Текст книги "Неправильный треугольник, или Геометрия для взрослых"

Господи! Как же ему хотелось, чтобы Лиза, умоляя, валялась у него в ногах, выпрашивая снисхождения и пощады, тем самым признавая его превосходство и власть.

Вадим смотрел на распластанную перед ним жену и чувствовал, как в нем зреет и крепнет предательское желание, накрывая влажной, горячей волной. Распаленная плоть повелевала оскорбленным и униженным сознанием.

Тогда, в отчаянии, он стал сдирать с неё чулки и кружевной наряд, ломая крючки, разрывая руками и зубами неподдающуюся синтетическую ткань. В эти минуты Вадим напоминал зверя, рвущего на части своего врага. Он уничтожил все, разбрасывая вокруг себя кровавые лоскутки, не пощадив даже тапочки, оставляя их без подошвы и помпонов.

На эту бессмысленную расправу у него ушли почти все силы. И почти вся злость. Поэтому сейчас, глядя на растерзанную Лизу, он чувствовал себя совершенно беспомощным и опустошенным, готовый заплакать от бессилья и обиды. Жена мгновенно уловила произошедшую в нем перемену и, поднявшись, сделала шаг навстречу, готовая накрыть собой его боль.

– Не смей! Не смей приближаться ко мне, слышишь!

Вадим оттолкнул её с такой силой, что, пролетев несколько метров, она ударилась лицом о шкаф. Из носа тонкой горячей струйкой потекла кровь.

В это самое время громко хлопнула входная дверь и звонкий дочкин голос призывно зазвучал с порога:

– Мам, ты же забыла мне пуговицу пришить на платье! На, пришей быстренько, а то уже начинается!

– На, сука, прикройся! – мгновенно сориентировался Вадим и, сдернув с кресла плед, швырнул его лежащей на полу жене. Лиза, не в силах унять дрожь, торопливо завернулась в него.

– Ой, папка, ты уже дома! – радостно подпрыгнула вошедшая в комнату Катя, готовая кинуться ему на шею. Но, заметив Лизу, затормозила:

– Ой… мама… Что это с тобой? У тебя кровь…

– Ничего страшного, милая, это я оступилась… – ответила Лиза глухо, стараясь добавить голосу как можно больше спокойствия. А договорив, даже изобразила на перепачканном кровью лице отдаленное подобие улыбки. Получилось плохо.

– Да?… – лишь на минуту Катя остановилась, пытаясь осмыслить происходящее. И сразу вернулась к проблеме пуговицы, которая, по всей видимости, волновала её больше. – На, пришей! Только быстрее!

Катя извлекла из кулька платье и протянула его матери. Лиза с трудом поднялась:

– Сейчас, Катюша, только умоюсь! – сказала она, направляясь в ванну.

Там Лиза смыла с лица кровь, надела халат и, запрокинув голову, пыталась остановить текущую из носа струйку, когда в дверь влетел бледный от ярости Вадим:

– Это что?! Что это такое, я тебя спрашиваю?! – орал он, тыча ей в лицо свежесшитый наряд. – Как ты могла извести на тряпки такую дорогую вещь! Ты что забыла, откуда я её привез?!

– Осторожно, ты перепачкаешь все кровью, – ответила Лиза, отводя его руку от своего лица.

Что-то случилось с ней, переменилось в одночасье. Казалось, Вадим своим ударом выбил из неё весь страх. Весь, до капельки. Лиза была оледенело спокойна и, глядя мужу прямо в глаза непроницаемым взглядом, продолжила:

– Это не тряпки. Это платье для принцессы.

– Ты что, совсем ненормальная! – заорал он, тушуясь под её взглядом. – Какая принцесса?!

– У твоей дочери завтра спектакль. И она будет играть в нем главную роль. В этом платье.

Лиза произносила слова отчетливо и выверенно, словно разговаривала с маленьким и глупым мальчиком. Для Вадима это было невыносимо.

– Ну, ты и сука! – только и смог прошипеть он.

На пороге ванной появилась недовольная дочь:

– Вы еще долго будете ругаться?! Я же опаздываю!

