три картины, написанные мной», – и потерял к происходящему интерес.

Папа надеялся получить дачу, не более того, и, устроившись в глубоком кресле, тихо листал новости в планшете, Мама сидела «для компании». Она знала Катино ко мне отношение, и была полна решимости при том небольшом наследстве, что мне могло достаться, отстаивать наши интересы до победного конца.

Григорий покачивал ногой и вертел в руках зажигалку. Он был единственным курящим в собравшейся компании, смотрел на читающего завещание юриста скучающе уверенно и даже достал из кармана джинсов пачку сигарет, чтобы вскоре выйти на лоджию и закурить.

Катя в завещании вспомнила какую-то тётю, осчастливив её «вазой напольной, ручной работы» и ещё своими тремя картинами. Двоюродному брату, Игорю, тоже достались три картины. Как бы я и папа не относились картинам, но на вернисажах они продавались по штуке баксов.

Взрыв эмоций произошел через минуту.

При дальнейшем чтении оказалось, что дача, двухэтажная, с подземным гаражом, с участком в двадцать соток и наземными постройками досталась папе. А всё остальное – мне. Всё! Квартира, автомобиль, картины, драгоценности, фарфоровые статуэтки по цене веса серебра и даже любимая собака, йоркширский терьер, которая сидела рядом с моими ногами и наблюдала за всеми сквозь длинную чёлку.

Моя мама при известии юриста замерла, вцепившись в сумочку. Папа поднял брови, отложил планшет и опустил глаза.

На Григория было неприятно смотреть. Он уронил на ковёр зажигалку. Шепотом попросил перечитать последние два абзаца. Юрист, мужчина лет под шестьдесят, неизвестно откуда выкопанный Катериной, бесстрастно перечитал последнюю часть завещания. Там ещё был пункт о банковских счетах. Они тоже были завещаны любимой племяннице.

Важный вальяжный юрист в очень приличном костюме, привстал из-за тяжелого стола восемнадцатого века, и протянул завещание мне. Мама его, естественно, перехватила. Правильно сделала, я не могла шевельнуть рукой, и тупо рассматривала у своих ног узор персидского ковра, дорогого, настоящего, из Средней Азии.

Григорий протянул руку, промямлил:

– А как же… моё… юродивая наркоманка, шлюха…

Папа резко повернулся к нему, и Григорий перестал бормотать оскорбления в адрес покойной Кати. Он только прошипел слово, и я поняла какое, по реакции собаки. Йоркширка приподняла мордочку, прислушиваясь к своему имени. Катя назвала её в честь себя – Стервой.

Вот в этот день я перешла со слез печали на слезы печали и радости. Вечером родители разъехались по своим домам. Мама в «хрущёбу», папа на дачу.

Конечно, мама не хотела уезжать и оставлять «несмышлёную девочку» двадцати семи лет отроду одну. Папа заставил маму уехать.

Я люблю маму, но жить с нею тяжело. Она слишком властная. К тому же большшая проходная комната в двадцать квадратов и совсем маленькая, девять, в нашей «хрущёвке» не дают ощущения свободы. Я смирилась с неуютной квартирой, но к хорошему привыкаешь моментально, поэтому, как только родители уехали, я почувствовала, что Катина квартира моя. Моя! Несмотря на то, что здесь погибла любимая тётя.

Квартира роскошная. Две с половиной комнаты – гостиная и спальня с отделённой аркой алькова спальни. В ней стоит второй диван для гостей и кровать с водяным матрасом. Катя спала именно здесь.

На стенах гостиной висели яркие картины русских художников начала двадцатого века, стояла мебель в стиле модерн, в которой не было ни одного прямого угла, только закруглённые и за это, я вечно спотыкающаяся на больную ногу, её особенно люблю.

Большая кухня-столовая с коллекцией разделочных досок по стенам – расписных, резных и фарфоровых, с современным гарнитуром и старинным буфетом девятнадцатого века.

Ванная комната с белой треугольной джакузи и светло-серым гарнитуром под мрамор.

Ещё мне достался гардероб с вещами, без которых можно прожить, но с другой стороны необходимые вещи. Необходимые для того, чтобы почувствовать себя Женщиной, и снять лишние комплексы.

Есть такая притча. Старик булочник спрашивает моряка, почему тот не боится каждый день отправляться в море, ведь в нём погиб его отец, его дед, его прадед. Моряк спрашивает булочника: «А где умер твой отец?» «В кровати». «А дед?». «В кровати». «А прадед?». «В кровати». «Так почему ты не боишься ложиться спать?»

