Текст книги "В тени старой шелковицы"

Погромы в Александрии

Свадьба Лизы стала последней каплей. «Едем в Александрию, там самооборона[6]6
  В некоторых городах на Украине власти позволяли евреям организовывать отряды самообороны. Не во всех – где-то у евреев отнимали с трудом добытые винтовки.


[Закрыть], хотя бы от погромов спасемся», – бормотала Шейна, завязывая вещи в узлы. «Не поднимай, тебе нельзя», – муж выхватил громоздкий узел с периной из рук жены. Они ждали четвертого ребенка ближе к зиме.

В Александрию так в Александрию. Там жил Лева, двоюродный брат Мэхла, и было известно, что в городе можно найти работу и недорогое жилье. В Новой Праге работы не было. Мучная лавка Мэхла дохода не приносила, жили с того, что распродавали потихонечку вещи, приданое Шейны. Мэхл простился с отцом, Фейгой, поцеловал сестер, братьев – и с тремя детьми и беременной женой на телеге отправился за двадцать километров, в другой город.

Снять жилье получилось довольно быстро: Галя, богатая украинка, чей муж как ушел на фронт в 1914, так до сих пор и рубил где-то саблей, сдала две теплые комнаты. Мэхл нашел работу. В начале зимы родился Шимон, Сёмочка. Девочки подрастали, и Шейна каждую ночь, закрывая глаза, мысленно благодарила Бога: дети живы и здоровы, у мужа есть работа, у нее еще есть что продать… Но вслух не произносилось ни слова: Шейна вдруг стала суеверной, как родители, и не хотела, чтобы смерть за окном услышала, как она спокойна и как благодарна… Шейна, закрыв глаза, повторяла про себя молитву об упокоении отца, о спасении мамы, брата и сестер, но сил хватало на минуту, дальше проваливалась в сон.

На последних месяцах беременности Шейна ухитрилась наквасить капусты на зиму, засолить по кадушке огурцов и помидоров, и вот теперь, когда в доме четверо детей, можно не бояться голода, лишь бы были здоровы. Летом удалось достать зерна, а в подвале, во дворе хозяйского дома, стояла небольшая мельница, с каменными жерновами. Шейна молола зерно и пекла хлеб. Галя, добрая баба, которой Шейна на Покров подарила простенькое колечко, поделилась дровами и предложила встретить новый 1920 год вместе. Женщины налепили праздничных вареников с гречкой и квашеной капустой, достали помидорчиков соленых, и Галя, крякнув, вытащила из погреба бутыль самогона и шмат сала: «От всей души, спаси Господи наш Исусе Христе! Сама не буду, пост, а ты, жидок, прими и закуси».

Мэхл молча посмотрел на угощение, потом – на жену. Шейна расхохоталась.

– Давай, Михась, чего там, какой ты жид, ты посмотри на себя – нормальный же мужик, – и Галя набулькала в стакан мутной жидкости.

Мэхл взял в руки стакан, поднялся. Действительно, чего уж там.

– Давайте выпьем за то, чтобы новый год был у нас счастливый! Чтобы мы были живы, здоровы, чтобы вместе. Спасибо тебе, Галя, что живем у тебя, горя не знаем…

– Цени, цени, Михась!

– Я ценю, Галя. Спасибо, что жене моей помогаешь…

– Так, идрить твою… Четверо ж детей! Кабы мой Гришка не воевал, а сидел бы, как ты, жидок, возле юбки, у меня бы тоже были! Ешь, ешь! – и Галя стала пихать девчонкам хлеб.

Мэхл выдохнул – и выпил. Замер. Через секунду смог вдохнуть. Тепло разлилось по животу – и побежало по жилам.

– Ну а теперь закуси, закуси! – Галя совала ему в рот кусок хлеба с салом, свежим, чуть просоленным…

Мэхл сжал губы. Пальцы Гали пахли салом и чесноком. Шейна, замерев, смотрела на мужа. «Ешь», – показала ему одними губами. Мэхл улыбнулся, взял у Гали бутерброд – и откусил. Стал жевать… Проглотил… Растянул в улыбке губы. Шейна выдохнула.