Лиза спокойно отодвинула стоящего на пути Вадима, прошла в комнату и достала из шкафа коробку с пуговицами и нитками:

– Катюша, возьми у папы платье и принеси мне.

Через минуту довольная дочь умчалась на репетицию, а Лиза спокойно убрала коробку с нитками на место и, включив телевизор, удобно устроилась в кресле. Транслировали какой-то фильм, о морских пиратах, смелом папуасском мальчике и его друге – дельфине. Впервые Лиза досмотрела его до конца.

Герман

Герман рос необычным ребенком. В его детском хозяйстве не было ни одной сломанной игрушки, а в гардеробе – ни одной порванной вещи. Все, к чему он прикасался, имело свойство складываться в ровные стопочки и пачки. Одежда на нем выглядела безупречно, а в шкафу царил идеальный порядок. Руки маленького Германа даже в песочнице всегда оставались чистыми, а носки ослепительно белыми. Заговорил мальчик поздно, но сразу целыми предложениями, безукоризненными с точки зрения стилистики.

Несмотря на музыкальную школу, которую Герман посещал с пяти лет, к нему не прилипла обидная слава пай-мальчика. С ранних лет в нем угадывались «порода», природная элитность и свой собственный стиль. Во всем: в одежде, в манере говорить и даже принимать решения. И все эти черты были надиктованы ему не слабостью, а врожденным эстетством. Так, быть может, выглядит в детстве современный метро-сексуал, который благодаря всемирно известному Бэкхему стремительно входит в моду.

Повторяю, Герман был эстетичен во всем. Болезненно реагировал на безвкусицу и отчаянный кич, потрясая маминых подруг недетскими комплиментами и конструктивной критикой по поводу их внешности. Мог часами возиться с какими-то коробочками, бантиками и обрезками фольги, придумывая маме очередной подарок. И всегда дарил ей цветы. Всевозможные: с клумбы, с куста, с дерева. Позже просто покупал на сэкономленные от завтраков деньги. А на свое пятнадцатилетие он преподнес матери невероятной красоты букет из пятнадцати роз, над которым она долго растроганно плакала.

Женщины обожали его, и он отвечал им взаимностью.

Самой первой и самой главной его женщиной стала тридцатилетняя учительница биологии Юлия Альбертовна, стильная разведенка, с потрясающей фигурой и фантастическими глазами. Дважды в неделю её уроки были последними по расписанию. В эти дни Герман всегда находил предлог «зависнуть» в классе после уроков. Подменял дежурных, рисовал стенгазету, которую никто рисовать не хотел или просто кропотливо и самозабвенно поливал многочисленные цветы на просторных подоконниках. Цветы захлебывались от изобилия влаги, Герман – от удовольствия наблюдать ЕЁ. Любоваться пружинистой прядью золотистых волос, падавшей ей на лицо, когда молодая учительница наклонялась над тетрадями немыслимым изгибом шеи с родинкой на туманной коже. Он прислушивался к её дыханию, тихому и спокойному, плавно сползая взглядом туда, где это дыхание рождалось. К пуговице, стягивающей две половинки ткани, отделявшей видимое от невидимого. В его теле томилась и бродила молодая кровь, пульсируя в висках, шумела в голове.

В тот день он подошел к ней совсем близко, теряя контроль над собой и ситуацией. Юлия Альбертовна подняла голову и вопросительно посмотрела на Германа. В её глазах не было ни строгого осуждения, ни простого недовольства. Только вопрос. Время зависло над ними, становясь вязким и тягучим. Казалось, эта пауза длится целую вечность. Герман так и не смог оторвать взгляда от её губ, полураскрывшихся так близко, и, влекомый какой-то неведомой потусторонней силой, всецело и безрассудно подчиняясь ей, наклонился и осторожно поцеловал её. Горячая волна всколыхнуло тело, и он зажмурился, готовый к любому, самому страшному наказанию. Но губы учительницы еще больше раскрылись в ответ, останавливая время и его сердце, переполненное желанием и рвущимся ввысь счастьем.

