Текст книги "Все продается и покупается"

Марина Серова
Все продается и покупается

Глава 1

На редкость морозная погода установилась в первых числах декабря. Столбик термометра после теплой дождливой осени неожиданно опустился до минус двадцати. Холод сковал промокшую землю, превратил в каток асфальт тротуаров. Ветер завывал в проводах, стучал обледеневшими ветками деревьев, возил поперек улиц нехорошую колючую поземку – пригоршни мелкого снега вперемешку с пылью.

Снега едва хватало, чтобы присыпать впадинки на вскопанных клумбах в скверах и парках, прикрыть следы человеческих ног и собачьих лап, впечатавшихся в грязь и замерзших с ней до весны.

Холод быстро утомил всех. Не успевшие привыкнуть к нему люди старались меньше бывать на улице и, как всегда, с интересом слушали сводки погоды, ожидая снегопада и потепления.

Снегопад случился вечером пятницы и нагрянул, как стихийное бедствие. Во второй половине дня небо затянуло плотными облаками, ветер стих и с наступившей темнотой пал на город снег. Он валил настолько густо и такими крупными, сухими хлопьями, что мешал дышать и смотреть. И идти по нему было трудно, как по глубокому сыпучему песку.

Двое мальчишек, из тех, которым все нипочем, а уж снегопад-то – просто мелочь какая-то, забава и не более, субботним вечером встретились для того, чтобы совершить поход в окрестности рукотворной резиновой горы и посмотреть, как там: не сдвинуты ли ветром или каким неведомым врагом пласты автопокрышек, не нарушены ли ходы в их толще, с большим старанием проложенные заранее в ожидании зимы и снега. После снегопада они превратятся в пещеры, скрытые от глаз людских, никому не ведомые, кроме их хозяев. Нет, что бы ни говорили родители, а житье на краю города все-таки имеет свои преимущества!

– Антоха, привет!

– Сам привет, я уж знаешь сколько тебя тут дожидаюсь!

И впрямь, Антоха напоминал снеговика, столько снега налипло на его куртке и брюках, натянутых штанинами на валенки. Валялся Антоха от нечего делать, дожидаясь друга, – да разве устоишь перед тем, чтобы не окунуться с головой в пушистые сугробы, не виданные с прошлого года?!

– Фонарь не забыл?

Вовка, стянув рукавицу, достал из-за пазухи круглый, блестящий и длинный фонарик с фарой пошире ладони взрослого человека. Включил его, приставив к подбородку, и оскалился.

– Взя-ал!

Его лицо, освещенное снизу, привиделось маской из фильма-ужастика.

– Из-за него и опоздал. Отец в сарай ходил, да задержался. Искал чего-то. Пошли!

Ребята двинулись по окраинной улице, временами аж по колени увязая в снегу и забавляясь завесой идущего снега, которая в луче фонаря казалась еще плотнее.

– Во сыпет! Может, не пойдем сегодня? – предложил быстро упыхавшийся Вовка. – До теплиц-то еще топать и топать и все по полю.

– Нет, давай как решили. Ты что! Вспомни, как летом на великах за минуту дотуда доезжали.

– Так то летом.

– Не дрейфь! – Антон, развернувшись, хлопнул Вовку по спине, да так, что тот споткнулся и едва не рухнул плашмя на дорогу.

– Сейчас разогреемся, жарко будет! – остановил Антон миролюбивым тоном и жестом готового в отместку броситься на него Вовку. – А как дойдем и залезем в главную галерею, отдохнем и покурим. У меня сигареты с собой!

Это окончательно решило дело и уничтожило все Вовкины сомнения.

– А спички? – спросил он, и то только для того, чтобы оставить за собой последнее слово.

Вместо ответа Антоха хлопнул себя по боку.

Заборы кончились, и мальчишки вышли в поле, к проселочной дороге, вконец разбитой еще с осени колесами грузовиков. Ветерок здесь чувствовался основательней; мело, и глубокая колея, до краев засыпанная снегом, при каждом неосторожном шаге била мерзлыми кочками по подошвам подшитых валенок. Ребята попробовали выключить фонарь и идти без света; тьмы не было, не то что осенью – бело кругом. Но и жутковато. Едва попривыкли глаза, стало казаться, что от города они – хотя вот он, обернись только – за тысячу миль, и дорога, по которой идут, ведет в никуда, и что не найти их теперь, не спасти никому на свете.