Веселье понеслось. Взрослые пели песни, дети, объевшись впервые за долгое время, заснули прямо за столом. Под утро Галя, шатаясь, ушла к себе за занавеску и через минуту захрапела на весь дом. Мэхл перенес дочерей в их комнату, Шейна перемыла посуду, убрала со стола – и рухнула без сил на кровать. Через минуту проснулся и закричал Сёма…

В сентябре 1920 года Оля (уже будем называть ее Олей, а не Голдой, это ведь она потом вырастет, постареет и превратится в ту самую бабушку, чьи воспоминания я пересказываю) пошла в гимназию, в первый класс – ей уже было девять лет. Учительница Наталья Ивановна полюбила девочку и часто приглашала к себе домой. Говорила, что позаниматься, а на самом деле – подкормить. Угощала хлебом, картошкой, яблоками, медом. Отец Наталиванны был местным священником.

Поздней осенью в город вошли деникинцы[7]7
  В период Гражданской войны на Украине в еврейских погромах принимали участие все: и красные, и белые, и зеленые, и просто местное население. Осенью 1919-го и зимой 1919/20 года большинство погромов на Украине было учинено войсками А. Деникина. Казаки Терской бригады Добровольческой армии бесчинствовали в Фастове, убивая, насилуя, грабя и глумясь над религиозными чувствами евреев (ворвавшись в синагогу во время Йом-Киппура, казаки избили молящихся, изнасиловали женщин и разорвали свитки Торы, погибло около тысячи человек). Почти в каждом занятом белогвардейцами населенном пункте (кроме нескольких крупных городов, где располагались органы центральной власти и иностранные представительства), еврейское население систематически грабилось, причем неоднократно. (Из статьи «Погромы». Краткая еврейская энциклопедия. Т. 6, с. 562—576.)


[Закрыть] и сразу отправились по домам и квартирам – грабить жидов. Вошли к Гале. В комнате у печи – Шейна, голова повязана косынкой по-деревенски, юбка подоткнута – мыла пол, на кровати Сёма, рядом – Мирра и Сарра.

– Жиды е?

Шейна медленно одернула юбку, поправила вышитую блузку.

– Да откуда у нас? Кушать будете?

– Накрывай.

Отвела детей в дальнюю комнату, посадила за стол. Строго цыкнула на шестилетнюю Сарру: «Сидеть молча! Ни звука!»

Та прижала ручку ко рту трехлетней Мирры и принялась качать спящего Семена. В голове у Шейны стучало: где Оля? Утащили? Где искать? Дочь была во дворе, а сейчас – Шейна нарочно на секунду выскочила из дома – не видно.

Как накормила, как ушли – не помнила. Лишь закрыла калитку – понеслась, как курица, по всему двору:

– Оля! Олечка!

– Мам! Я здесь, внизу!

Ноги задрожали и подкосились. Шейна не села – рухнула на бревно.

– Вылезай.

Оказалось, что соседи, узнав, что жидов ищут, спрятали девочку в подвале, у мельницы, за мешками.

– Пойди, скажи сестрам, можно выходить. Поешьте, там на столе, может, и осталось что.

Ноги дрожали еще несколько минут. Потом Шейна поднялась – во двор входила Наталья Ивановна, Олина учительница.

– Шейна Шлёмовна, вам нельзя оставаться здесь, вечером берите детей и приходите к нам. Ночью опять пойдут по всем домам.

Так и сделали. Как стемнело, Шейна и Мэхл взяли детей и пришли к священнику.

– Вас никто не видел?

– Вроде нет…

– Дай бог! Проходите, мы рады.

И все же какой-то добрый человек видел. Ночью деникинцы вломились в дом к священнику, Ивану Васильевичу, искать жидов.

– У меня никого нет! А это, – Иван Васильевич повел рукой в сторону Ровинских, Мэхл широко улыбнулся, Шейна приветливо наклонила голову, – это дочь моя с мужем и детьми приехали погостить!