С тех пор они стали тайно встречаться. Вернее, Герман стал приходить к Юле поздно ночью в крохотную уютную квартирку и уходить рано утром, бесшумно сбегая по лестнице, прячась от соседей, общих знакомых и просто любопытных глаз. Юля щедро одаривала его собой, прекрасно понимая и предугадывая, когда и чем закончится их скороспелый нелегальный роман. Она даже не спорила с этим ошалевшим от любви мальчишкой, когда он, переполненный страстью и счастьем обладания, посвящал её в свои отчаянные мечты. Герман все чаще говорил о том, что проживут они с Юлей одну жизнь на двоих, нарожают кучу детей и умрут в один день в маленьком тихом домике на берегу моря. И тридцатилетняя учительница, уже не раз «обожженная» предательством, просто слушала и улыбалась, лежа на его плече, и мысленно благодарила этого семнадцатилетнего мальчика за свое внезапное, неподдельное счастье.

Очень скоро по школе поползли слухи. Грязные, завистливые, злые. Юля просила Германа быть осторожнее, уговаривала затаиться и не приходить к ней какое-то время. Но вспыхнувшая внезапно любовь только подогревалась запретом, требовала продолжения и уже не могла остановиться. Герман был готов сражаться за неё с любым и каждым, воевать со всем миром, который, к сожалению, оказался сильнее. Кульминацией драматической истории стал доверительный «разговор по душам» в кабинете директора, где молодую порочную учительницу буквально распяли, втоптали в грязь всем учительским советом. А вернее, сворой одиноких, обезлюбленных женщин, давно и навсегда забывших о своем главном предназначении. Поэтому злобы и нечистот было много. Очень много – не отмыться.

Вечером того же дня Юлия Альбертовна, наскоро собравшись, уехала, оставив Герману скупое прощальное письмо и ключи от своей маленькой уютной квартирки. Юный Ромео провел там три мрачных, безысходных, отчаянно запойных дня, а на четвертый отимел в ней свою одноклассницу Веру, пришедшую утешить его по наводке друзей.

Вера задержалась в его жизни ненадолго. Она утомляла и раздражала Германа своей глупостью и непротивлением. Иногда ему казалось, что он занимается любовью с мягкой гуттаперчевой куклой, податливой и безучастной.

К тому времени Герман уже закончил школу и готовился поступать в консерваторию. Поэтому причину разрыва с бывшей одноклассницей мотивировал своей чрезмерной занятостью. Утер обильные девичьи слезы тончайшим носовым платком и действительно стал много и с удовольствием заниматься, стремительно наверстывая упущенное. Целеустремленный молодой музыкант не увлекался и не заводил бурных продолжительных романов. Своей холодной отстраненностью Герман еще больше интриговал и притягивал к себе женщин, оставаясь неприступным и невозмутимым. Лишь саксофон в его руках безумствовал и ненавидел, лишь в музыке его жила и обнажалась страсть, обновляя душу и понемногу врачуя сердце. Каждый вечер, закрывшись в маленькой квартирке на краю города, он играл и оплакивал свою первую любовь и женщину, подарившую ему это чудо.

Герман действительно был гениальным саксофонистом. А пережитые страдания сделали его музыку просто магической.

Поэтому всегда последней каплей в бокале соблазна, который он наливал по жизни всем последующим женщинам, был саксофон. Искренние, завораживающие своей чистотой и обнаженностью чувств, звуки, рождаемые необычным инструментом в руках стильного музыканта, умеющего говорить и уговаривать, отличающего все оттенки и полутона жизни, наделенного великолепным чувством юмора, неистощимой сексуальной энергией и умением, делали его полубогом.

Вначале легкие победы поднимали его нестойкую, юношескую самооценку. Потом забавляли, наполняя жизнь интригой и чувственной игрой. А потом смертельно надоели. Какое-то время Герман еще крутил романы, встречаясь с женщинами, которых не любил, но старался не обижать и расставаться всегда красиво. Хотя с каждым новым сюжетом делать это становилось все сложнее. С возрастом женщины становились все привязчивей и претенциозней. Поэтому с каждым последующим романом всё труднее получалось, как в юности, бросить на ходу, поднимаясь со взмокшей постели: «Милая, ты была великолепна! Я тебе непременно позвоню!» И исчезнуть надолго. А лучше – навсегда.