Первым проняло Антона.

– А ну ее, Вовк! – махнул он рукой, стараясь придать своему голосу бесшабашность, как у героя вестерна. – Давай, включай свою фару, а то камни под ноги лезут!

– Давай! – согласился тот. – Далеко еще?

Впереди, как из тридевятого, но не доброго царства глухо доносился редкий собачий лай с басовитыми подвываниями. Идти оставалось совсем недалеко.

* * *

Замело Тарасов. Замело за сутки так, что встал транспорт, и старушки в очередной раз стали поговаривать о близящемся конце света и втором пришествии. Хорошо еще, что произошло это под выходные и многие дела можно было отложить на потом, перенести на более благоприятное в погодном отношении время. Только крайняя необходимость могла погнать из дома в такую погоду. Даже псы жались по подворотням, подъездам и другим своим укромным углам.

Безлюдно на улице. Одна я из природного, видно, упрямства пробиралась, увязая в сугробах, по ставшей труднопроходимой улице, пряча лицо за широким воротником.

В самом деле, не менять же планы из-за какого-то снегопада, пусть даже сильного, первого и долгожданного. Даже то обстоятельство, что передвигаться приходится пешком, не смогло заставить меня позвонить Анохиной, извиниться и остаться дома. Хотя, если по правде, на улицу меня выгнало одиночество. Безрадостная перспектива на весь вечер остаться одной в четырех стенах, в той особенной, тоскливой тишине, которую не разрушить никакими теле– и радиоприемниками, не скрасить книгами и игровыми сражениями в личном компьютерном казино.

Стараясь не спешить, я пробиралась вперед под фонарями, любуясь снегопадом. Во всяком неудобстве надо стараться находить что-то если не приятное, то, во всяком случае, красивое, иначе останется только одно – раздражаться попусту.

Снежные хлопья, медленно кружась, плыли в неподвижном воздухе, и их было так много, что, казалось, они вплотную нанизаны на невидимые ниточки, перепутанные между собой, словно людские судьбы.

Если б не Анохина, сидеть бы мне в четырех стенах и любоваться всем этим великолепным безобразием с высоты шестого этажа через замерзшие и залепленные снегом окна.

Алла примчалась вчера днем, накануне снегопада, чудом застав меня дома, и едва не высадила бронированную дверь квартиры.

– Таня, я погибла! – сообщила она, когда я, возмущенная стуком и трезвоном, распахнула перед ней дверь, готовая взорваться хозяйским негодованием.

Впечатление погибшей она, раскрасневшаяся, в расстегнутой куртке и выбившемся из-за воротника шарфе, не производила. Ей больше подошел бы имидж победительницы в штурме автобуса в час пик. Алла взмахнула портфелем, отодвинула меня им в сторону, ввалилась в прихожую и, усевшись на краешек столика под зеркалом, продемонстрировала округлившиеся глаза за слегка запотевшими стеклами очков.

– По-гиб-ла! – повторила она, для убедительности кивая головой на каждом слоге.

Я ухватила ее за рукав и поволокла на кухню – воскрешать горячим чаем и сигаретами.

Алла размотала шарф, бросила его на стол, взяла фаянсовую кружку с чаем, поднесла ее ко рту и поперхнулась. Ее рука дрожала, и я вдруг поверила, что дело, очевидно, действительно нешуточное.

– Только что у меня сперли диктофон! – проговорила она между двумя глотками, поставила чашку и, подняв очки на лоб, сжала виски ладонями. – А в нем интервью с самим мэром. Ой, Танюха, пропала моя головушка!

Пришлось даже прикрикнуть на нее, чтобы добиться более толкового рассказа, и через пять минут я была в курсе случившегося.