Вроде бы, не очень похоже на мой случай, но, с другой стороны, в старых домах умирали один за другим дряхлые или, наоборот, молодые родственники, и никто по этому поводу дома не бросал. Значит, у меня теперь есть полноценная семейная наследственная квартира.

Я всегда мечтала иметь такую квартиру, такую собаку, такую машину, такую мебель, такие пятьдесят пар обуви, такие драгоценности. Я была почти счастлива. Жаль только, что не было Кати.

Катя была расчётлива и скупа, но она любила меня, а терять человека, дорожащего именно тобой, всегда очень тяжело, даже если ты не отвечаешь ему взаимностью. Но я Катю любила. И даже немного жалела. При всей её красоте и деньгах, чего-то в ней не хватало. Наверное, того, что есть в моём отце – безоглядной порядочности.

На работе я написала заявление об отпуске за свой счёт. На нашем железо-бетонном комбинате, где я заведовала административно-хозяйственным отделом, горем прониклись, и предложили написать заявление без конкретной даты выхода. То есть когда почувствую, что пора на работу, тогда и выйду.

Острого желания осчастливить своим появлением проходную Комбината железобетонных конструкций я пока не испытывала, поэтому занималась тем, что потихоньку перевозила в подаренную квартиру свои вещи от мамы и осваивала новый автомобиль «БМВ» голубого цвета.

Еще появилась особая забота – крохотная Стервочка.

Через три дня двухразовых гуляний с собакой вокруг окрестных домов, со мной стали здороваться молодые мамочки с малышами в колясках и старушки, считающие, что их ежедневные неспешные прогулки вернут им потерянные в жизни молодость и здоровье.

Особую касту составляли собачники. Часто можно было услышать, как они обсуждали ссору молодоженов – тех, из двадцать седьмого дома, у которых серый дог. А у Ивановых появилась вторая спаниелька, вроде бы элитная.

Собачники по утрам выбегали с четвероногими мучителями на несколько минут. Вечером они, наоборот, степенно выгуливали предмет своей гордости, здороваясь со знакомыми, и подолгу сидели в сквере, обсуждая в каком магазине собачье питание дешевле и где можно подороже продать щенков.

Два раза в день я здоровалась с огромной пожилой тёткой, выгуливающей облезлое и перекормленное животное рыжего окраса, смутно напоминавшее пуделя. Стерва и пудель были знакомы. После дежурного «здравствуйте», я сразу же прибавляла шаг, уходя в сторону. Мне казалось, что стоит остановиться на мгновение, и тётка сразу же начнёт жаловаться на погоду, политику и небольшую пенсию.

Особенную радость на прогулках при встрече с нами испытывали собаки. Стерва хороша тем, что рядом с ней любой пёс, даже самый плюгавый, чувствовал себя полноценным зверем. Рядом со мной тоже любой неудачник или пьянчужка мнит себя Казановой. Зря, я хоть и хромая, но считаю, что ещё ничего, могу… если захочу…

Глава 3
Уговорная квартира

Прошло две недели после похорон тёти Кати, и я решила сделать решающий заход – перевезти из маминой «хрущобы» последние книги и остатки вещей в свою квартиру.

Мама обиженно перевязывала пачки книг. До переезда она постоянно говорила, что жить вместе с взрослой дочерью в наших условиях невозможно, а теперь второй день дулась на меня, как мышь на крупу.

Стерва, кивая новым позолоченным бантиком, закреплённой на длинной чёлке, влезла в коробку и укусила коричневый, тиснёный золотом том Гийома Аполлинера. Она получила шлепка по мохнатой попе и взвизгнула. Мама тут же взяла Стерву на руки, утешать… В дверь позвонили. Мама пошла открывать и вернулась с Григорием.

В Катиной квартире он смотрелся гармонично, но в нашей «хрущ ёбе» он выглядел молодым премьер-министром из семьи потомственных миллионеров, навещающий землянки простых шахтёров. Григорий встал посередине комнаты, посмотрел на книжные полки, на стопу белья в углу дивана.

– Надо поговорить насчёт Катиной квартиры.

Мама поставила Стерву на пол и плотно уселась в кресло, не собираясь его покидать. Григорий сделал полупоклон в её сторону и присел на диван.