И, если этот прием безотказно срабатывал с молоденькими неопытными девочками, то, взрослея, они уже не верили в беглое: «Позвоню!» и торопились уточнить, когда именно прозвучит этот самый звонок, в какой день и час. Самые смелые и предприимчивые выспрашивали, а то и требовали, номер телефона, по которому доставали Германа с невероятным упорством. После очередного разрыва ему приходилось какое-то время жить у родителей, потому что в подъезде Юлиного дома устраивались бесконечные засады, подсовывались под двери письма, обильно омытые слезами и перепачканные губной помадой. Со временем он и вовсе перестал там бывать.

Герман не был ни зол, ни циничен. Ему действительно было смертельно жаль всех этих безнадежно влюбленных в него женщин. Но он шел по жизни, превращая её в праздник, который понимал и ощущал по-своему. Ему необходимы были новые лица, смена декораций и чувств. Вихреподобная светская суета, приемы, фуршеты и рауты, на которые его приглашали и зазывали, чтобы потом преподнести как главное событие в программе вечера. Потому что он был красив, умен и талантлив, а главное – искренен, что в богемных кругах, насквозь пропитанных фальшью и завистью, случалось крайне редко, отчего и ценилось дорого. Герман с удовольствием нырял в эти богемные водовороты: посещал, улыбался, флиртовал и играл музыку, сводившую женщин с ума. Потому что больше всего на свете он боялся одиночества и скуки, которые пожирали его изнутри, словно ржавчина, оставляя после себя пустоты, которые уже ничем заполнить было нельзя.

Даже тоску, которая накатывала на него вечерами, заставляя браться за саксофон и играть, он благословлял с благодарностью. Потому что, рождая музыку, от которой стыло сердце, Герман заполнял ею пустынность своего осиротевшего сердца.

Никто из его друзей и близких не догадывался о том, чем жила и спасалась его душа. Молодой, красивый как бог, музыкант всегда был внешне благополучен, легок в общении и обожаем.

Уже с последнего курса консерватории его стали приглашать в самые известные коллективы города, на самые престижные сцены. С благословения ректора и при его же поддержке вскоре состоялся сольный концерт, после которого к Герману пришел настоящий успех.

А после двухгодичных гастролей по Европе, вернувшись домой, Герман совершенно неожиданно объявил всем о своем решении жениться. Его избранницей стала странная рыжеволосая девушка, похожая на подростка, с которой он случайно познакомился в аэропорту.

Неожиданность и стремительность выбора поразила не только окружение Германа, но и его самого, так и не сумевшего объяснить, почему тогда в забитом людьми аэропорту он выделил из толпы её, тихую и неприметную.

Несколько часов группа артистов томилась в ожидании задержанного рейса. Отобедав в ресторане и наскучавшись в VIP-апартаментах, Герман нервно прохаживался по залу ожидания, поражая и раздражая скопившихся в нем уставших пассажиров своим длинным стильным пальто и галстуком-бабочкой.

В дальнем углу освоила территорию и шумно прижилась беззаботная стайка туристов с рюкзаками, палатками и гитарами. Приближаясь к ним, Герман жадно ловил лихой бродяжий дух, витающий над загорелыми небритыми лицами парней, угловатыми девичьими силуэтами, и понял, что завидует. Чему? Ответ не находился. Тогда Герман остановился поодаль, слушая незатейливые гитарные переборы и наблюдая за маленькой смуглой девчонкой, сидевшей на огромном рюкзаке в нелепой выцветшей панаме. Она что-то оживленно говорила своим спутникам, забавно хлопая рыжеватыми ресницами, никогда не знавшими косметики, и заливисто смеялась, разбрызгивая вокруг себя светлую нечаянную радость.