После пресс-конференции в мэрии, где Анохина присутствовала как репортер местного телевидения, она, головушка садовая, возвращаясь в редакцию, попутно завернула на рынок, чтобы не тратить на него потом времени. Расплачиваясь за каким-то прилавком, положила мешавшийся в сумочке диктофон рядом с весами и, конечно же, забыла его там. Пропажу Алла обнаружила почти тут же, вернулась, да где там… Продавщица сказала, что после нее здесь крутился бродяга в рваном «петушке», детской, рукава по локоть, болоньевой куртке и со здоровенной грязной сумкой. Алла оббегала все проходы, все ряды за рынком, но бродягу, подходящего под описание, не нашла. И немудрено – в такой-то толчее, как на рынке!

Не теряя времени, Анохина явилась ко мне за помощью или советом, по опыту зная, что круг знакомств частного детектива включает в себя и бродяг тоже.

Быстренько собравшись и вытурив ее, одарив на прощанье советом не волноваться и не ругать себя зря, а принять любой исход как уже имеющуюся данность, я пробежалась по нескольким адресам и навела справки. Ближе к ночи, когда в воздухе зареяли первые снежинки, мне позвонили и обрадовали – диктофон удалось «перехватить» у нового «хозяина», согласившегося расстаться с ним за полтора литра «Анапы» и буханку хлеба. Прибавив к уже уплаченному еще литр дешевого пойла, но только деньгами, я стала полноправной владелицей интервью с городским мэром.

Вопросы журналистов и его ответы я продиктовала Алле по телефону, затратив на это час, не меньше, а сам диктофон договорилась отдать ей нынешним же вечером в баре с дурацким названием «Восторг» за пару коктейлей.

Вот и иду теперь, загребая ногами по глубокому снегу, чтобы сдержать обещание и угоститься честно заработанной «Карменситой». Если бы не подходящая компания Аллы и дяди Славы – седоусого, полного здоровяка, известного мне не одну тысячу лет бармена, то, ей-богу, не стоила бы овчинка выделки.

* * *

«А если платить каждый месяц по стольку лишь за место под небом и за пару кирпичных коробок с отоплением, то, как пить дать, не стоила овчинка выделки», – думал Стихарь, накручивая баранку, и знал, что лукавит перед самим собой, но лукавит по необходимости. Дело было выгодным и выгодным бы оставалось, случись платить даже в два раза больше. Но сам факт платежа, бесспорно, позорный факт, больно бьющий по чувству собственного достоинства, с недавних пор плотно засел у шефа в печенках и беспокоил его, как заноза в одном месте. А Генерал беспокоил Стихаря, а Стихарь – Губастого, все по инстанции.

«С этими платежами Трехгубый на волоске повис, ха!»

Стихарь повернул машину и поддал газку. Она понеслась по-бизоньи, врезаясь в сугробы, наметенные посреди улицы, разбивая их в пыль, разметывая в стороны. Приятно было чувствовать такую силу в руках, покорную и опасную одновременно.

«Шеф меня на его место прочит, – с сожалением, но не без гордости додумал Стихарь мысль, и ей на смену пришла другая: – А мне это надо? – И опять почувствовал, что врет себе, что надо: не век же ему при шефе в „шестерках“ бегать. Но дело пока еще сварено не было, и, если по-умному, не стоило пока губы раскатывать на доходное место. – Мне это не надо, – сделал вывод Стихарь. – Нас и здесь неплохо кормят. Такую тачку оторвал, во-о!»

«Лендровер», даром что городской вариант, могучий, при сравнительно небольших размерах, бык по сравнению с другими, даже с самыми навороченными джипами, радовал сердце и согревал душу. И по комфортабельности не уступал коляскам представительского класса. Этой машине, казалось, любая дорога нипочем.

Стихарь принюхался и вырубил музыку, будто мешала она обонянию. Нет, вроде не почудилось: в салоне, не смешиваясь с запахами дорогих сигарет и кожаной обивки, явно пованивало тухлятиной.

«Ах ты, тля! – Стихарь на ходу обернулся назад, бросил быстрый взгляд в сторону кормовой части – багажника. – Неужто „груз“ оттаивать начал? Не довезу, тл-ля! Когда же он протухнуть успел, на морозе-то?»

– Тл-ля-а! – взревел он на сей раз громче мотора и ударил по газам.