– С мужем? А что, может, и так. Пошли, муж, в комендатуру, проверим, хто ты есть…

Мэхл обнял окаменевшую Шейну, поцеловал детей. У Ольги перехватило дыхание, моментально защипало в носу, затуманились глаза, но мать, заметив это, твердо сказала:

– Чего ревешь? Жидов ищут, папа при чем? Папу утром отпустят!

Мэхла увели. Шейна тяжело села на стул. Видя лицо матери, дети замерли. Иван Васильевич встал на колени перед иконами и начал молиться. Рядом с ним – Наталья и Маруся, ее младшая сестра.

Помолившись, Иван Васильевич сел рядом с Шейной:

– Утром пойдем в комендатуру. Если будет жив – приведем.

Шейна взглянула на священника – и поцеловала ему руку.

Утром Иван Васильевич привел Мэхла домой. Ровинские обнялись со своими спасителями и вернулись к себе на квартиру. Дверь была не взломана, все вещи на месте.

Во дворе их нервно поджидал Лёва, двоюродный брат Мэхла, который жил на другом конце города.

– Я за вами. У нас тихо, но до нашего дома еще добраться надо. Вместе не пойдем – так всех заберут. Я сейчас иду с Мэхлом, а ты, – повернулся он к Шейне, – к вечеру перебирайся вместе с детьми, только проулками. По улицам не ходи, убьют.

До вечера Шейна с детьми просидела в подвале, а как стемнело, двинулись на другой конец города. Было решено идти группами: впереди Шейна с грудным Сёмой на руках, за ней, досчитав до тридцати, идет Ольга с бидончиком капусты и мешочком муки, после, досчитав до тридцати, идут Сарра и Мирра, вдвоем, взявшись за руки. Короткими перебежками. Идем до проулка, потом направо, проходим два дома, налево – и еще три двора. Там мы вас будем ждать. Ясно? Сарра, повтори…

Сарра и Мирра потерялись.

Шейна поняла это, когда они с Ольгой уже десять минут стояли в ожидании девочек на углу светлого деревянного дома, в окне которого горел свет, какая-то толстая баба накрывала на стол… Шейна отдала Ольге Сёму – и вернулась, пройдя обратно весь путь до места, где Саррочка получила инструкцию, как идти. Дочерей не было.

Не было.

Шейна как безумная ходила туда – три дома, направо, два дома, проулок… И обратно, снова – проулок, поворот, два дома, поворот, три дома… Туда – и обратно. Ощупывала в темноте канавы и кусты. Звала шепотом… Напевала колыбельную – чтобы не побоялись откликнуться… Проулок, два дома, направо, три двора… Послышались пьяные голоса. Ольга стояла, бледная, огромные глазищи светятся в темноте…

– Мам, он сейчас закричит…

Шейна молча взяла Семена.

– Иди рядом. Только рядом. Не отставай.

Они дошли до квартиры, где их ждал Мэхл, втроем: Шейна с Семеном и Оля. На вопрос отца, где дочки, Оля заревела. Шейна молча прошла мимо Мэхла и села в комнате прямо на пол. Там на полу уже сидело человек двадцать спасшихся: друзья, родственники, дети… Живые.

Сарре было шесть. Мирре – три. Шесть и три.

Все молились о спасении, отдельно молились за Сарру и Мирру. «Утром я пойду их искать», – повторял Мэхл. Лёва сказал – и я пойду. Еще кто-то вызвался. Шейна молчала. Взяла Сёму на руки – его нужно было кормить. Еле слышно заскулила от голода годовалая Рахиль. Шейна дала грудь и ей. Мать Рахили заплакала: «Храни Господь твоих дочек, Шейндл». Шейна без улыбки, твердой ладонью погладила Ольгу по голове, та сидела молча, в глазах – ужас.

Три ночи Шейна с Ольгой ходили на старую квартиру той чертовой дорогой, мимо светлого деревянного дома: вдруг девочки сами вернулись домой? Нет. На третий день Шейна снова принесла из дома бидончик квашеной капусты и немного муки: дети в квартире Лёвы совсем обессилели от голода, еды там не было, магазины не работали… Квартиру Ровинских разграбили, документы, бумаги – все исчезло. Гали тоже не было – она, как только деникинцы вошли в город, сбежала к матери в деревню. Мэхл, правда, после иногда говорил, что все их вещи Галя и прихватила, а Шейна пожимала плечами: какая разница? Не Галя, так бандиты взяли бы…

Главное – девочки нашлись.