Герман долго рассматривал сидящих в кругу туристов, каждый раз цепляясь взглядом за эту незрелую девичью некрасивость. Жадно ловил её голос и смех, окуная пустую душу в её источник, ликующий и чистый. Что-то стало меняться глубоко внутри, заполняя все смыслом и содержанием, давно и безнадежно утерянным.

Диспетчер объявила посадку на его рейс. К Герману уже неслась сопровождающая группы, призывно и нервно махая рукой, когда он рванулся в угол зала, роняя по дороге чьи-то сумки и чемоданы, перешагивая через баулы и хныкающих детей. Стремительно подошел к рыжеволосой девчонке, завис над ней и, протягивая визитку, сказал почему-то срывающимся от волнения голосом: «Меня зовут Герман. Позвоните мне, пожалуйста, вот по этому номеру после 25 числа. Непременно позвоните!» Вся женская половина компании с завистью и восторгом следила за неловкими движениями подруги, прячущей визитку в карманчик выгоревшей клетчатой рубашки.

Самолет Германа давно летел в небе, а немая сцена недоумения все еще висела в душном зале ожидания…

– Зачем тебе эта туристка? Мальчик мой, это же мезальянс! – в отчаянии вскидывала к небу тонкие, ухоженные руки мама после того, как он привел в дом перепуганную смуглую девчонку в шортах и стоптанных босоножках, объявив родителям, что женится.

– Я бесконечно дорожу твоим мнением, мама… Но прости, это не обсуждается.

Впервые в жизни мать уловила в голосе сына незнакомые нотки, от которых ей стало не по себе. С горечью сожалея о том, что сын вырос, Генриетта Михайловна достойно приняла потерю своего права влиять на его решения, вздохнула и пошла на кухню за корвалолом.

Почти три месяца Герман с завидным упорством отбивался от друзей и знакомых, пытающихся отговорить его от «скоропостижной» женитьбы. Никто не мог понять, что нашел этот элитный музыкант, влюблявший в себя лучших женщин, крутивший романы с фееричными итальянками и утонченными француженками, в этой бессловесной и бестелесной серой мышке. Потом сдались и успокоились, а после свадьбы полюбили и его молодую жену, и дом, невероятно гостеприимный и уютный благодаря стараниям его милой и умелой хозяйки.

Молодожены поселились в просторной двухкомнатной квартире, щедро предоставленной начинающему, но уже известному музыканту мэрией в качестве свадебного подарка. О том, что глава городской администрации в далеком прошлом был страстным поклонником Генриетты Михайловны, история вежливо умолчала.

С неожиданным для себя удовольствием Герман принялся вместе с женой обживать квартирное пространство, в котором удивительно переплеталось, сочетая несочетаемое, его эстетство и её незатейливая простота. От всего, к чему прикасалась её рука, веяло таким умиротворением и смыслом, превращая неглавное в главное, что, казалось, без этого в жизни Герману уже никак не обойтись.

Дом обрастал мелочами, наполняя все значимостью и традициями, к которым молодые супруги относились с вдохновением и трепетом. Стали привычными воскресные обеды с затяжным застольем, пирожками и разносолами в кругу друзей, диаметр которого постоянно увеличивался. Поэтому очень скоро в гости к Ростоцким стали ходить со своими «посадочными местами». Со временем весь балкон был завален всевозможными табуретками, раскладными стульями, шезлонгами и даже плетеным креслом-качалкой. Последнее приобретение было безоговорочно облюбовано Генриеттой Михайловной, обожавшей эти воскресные посиделки и свою невестку Алинку, чьему появлению она когда-то так категорически сопротивлялась.

Молодая провинциальная девочка с бесхитростными глазами навсегда покорила сердце претенциозной столичной свекрови своей самозабвенной любовью к её единственному сыну, самыми банальными пирожками, а еще – сказочным вишневым вареньем, которых сама Генриетта Михайловна никогда ни печь, ни варить не умела.

И сейчас, сидя на уютной кухне, она старательно переписывала в изящный блокнотик очередной рецепт Алинкиного пирога, гоняя во рту вишневую косточку. И невестка, и свекровь прекрасно знали, что никакой пирог Генриетта Михайловна печь, конечно, не станет, но, видимо, в этом обязательном воскресном конспектировании тоже заключался своеобразный семейный ритуал.