«Лендровер», словно закусив удила, рванулся вперед, не разбирая дороги. От центра далеко, улицы пустынны, даже пешеходов не видно. А на светофоры – плевать! Менты же сейчас все по конторам чаи гоняют, наморозив за день сопли по перекресткам. Да и не угнаться им за «лендом», как называл свою машину Стихарь, на своих «жигулятах» и низко сидящих «Фордах» по сугробам-то!

Ну вот и окраина. Главное – за город выбраться, а там рукой подать.

Машина миновала последние дома – жалкие, частные залепушки, которые залепушками и останутся, как ни обкладывай их кирпичом и ни крой оцинковкой, – свернула на проселок и тяжко ухнула в присыпанную снегом глубокую колею. У Стихаря лязгнули зубы, и он длинно, витиевато выматерился. Машине-то ничего, она и на бок ляжет – поцарапается только, а вот прикушенная щека сразу закровоточила. Тля!

– Ну, Губастый, мать твою трехгубую душу!..

Не договорил Стихарь, осекся, слишком занят был управлением.

* * *

«Восторг» – сквозь снежный занавес вывеска бара моргала разноцветным неоном. Стекла входных дверей неярко светились в ночном полумраке. И полумрак был внутри, только с зеленоватым оттенком, теплый и шумный. Далеко не на всех столиках, рядком выстроившихся вдоль стены, горели шарики светильников – народу, по случаю непогоды, сегодня здесь было немного. И даже у стойки, монументального сооружения из блестящей стали и темного полированного дерева, никого не наблюдалось. Обычно к ней не подобраться. Но тем не менее, как всегда, помаргивал и бубнил телевизор, играла музыка, и две пары, обнявшись, топтались в пространстве между стойкой и столами.

Дядя Слава в ослепительно белой форменной курточке крутил блестящий пенал миксера, чуть ли не подбрасывая его в воздух, и лысина его сияла, как начищенная, в свете небольших прожекторов, освещавших только его хозяйство. Он расплылся в гостеприимной улыбке, дружески закивал, едва я появилась в дверях, и пригласил жестом подойти ближе.

– Что, Танюш, сразу «Кармен» или сочком разомнемся? – спросил вместо приветствия, а когда я оказалась рядом, перегнулся через стойку и негромко доложил: – Тебя здесь спрашивали, имей в виду.

– Кто?

– Женщина в очках. Гладкая и ровная по всей длине, как ручка швабры. Если хочешь, идем, выпущу через служебную дверь.

Я благодарно улыбнулась.

– Отбой, дядя Слава. Мы с ней договорились здесь встретиться.

Он кивнул, прикрыв умные глаза, и спрятал под усами улыбку.

– Она не ушла?

У дяди Славы поднялись брови, и он коротко ткнул пальцем в сторону зала. Там, у двух сдвинутых вместе столиков, гомонила подвыпившая компания. Отвернувшись от освещенной стойки и дав глазам привыкнуть к полумраку, я разглядела между подгулявшими посетителями и Аллу, увлеченную разговором.

Я не против компаний, больших, малых и даже совсем незнакомых. В двадцать семь лет у нормального человека должно быть достаточно ума, чтобы мало-мальски разбираться в людях, не попадать впросак и не нарываться на неприятности. Это так. Но я все-таки предпочитаю наблюдать за людьми со стороны.

* * *

Когда мальчишки оказались у цели, сзади, со стороны города, послышался ослабленный расстоянием звук мощного мотора и негромкий удар, сразу после которого двигатель коротко взвыл, как вскрикнул.

– Ого! Кто-то в столб впендюрился! – воскликнул Антоха. Оба обернулись, но небольшой пологий бугор, с которого они только что спустились, напрочь закрывал от них город.

– Лезем на гору! – скомандовал Вовка. – С верхотуры поглядим, оттуда виднее будет!

Ребята по целине кинулись к овражку, сразу за которым возвышался над непаханым полем настоящий холм из старых автопокрышек, не один год свозимых сюда авторемзаводом, несмотря на жалобы деревенских жителей, на чьей земле была устроена эта свалка, зато к радости окрестных сорванцов, устраивающих здесь настоящие сражения во все времена года.