– Я хочу купить у вас квартиру Кати. – Сказал Григорий и выставил вперед указательный палец. – Между прочим, половину стоимости именно я подарил Кате. Мне нравится район… и вообще я привык туда ездить. Всё остальное остаётся Насте. Я дам высокую цену, вы сможете поменять вот эту халабуду на нормальную трёхкомнатную квартиру, и еще останутся деньги. Твоя мама, Анастасия, женщина относительно молодая, мало ли как жизнь обернётся.

Я сидела на корточках около коробки с книгами. То есть одна нога была на корточках, а вторая, не сгибающаяся, отставлена в сторону.

– Двести тысяч евро. Подумайте, сумма не маленькая. Перезвоню вечером.

Я шлёпнулась на пол, больно ударившись попой.

Григорий встал и вышел из нашей квартиры, оставив после себя запах дорого одеколона, мокрые следы дорогих туфель на ламинате и шлейф брезгливой ненависти.

Но двести тысяч евро! Это не хухры-мухры.

Мама потёрла виски пухлыми пальцами.

– Надо позвонить отцу. Пусть он думает.

Отец скептически выслушал наши с мамой восторженные предположения по трате денег.

– Почему он собирается купить квартиру, которую сам помог купить ей? Катя не захотела отдать её ему. Не нравится мне это. Вы Григорию пока ответ не давайте, посмотрим, что получится.

Может быть папа прав. Я лично оказалась в растерянности. Вообще-то я часто бываю в растерянности, но у меня есть родители и они решают за меня всё. Почти всё – шампунь и зубную пасту я покупаю сама.

Мама решила послушаться бывшего мужа, и посоветовала сегодня отключить в Катиной квартире телефон, чтобы Григорий не смог уговорить меня получить деньги завтра же.

Пока я укладывала в свой голубой «БМВ» ящики с вещами, мама позвонила папе и опять завела свою бесконечную песню об экономии. Она предложила нам обеим переехать в Катину квартиру, а «хрущёвку» сдавать. Или, наоборот – сдавать Катину квартиру, за неё больше бы дали.

Папа выслушал маму, как всегда спокойно, только уточнил:

– Нина, в квартире Кати обстановка тысяч на триста евро, не считая картин. Ты кого собралась туда пускать? – Мама нервно гладила крохотную Стерву и не отвечала. – Ты не сердись, но дай ребёнку впервые в жизни пожить самостоятельно.

– Вот этого я и боюсь. – Ответила мама.

Думаю, маме тяжело смириться с тем, что дочь, всю жизнь сидевшая на шее родителей, внезапно стала обеспеченным человеком. А это действительно так. Даже когда мама устроила меня завхозом в заводоуправление, я получала мизерную зарплату. И вдруг, ни за что, на меня свалилось наследство, да ещё от Кати, которую мама не уважала.

В тётиной квартире я оставила всё без изменений. Не с моим инженерно-строительным образованием менять то, что сделала женщина с великолепным художественным вкусом. Только сожгла коврик из коридора, на котором умерла Катя. Вынесла его на отгороженную помойку за домом и подожгла.

Как рассказал Аркадий, соратник тёти по производству художественных ценностей, в тот злополучный вечер у Кати происходил очередной богемный сабантуйчик. Все здорово упились и обкурились, а Катя ещё и вкололась. В два часа ночи Катя решила повторить дозу. Она ушла на кухню и, по врождённой жадности, вколола себе не дозу, а полторы. Или она забыла, что сегодня уже приняла норму, или по пьянке решила, что проскочит…

Когда после укола ей стало плохо, она смогла доползти с кухни до прихожей, и вышедшему к ней Аркадию сказала: «Перебрала, дура». Вызвали «скорую», но уже было поздно. «Скорая» вызвала полицию. С Катей остался только Аркадий. Остальные, откупившись от медиков и полиции, уехали домой.

В гостиной у Кати висели работы Натальи Гончаровой, Алексанлра Куприна, Аристарха Лентулова и две неоконченные картины Кузьмы Петрова-Водкина. Свои картины Катя не любила, называла их открытками.

Не знаю, почему одна картина висит над столом директора продовольственного магазина, и стоит тысячу рублей, а другая радует глаз в музее и стоит в районе миллиона. У меня свой критерий для оценки картин – нравится, не нравится. Кузьма Сергеевич Петров-Водкин мне нравится. Даже не дорисованный, в эскизе.