Гости давно разошлись, лишь изрядно перепивший друг детства Игорь битый час прощался в коридоре, терзая Германа доверительными разговорами.

– Скажи честно, ведь ты же её не любишь? – после бесконечных хождений вокруг да около, наконец, задал он в лоб мучивший его вопрос.

– Игорь, давай не будем…

– Нет, давай будем! – упрямо настаивал друг, усаживаясь на ящик для обуви. – Я, между прочим, перед тобой всегда душу выворачиваю.

– Ну, это скорее нужно тебе, а не мне, – съязвил Герман.

– Друг, не хами, – обиделся Игорь и уткнулся в висящие на вешалке пальто.

– Ладно, извини, – пошел на попятную Герман, вспоминая, что у пьяных свои особые аргументы и чувства. – Что ты хочешь услышать?

– Правду!

– Какую правду? – спросил Герман, начиная нервничать.

– Всю! Вот пока не скажешь, я никуда отсюда не уйду, – ответил Игорь, пытаясь улечься все на том же обувном ящике, но не удержал равновесие и свалился рядом.

Герман поднял его и поставил на ноги.

– Игорь, тебе нужно поспать… дома.

– Дома! Ну, конечно… Спать нужно дома… и только с женой… Тебе легко говорить, у тебя вон как… А у меня дома… Ладно, не будем усугу… гу… блять, – на этом слове Игорь споткнулся, но не отстал. – Ты мне скажи… только честно… любишь ты свою жену или нет?

– Ну, не люблю, – ответил Герман, понимая, что Игорь все равно не отвяжется.

– А-а! То-то же! – непонятно чему обрадовался друг. – Слушай, а какого хрена ты взял в жены эти «домашние тапочки»?! У тебя же такие бабы были!

– Были… и будут… Если захочу, – без тени бравады, даже как-будто с сожалением ответил Герман. – Но, понимаешь, вся прелесть в том, что я этого не хочу…

– Не понимаю! Убей меня, не понимаю! Но, почему?! – не мог успокоиться изнывающий от зависти собеседник.

– Потому что их я тоже не люблю. А с Алиной мне по крайней мере тепло. Очень. И еще… Она единственный человек, которому я верю. Как оказалось, мне это весьма необходимо для жизни.

– А как же я?! А мне ты, получается, не веришь?! – «полез в бутылку» перебравший друг.

– Не верю, – с тем же спокойным великолепием ответил Герман. Женившись, он стал необычайно лаконичен. И это опять же только добавило ему шарма. – Игорь, тебе пора. Я вызову такси, – попытался он закончить тяготивший его разговор.

Через четверть часа машина ждала Игоря у подъезда.

– Значит вы так, Герман Вениаминович! Значит так вы с лучшим другом! Запомним! – еще долго бормотал гость что-то бессвязно-невнятное, обиженно поджимая губы. И в очередной раз вылезая из такси, куда Герман пытался усадить его, въедливо спросил:

– Ну, хоть кого-то вы любите, маэстро?

– Люблю, – ответил Герман, поправляя на шее друга сбившийся шарфик.

– Кого? Кому же так повезло, а?! – с трудом удерживая равновесие, Игорь раскинул в стороны руки. Но не удержал и осел на мокрый асфальт.

– А вот это тебя уже точно не касается! – ответил Герман, поднимая друга и в очередной раз запихивая в машину. Быстро захлопнув дверцу, крикнул шоферу:

– Всё, командир, упаковано! Трогай!

Машина сорвалась с места, увозя на заднем сидении смертельно обиженного пассажира, а Герман, вздохнув с облегчением, заспешил домой, где его всегда ждали и любили. По-настоящему.

Через год в семье Ростоцких родилась девочка. Герман был на седьмом небе от счастья, дедушка – необычайно горд, а о бабушке и говорить нечего. Распираемая самыми нежными чувствами, она, можно сказать, совершила гражданский подвиг: связала крохотные розовые пинетки. Вязала она их почти полгода, поэтому внучке они, конечно, оказались безнадежно малы. Но тем не менее навсегда остались самой ценной семейной реликвией, олицетворяя собой символ самозабвенной бабушкиной любви.