Скатившись в овраг, Вовка и Антон увязли в сугробе по пояс, а когда все-таки пробились к противоположному склону, оказалось, что взобраться по нему почти невозможно, настолько еще сыпучим был покрывавший его снег. Продвигаться пришлось, разгребая его до земли, по которой скользили подошвы валенок. Вовка, взмокший от усилий, выбрался с первого раза, а Антоха, оступившись на полпути, съехал на животе вниз, громко вопя от досады.

Как ни подмывало Вовку немедленно лететь наверх по черным «колесам», но не бросать же друга из-за какой-то машины, которая, кстати, никуда и не делась, а все еще рычала двигателем, и звук его вроде бы стал ближе.

– Хватит копаться! – крикнул Вовка замешкавшемуся на дне Антону. – Давай быстрее!

– Не ори! – ответил тот неожиданно серьезно и не поторопился на скользкий склон. – Вовка, свети сюда. Я человечью черепушку нашел.

– Чего?

Вовкина прыть куда-то испарилась, он оглянулся по сторонам, и жутко ему стало: осознал вдруг, что одни здесь, посреди зимнего ночного сумрака, а резиновая гора, в недрах которой недавно обустроили они с Антохой тайную галерею с запасными выходами, возвышалась рядом совсем уж зловеще. И еще собачий этот брех с басовым подвывом! Надо же, и не успокаивается никак! Будто и не собака вовсе, а заходится в голодной тоске тощий мохнатый оборотень из американского фильма!

– Глянь, и точно череп! Только напополам расколотый.

Антон поднял что-то над головой и помахал этим в воздухе.

– Иди сюда, Вовк, или боишься?

– Не-а! – куражом преодолев охватившую его жуть, ответил Вовка и, сжав крепче фонарик, сел на снег и съехал вниз, в безветренную тишину, где не слышно было, как взрыкивает двигатель забуксовавшей за бугром машины.

* * *

– Налей мне коньячку, дядя Слава, на палец, не более, – попросила я бармена вполголоса, и он меня услышал, хоть и отошел сейчас к другому концу стойки.

Пробуя коньяк так, чтобы только чувствовать вкус и жжение на языке, я время от времени бросала быстрые взгляды через плечо – следила за людьми у сдвинутых столиков и соображала – подойти к ним или позвать Аллу сюда.

Дядя Слава по старой дружбе принял от меня плащ в обмен на бокал своей фирменной «Карменситы», и я со своей, так сказать, выпивкой направилась к столу.

– О’кей! – услышала я, остановившись за креслом Аллы. – О’кей, девица, я тебе говорю! Ты все время забываешь, кто он такой, иначе не позволила бы себе усомниться.

Слишком громко и не слишком любезно. О чем это они толкуют, черт возьми?

Говоривший сидел напротив, но, то ли в запале, то ли во хмелю пребывая, не обратил на меня ни малейшего внимания.

– Он, Аллочка, лицо ар-рмейской национальности и таким помрет, правду я говорю?

Он перегнулся через стол и шлепнул по руке второго, сидевшего спиной ко мне, рядом с Аллой. Тот согласно дернул головой и промолчал.

– А что помрет он, это я вам гарантирую! – оратор закончил речь и захохотал. Смех его был громким и неприятным. Ничего себе шуточки!

Алла наконец почувствовала за спиной мое присутствие.

– Танюша! – обрадовалась она, поднялась и чмокнула меня в щеку.

– Кто это? – негромко спросило лицо армейской национальности.

– Моя самая таинственная и закадычная подруга!

– Раз так, пусть садится! – воскликнул оратор и широким жестом указал мне на место во главе стола.

Мне с этими людьми уже и теперь не нравилось, но Анохина смотрела на меня так умоляюще, что отвалить сразу я не смогла.

– Почему таинственная? – поинтересовалось лицо, и мне пришлось ответить быстро и самой, чтобы закрыть рот Анохиной:

– Потому что Татьяна.

– Аркадий, – тотчас представился он. Похоже на то, что хмеля в нем было не больше, чем в родниковой воде, хотя рюмка перед ним стояла пустая и в фужере жидкости было лишь на донышке.

– Значит, так, Татьяна, – оратор исправно продолжал исполнять роль лидера. – Я – Ларик, а это – Алла, Аркаша и Ольга, моя жена.