Я с удовольствием ночевала одна в подаренной квартире, но сегодня настроение было такое… тревожное, что ли? Мне хотелось увидеть Милу, мою подругу, но она соглашалась приехать в гости только вместе с воздыхателем Шуриком, – а точнее, с Шуриком, по которому вздыхала именно она. А Шурик, любитель шумных компаний, обязательно притащит за собой ещё кого-нибудь, например, приятеля Леонида. Шурику стоит поддаться один раз, и приличные апартаменты превратятся в караван-сарай, не отмываемый никаким «Доместосом».

До часу ночи я смотрела телевизор, ела диетическое печенье «Крекер» и пила «Мартини». «Мартини» тётя Катя, а так же анисовой водкой, затарилась основательно, по двенадцать бутылок. При разумном использовании, запаса хватит до Нового Года. А сейчас только конец сентября.

Стерва занималась любимым делом – стащила с моей ноги тапку и трепала её, рыча тенором. Наказывать Стерву было бесполезно. Размером она меньше стандартной кошки, а упрямства в ней на целого осла.

Сегодня я впервые решилась спать не в гостиной, а в кровати Кати. Засунув под подушку записки со всеми известными мне мужскими именами, я прошептала:

– Сплю на новом месте, приснись жених невесте! – и легла на водяной матрас, обхвативший меня с трепетом и нежностью.

Утром в гости пришел Григорий. Коротко позвонив, он открыл дверь своим ключом. Автоматически, как у себя дома, повесил пальто в шкаф прихожей, поменял туфли на тапки, прошел в спальню и сел в кресло на гнутых ножках, обтянутое английским ситцем в приятных глазу пёстрых цветочках. Опять крутил в руках зажигалку, на меня не смотрел.

– Настя, есть отличное предложение. Двухкомнатная на пятом этаже, переезд оплачиваю я, и даю двести двадцать тысяч в придачу. Позвони маме, посоветуйся.

Мне спросонья было не до общения с надменным Григорием, больше волновал вопрос «суженого», а для этого надо было достать из-под подушки записку с именем. При взрослом мужчине предаваться подобным детским забавам неудобно, но записку под подушкой я всё-таки нащупала. Развернула…

Я что, вчера слишком спать хотела? Что это за имя – Сигизмунд? Совсем я себя не люблю, если такое смогла такое написать. Настроение упало. Григорий всё бубнил о квартире и деньгах, обсуждая вопрос переезда. Он решил, что обмен мы уже обговорили.

– Григорий, но меня больше всего устраивает первый этаж. Если лифт ломается или электричество вышибится, то мне необходимо будет забираться по лестнице. Э-эй, Григорий! – Мне пришлось прищелкнуть пальцами, привлекая его внимание. – Не с моей ногой делать альпинистские восхождения.

Григорий смотрел в сторону спального алькова, видимо, что-то вспоминая, и заговорил тоном барина, объясняющего бестолковой дворовой девке алфавит.

– Настя, в тех домах, о которых я говорю, есть собственные подстанции, и лифты там не ломаются.

Ой, не нравился мне сегодня тётин приятель! Дёргается, смотрит в сторону, врёт. Но в чём врёт?.. Мутный разговорчик получался. Он ведь хронический жмот. А тут такая щедрость…

Я набрала мамин телефон.

– Алло, мам, ставки растут. Григорий снова предлагает денег.

Мама молчала. Я слышала, как она барабанит пальцами по столу. Григорий усиленно смотрел на полосатые обои гостиной. Мама наконец-то ответила мне:

– Знаешь, Настя, мы сегодня с тобой к Илье, двоюродному брату твоего отца, приглашены, ему полковника дали, вот там и поговорим. Передавай Григорию привет, и отсылай его… до завтра. Лучше всего надеть скромное чёрное или однотонное платье, все цацки сразу на себя не навешивай, а только самый дорогой бриллиантовый гарнитур…

– Хорошо, мама. – Я отложила телефонную трубку, и Стерва лениво куснула её, как и все предметы, попадающие ей под мордочку. – Григорий, мама сказала, что мы завтра дадим ответ. Сегодня идём к дяде Илье, ему дали очередное полицейское звание, надо отметить.

– Завтра?

Григорий из всего разговора услышал только это слово. Резко встав, он ушел. Просто встал, и без «до свидания», или «пока», ушел из квартиры, вытащив по пути плащ из шкафа. Совершенно на него не похоже. Или он всегда был показушно воспитанным, а я не замечала?

Хотя, если б у меня оттяпали нужную квартиру, я бы и улыбаться не смогла… А, может, Катя бравировала перед знакомыми богатым любовником, и сама спонсировала покупку?.. Может быть. С Катей всё могло быть.