Белокурое ангельское создание, нареченное Маргаритой, росло во всеобъемлющей любви и щедро задаривалось подарками всеми по очереди, но больше всего возвращающимся с гастролей отцом. Он обрушил свою неизрасходованную любовь на дочь, исполняя все её желания и капризы, звал принцессой и с готовностью носил на руках ночи напролет и на прогулке.

Герман отогрелся и увяз в семейной жизни. Вроде бы и не утерял свой неповторимый шарм и лоск, но как-то набрал тела и одомашнился. Женщины по-прежнему с тоской провожали его глазами, с откровенным недоумением переводя взгляд на идущую рядом с ним жену, ревниво оценивая её старенькие джинсы, неброскую кофточку и волосы, собранные на затылке в нехитрый хвостик. Мужчины завидовали свету в её глазах, той жизнеутверждающей любви, которую эти глаза излучали, когда она смотрела на своего спутника. Её чувство к нему было таким огромным, что ни спрятать, ни скрыть его Алина просто не могла.

Казалось, это и было счастье. Тихое, светлое, настоящее. «Мой дом – моя крепость!» – любил повторять Герман, возвращаясь с очередных гастролей, обцелованный и умиротворенный. Ему нравилось наблюдать за быстрыми, но не суетными движениями жены, когда она двигалась по дому, рождая после себя вихревой поток. Казалось, она ничего не делала сама, а, едва касаясь, лишь передавала энергию вещам, которые сами собой ложились на привычные места. Всю домашнюю работу она делала так бесшумно и легко, с таким вдохновением, словно танцевала свой главный, самый счастливый танец.

С появлением Германа в доме все оживало, начинало вращаться вокруг него, наполняя его и её жизнь особым, понятным лишь им двоим смыслом.

И только в спальне все шло по-другому сценарию. Многоопытный и искушенный муж безуспешно пытался раскомплексовать маленькую провинциальную девочку, хоть как-то разбудить в ней чувственность и разжечь желание. Или хотя бы приручить. Самыми мучительными в их отношениях были эти минуты, когда перепуганным зверьком она замирала в его руках, глядя куда-то в сторону широко раскрытыми, полными ужаса глазами. Поначалу Германа даже забавлял этот неподдельный страх и девичья неискушенность. Растроганный её безгрешным целомудрием, муж окутывал молодую жену заботой и нежностью, предельно бережно, с немыслимым терпением и пониманием, боясь нарушить и разрушить, совершал обряд посвящения.

Но ничего в этих отношениях не менялось. Даже год спустя он по-прежнему, ловил на себе полный ужаса и мольбы взгляд молодой жены. Все разговоры на эту тему, как правило, ничем не заканчивались. Алина просто молчала, скрестив руки на груди, вжавшись в диван, либо начинала плакать тихими беззвучными слезами.

Впервые в жизни Герман обнаружил свою полную несостоятельность в этом, казалось, таком изведанном и беспроблемном для него вопросе. Потерпевший фиаско, обескураженный муж начал тайком покупать и почитывать какие-то дурацкие книжки с идиотскими советами, от которых становилось еще хуже. Не столько в постели, сколько на душе. До знакомства со всей этой предназначенной помогать всем и каждому литературой Герман даже не подозревал о существовании такого количества проблем в этой сфере человеческой жизни. И, однажды почувствовав, что в нем зреет какой-то новый, еще не описанный в книжках комплекс, забросил не только популярное чтиво, но и попытки что-либо изменить.

Он не занимался с женой любовью, а исполнял супружеский долг, сознательно снижая «дозы» и количество «инъекций». С рождением дочки делать это стало намного проще. А когда восьмимесячная Маргарита перекочевала в родительскую кровать, разделив собой мужскую и женскую половины, интимная жизнь между супругами была окончательно заморожена.