Ольга в зеленом полумраке казалась совсем молоденькой. Это была барышня с большими глазами, по-простецки зачесанными назад волосами и в свитере, похожем на мой как две капли воды. Аркаша был, пожалуй, постарше Ларика и, в противовес ему, казался непробиваемо спокойным.

– Татьяна! – произнес он медленно, будто пробуя на вкус мое имя, и замер с полуулыбкой на лице, не сводя с меня глаз.

– А у нас тут спор! – Алла подвинулась ко мне, но Ларик ее перебил:

– В двух словах, в двух словах! – замахал он по-пьяному руками. – Аркаша берется доказать всем женщинам мира, что можно остаться в ясном уме и твердой памяти, выпив залпом бутылку водки. Скажи, дружище?

Но ответила Ольга:

– Да что вы, ребята, бросьте, хватит чудить, тоже мне, гусары нашлись!

Вот как! Не скандал у них, оказывается, а почти пари, благородное дело. А Ольга-то масла в огонь подливает, да так неприкрыто. Интересно, что бы она пела, отважься на такое ее Ларик?..

Мне не хотелось участвовать в их полупьяном пари, и, сделав знак Алле, я совсем было уже собралась подняться, но она покачала головой и прижала палец к губам.

Ларик сходил к стойке и вернулся с пивной кружкой, опорожнил в нее бутылку водки.

– Огня! – потребовал Аркадий и сам включил шарики-светильнички в середине каждого стола, по своей малости света почти не добавившие.

– Как домой-то добираться будете? – укоризненно поинтересовалась Ольга и ковырнула вилкой куриную ножку, лежащую перед ней на тарелке.

Ларик поставил кружку перед лицом армейской национальности.

– Давай! – тряхнул рукой перед ним.

– Прошу прощения у честной компании за приготовления, которые не всем могут показаться приятными, – пробасил Аркадий.

Он коротко, по-прежнему пристально глянул на меня и придвинул ближе блюдце с нарезанным тонкими кружками лимоном. Достав из нагрудного кармана пиджака платок, тщательно вытер им совершенно сухие ладони и одну за другой выжал дольки, собирая сок в пустую рюмку.

– Алла! – не выдержала я, но она даже не повернулась.

Аркадий передвинулся на самый краешек кресла и, откинувшись назад, опустил затылок на его спинку. Алла подала ему рюмку с лимонным соком, и он, зажмурившись, медленными, уверенными движениями влил его в обе ноздри по очереди, не пролив при этом ни капли. Закрыв лицо платком, посидел так немного и резко выпрямился. В два ручья по щекам из его глаз стекали слезы и капали на белый воротник рубашки. Водку Аркадий пил медленно и спокойно, как воду.

Все! Не желаю я досматривать до конца это представление, и последствия меня не интересуют.

– Подойдешь ко мне, я у стойки, – шепнула я Алле и, освободившись от ее пальцев, вцепившихся в мое запястье, поднялась и отошла на прежнее место, к стойке.

Дядя Слава вопросительно приподнял брови, и я, поморщившись, объяснила ему:

– Чумятся по-своему…

Для него такое – серые будни.

Нет, и здесь достает меня скука! Не удалось от нее сбежать, уйдя из дома. Черт побери!

* * *

Не думал Стихарь, что замерзшая колея попортит ему столько нервов. Она оказалась труднопреодолимой даже для широких колес «Лендровера». Сбиваясь в колдобины, машина едва не садилась на брюхо, и, когда это произошло в первый раз, у Стихаря екнуло сердце, а под носом проступила испарина. Машина-то новая, ах ты!.. Кляня на чем свет стоит погоду, дорогу, собственную торопливость, погнавшую его по короткому пути, он старался править по струночке, но снежные переметы скрывали путь, обманывали, заманивали в ямы. Пришлось даже забуксовать в снежной каше где-то на полпути, а когда он справился и двинулся дальше, почувствовал, как майка липнет к взмокшей спине.

Дошел Стихарь до такой степени раздражения, что, когда сбоку, из темноты в свет фар вынырнули двое мальчишек, таща на палке перед собой какой-то горшок, он едва удержался от того, чтобы вместо тормоза не придавить педаль газа. Не обойдясь обычной матерщиной, Стихарь распахнул широкую дверцу и рванулся вдогонку – надрать бы уши и накостылять по шеям этим щенятам, сдуру сующимся под колеса…

Сварные ворота из листовой стали и массивных уголков оказались открытыми чуть ли не настежь, но это даже понравилось Стихарю, зажгло в нем злорадный азарт.