Во всяком случае, именно так ощущал себя Герман, когда кто-то из друзей шутил на тему секса или делился впечатлениями. Перед его глазами всплывала заиндевелая бройлерная тушка, забытая кем-то в глубинах морозильной камеры, и он пытался обнаружить в себе хоть какие-то намеки на обиду или сожаление. К его огромному удивлению, ничего этого не было. Напротив, ему казалось, что все прошлые его сексуальные подвиги и эксперименты есть не что иное, как изматывающий, бессмысленный поиск чего-то. Чего именно? Никто толком не знал, но все судорожно искали, хвастаясь друг перед другом находками и победами, которые назавтра оборачивались потерями и поражениями.

Герман ни с кем не делился своими размышлениями, потому, как известно, «со своим уставом в чужой монастырь…» Вот именно: «… не ходят». Он и не ходил, потому как был счастлив в своем.

Герман поднимался по лестнице, бережно удерживая перед собой коробку немыслимых размеров, с ярким торжественным бантом. У дверей он ненадолго остановился, прислушиваясь к доносившимся оттуда голосам и музыке. В коридоре соблазнительно пахло свежей выпечкой и еще чем-то вкусным. Тогда он решил не доставать ключ, а нажал тугую кнопку звонка. Почти сразу раздалось топотание приближающихся маленьких ножек. Именно на это он и рассчитывал. Из-за дверей звонкий детский голосок нетерпеливо прокричал: «Мамочка! Открой, это подарки пришли! Открой скорее!»

Щелкнул замок и бело-розовое чудо, явившееся в дверном проеме, брызнуло взорвавшейся радостью:

– Ой, мамочка, это не подарки! Это наш папка приехал!

– Правильно, принцесса! Это папа… с подарками, – ответил Герман, протискиваясь в дверь. – С днем рождения, Дюймовочка моя!

Все вокруг зашумело и запрыгало: снимало с него пальто, целовалось и делилось впечатлениями, шуршало разворачиваемой фольгой и восторгалось огромной куклой, вынутой из бархатной коробки. Кукла была ростом с пятилетнюю Маргариту, ходила, просила кушать, плакала настоящими слезами и произносила еще две вежливые фразы: «Доброе утро!» и «Спокойной ночи!». Правда, говорила она исключительно по-английски, слезы нужно было периодически наливать в небольшой съемный флакончик, а батарейки менять, но все равно в восторге от подарка были все: и взрослые, и дети. А больше всех, кажется, Алина, которая уложила вечером спать и дочку, и куклу, рассказав им на ночь традиционную сказку. Кукла едва поместилась в пустующей Маргариткиной кроватке. Алина постояла над ней немного и, поправив одеяло, вышла к мужу.

Герман полулежал на диване у телевизора, осоловевший от еды, тепла и нескольких рюмок коньяка. Алина забралась к мужу на колени, обвила его шею руками и, прижимаясь всем телом, прошептала: «Как же я соскучилась по тебе…»

Он поцеловал её в висок, туда, где пульсировала тонкая нежно-голубая жилка, втягивая ноздрями ванильный аромат её тела, такой домашний и родной, что защемило сердце: «Я тоже очень скучал, Малыш!»

Жаркое гастрольное лето было в самом разгаре. Герман давал сольные концерты в Варшаве, виртуозно покоряя польскую публику, продираясь сквозь пресловутый национальный снобизм, заставляя плакать утонченных панянок в причудливых шляпках и ажурных перчатках.

Как правило, после концерта они поджидали его у выхода, жеманно и холодно подавали программки для автографа, тайно поедая его откровенными, почти непристойными взглядами. В гостиничном номере не умолкал телефон, из которого звучали двусмысленные приглашения на ужин, недвусмысленные предложения «шаленого кохання» и просто прерывистые нервные вздохи.

Изрядно подуставший от концертов, жары и навязчивой всеженской чувственности, Герман пытался ускользнуть незамеченным через служебный вход театра. Он уже садился в машину, когда его окликнул чей-то до боли знакомый голос. Герман обернулся. Перед ним стояла высокая, стройная брюнетка в голубом. Он сразу узнал её. Лишь у одной женщины мира могла быть такая потрясающая фигура.