«Сейчас оторвусь на раззявах!» – с удовольствием подумал он, загоняя машину на просторный двор.

Оторваться было за что. Даже перед Губастым, будь он здесь, можно было сейчас пройтись старшим козырем.

– Эй, Трехгубый! – крикнул Стихарь, входя в помещение бывшего гаражного бокса, холодного и пустого, со старым тряпьем, развешанным на гвоздях, понатыканных в стены.

«…бый!» – отозвалось короткое эхо, и через секунду откуда-то, как из-под земли, раздался еле слышный многоголосый собачий брех.

– У, тля! – для начала обругал Стихарь единственную тусклую лампочку, висевшую под потолком на коротком проводе.

На эти слова, теперь уже не из-под земли, а из-за неплотно прикрытой двери сбоку, раздался надсадный, простуженный кашель и слова, произнесенные хриплым, недовольным голосом:

– Кой бес там матерится, а?

Это «а?» взбесило Стихаря еще больше. Он рванул на себя дверь, не придержал ее, грохнувшуюся от этого о стену, и широким, по-хозяйски неторопливым шагом вошел в комнату, в которой, кроме стола, стеллажа с телевизором, работающим с выключенным звуком, и топчана, застеленного старым кожухом, ничего не было.

– Вставай, Желудь! – процедил сквозь зубы Стихарь и брякнул на стол черную болоньевую сумку, придерживая ее рукой, чтобы то, что было в ней, не выкатилось на пол.

– Женечка! – тот, кто лежал на топчане, и не подумал выполнить приказание, отданное столь категорично. – Сколько раз здесь вас просили оставить свои блатные замашки и называть всех по именам? Мы не на зоне и не в обществе отморозков. Так что будьте любезны к людям обращаться по-человечески, в каком бы настроении вы ни изволили пожаловать.

Тот, которого назвали Желудем, окончив проповедь, спустил босые ноги с топчана, сунул их в валенки, стоящие рядом, и, поправив на себе расстегнутую телогрейку, воззрился на Стихаря до святости невинными глазами. Как ни зол был Женька, а не сдержал улыбки. Оскалиться, правда, постарался по-хищному. Волосы на голове Желудя в силу загадочных причин сползли сверху вниз – с темени и затылка, голых, как бабье колено, на впалые щеки и подбородок, заросшие многодневной густой, рыжей щетиной, начинающейся от самых глаз.

– Молчи, Сергей Иванович. – Стихарь даже нагнулся, чтобы взглянуть в эти белесые глаза попристальней. – Помалкивай, интеллигент херов. Если я скажу об этом, – он ткнул пальцем в направлении стола и сумки на нем, – Генералу, всю вашу чистоплюйскую компанию вместе с Губастым погонят отсюда сраными трусами!

Сергей Иванович, так и не опустив глаза, сморщился, как от кислого. Тогда Стихарь схватил со стола сумку, быстрым движением выхватил из нее и швырнул на колени Желудя человеческий череп.

Сергей Иванович, отбросив в сторону страшный предмет, вскочил, тут же наткнувшись на Стихаря. Женечка схватил его обеими руками за телогрейку, встряхнул так, что у того мотнулась голова, и выдохнул в давно небритое лицо:

– Ты, бывший интеллигентный человек, сейчас пойдешь во двор! Там в багажнике моего «ленда» лежит жратва для ваших собачек. Но, смотри, чтобы такого… – он угрожающе кивнул на череп, откатившийся по полу к стене, и не договорил. Желудь рывком вырвался из его рук и выскочил в открытую дверь.

Стихарь носком башмака катнул мертвую голову прочь из комнаты, подошел к столу, с грохотом подвинул стул, сел и, довольно улыбаясь, налил в грязный стакан остывшего чая из пузатого чайника с самодельной проволочной ручкой.

– Тл-ля! – пропел он коротко. – Теперь и ворота закроет, и собак спустит! – и удовлетворенно мотнул головой.

* * *

Потребовав у дяди Славы свой плащ с чужим диктофоном в кармане, я приготовилась коротать время с очередным бокалом «Карменситы» в обществе пожилого бармена, которому сейчас было временно не до меня, потому что заказали ему целую батарею коктейлей, совсем уж невероятных по количеству компонентов.

«И все же здесь лучше, чем дома, – решила я после короткого раздумья. – Больше шума, от меня не зависящего. Буду сидеть, пока совсем не надоест. А потом уйду. Положу диктофон перед Анохиной и подамся восвояси».

Не пришлось. Анохина сама подошла ко мне, обняла за плечи и громко зашептала в ухо:

– Рекомендую, Татьяна, мужика. Не смотри, что виски седые, сама знаешь, в наше время седеют быстро. Скучать не будешь, гарантирую. Я его немного знаю. Был в «горячих точках».

Я отодвинулась и посмотрела удивленно: не похожа Анохина на бабенку, готовую сбыть с рук, что самой не подошло, выше этого она. Да и меня знает. Знает мое отношение к мужчинам. Пьяна, что ли? Да, кажется, не трезва. Тогда прощаю.

– Держи, сводня!

Я протянула ей диктофон. Она, почти не глянув, затолкала его в нагрудный карман джинсовой куртки.

– Аркашка без ума от тебя! Если захочешь, можешь им…

– Слишком много пьет! – категорически оборвала я ее шепот.

– Так не пьянеет же! – тряхнула она растрепавшимися волосами. – Зря!

Дядя Слава, глядя на нас, улыбался в усы.

– Как ты попала к ним, подруга?

Алла энергично поскребла затылок и отобрала у меня дымящуюся сигарету.

– Я Оленьку давно знаю. Она работала в «Губернских вестях», а я – в «Вестнике». Редакции на одном этаже были. Ну Ларик ее, доложу тебе!.. Ладно, это не наше дело. А Аркадия в первый раз вижу.

– Кто они такие, Аркадий, Ларик?

– У Ларика теплицы, а Аркадий, по-моему, собаками занимается. Разводит для продажи, что ли. Вояка. Рекомендую, Таньк, а?

– Ты уймешься? – глянула я на нее почти неприязненно.

– В отставке, – прозвучало сзади. – Подполковник в отставке.

– Ну я пошла, – не без кокетства сообщила Алла и двинулась к столикам, оборачиваясь на ходу и поблескивая через плечо очками.

– Итак, Аркадий… – начала я, собираясь вежливо отбить у него охоту к общению, но он перебил:

– Татьяна, набиваться в кавалеры я не собираюсь, можете не ершиться.

Славно! Редкая у него манера произносить слова – медленно, но без какой-либо рисовки. Необычная. Голос низкий. Худое моложавое лицо. И ведь действительно не производит он впечатление пьяного. После бутылки-то с хвостиком!

– Просто интересно мне поговорить с частным детективом Татьяной Ивановой.

Меня даже оторопь взяла на какое-то время, но справилась, подумала, что вполне мог узнать он это от Аллы, еще до моего прихода.

– Нет, ваша подруга здесь ни при чем. – Аркадий словно мысли мои прочитал. – Откуда знаю вас? Слухом земля полнится.

«Слухом так слухом», – пожала я плечами.

– Да, болтливостью вы не страдаете.

Мне даже жалко его стало, и именно поэтому я разлепила наконец губы:

– А я вот вас не знаю ни по каким слухам.

Он рассмеялся.

– Был подполковник, теперь – собачник.

Гордо он это произнес, будто похвалился.

– Не смотрите удивленно. Этим делом мне хотелось заниматься с детства. Можно сказать, осуществил свою мечту.

Нет, пьян все-таки. Сейчас начнет изливать душу.

– Псарня, Татьяна, представьте! И не для каких-то неженок с полуметровыми зубами, типа ротвейлеров или доберманов. И не для заносчивых овчарок, с которых вся спесь слетает, когда по-настоящему туго приходится. Овчарка, Таня, когда понимает, что ее жизни настоящая опасность угрожает, бросает хозяина и сматывается без зазрения совести. Да, это так, и не спорьте, пожалуйста.