В ту страшную ночь одна русская баба, выйдя во двор, услышала плач детей, доносившийся с улицы. Выглянула – две маленькие жидовочки, явно потерялись. Взяла их, привела к себе – и спрятала в дальнюю комнату, без окон. Там они и просидели три дня: ели, что принесет, пили, когда даст, писали в ведро. И главное – молчать! Ни звука, особенно когда к женщине заходили соседки или деникинцы.

Так и выжили.

Когда через несколько дней в Александрию вошли красные, по городу пополз слух о пропаже двух девочек. Женщина услышала – и привела. Ваши?

Мои. Шейна упала ей в ноги: до конца жизни молиться буду за тебя! Полезла за деньгами.

– Оставь, не вздумай! Может, и моих когда Господь спасет…

Не в силах оставаться в Александрии, Ровинские собрали оставшиеся пожитки – пара чемоданов, мешок с кастрюлями, горшком и сковородой, узел и вязанка лука – и отправились в Никополь, к Мееру Файвелевичу, младшему брату Мэхла.

Сёма

– Золотуха, – а что вы хотите? – доктор гремел умывальником за ширмой. – То, что едят ваши дети, нельзя назвать нормальным питанием. Живете в сыром помещении, пол земляной… Скажите спасибо, что это золотуха, а не тиф или что похуже… Я напишу, какие нужны лекарства.

Шейна кивала, поправляла рубашечку на Сёме, краем глаза следила за Миррой, чтобы та не расколотила статуэтки на докторском столе. Да-да, больше солнца, больше фруктов, больше мяса и хлеба. Да-да. Я понимаю, доктор. Я внимательно слушаю.

Вечером Шейна достала тайный узелок, развязала. Кольца, медальон, жемчуг. Часы. Браслет. Сережки. Да, еще кое-что есть. Но уже мало. Работы в Никополе не было, жили тем, что продавали на толкучке вещи: одеяла, сковородку, Шейна однажды даже ухитрилась обменять свое старое платье на хороший кусок говядины. Дети тогда ели борщ, а Шейна плакала, повернувшись лицом к печке.

Вечером, когда дети заснули, Мэхл сел за пустой стол, опустив плечи, угрюмый, худой, нос от голода заострился. Шейна тихо подошла и присела рядом.

– Врач сказал, что дети постоянно болеют от недоедания и от плохого жилья. У нас еще есть немножечко, что можно продать, но если останемся в Никополе, проедим всё к весне. А потом что? Работы нет… Нет?

– Нет, – хрипло отозвался Мэхл.

Шейна посмотрела на мужа.

– Я написала Алтеру. У них, в Зиновьевске, бывает работа, не постоянная, правда, а на день-два. Вагоны разгружать, бумагу продавать… Он и Израэль, муж Гени, часто находят такую работу, брат пишет, что и ты сможешь что-нибудь для себя найти. Геня, сестра, в деревню ходит, меняет вещи на продукты. Я смогу ходить с ней, а за детьми будет присматривать мама… У них большая квартира где-то на Клинцовской улице, Алтер пишет – всем места хватит. Я прошу тебя… Вместе будет проще выжить, дети не будут голодать…

– Жить вместе с твоей матерью?

Шейна выпрямила спину.

– Тихо, тихо. Я шучу. Конечно. Едем в Зиновьевск.

Летом 1922 года в Зиновьевске началась эпидемия тифа. Первым свалился Мэхл: придя с разгрузки вагонов, рухнул на кровать – и не смог подняться. Жар, озноб, бред. Алтер позвал врача, тот, не заходя в комнату, глянул издалека:

– Тиф. Температура может через несколько дней упасть, все равно с постели не вставать. Лежать. Много пить. Потом температура обязательно поднимется снова, не надо бояться. Если будет хорошо питаться – выживет. Лекарство – сальварсан[8]8
  Сальварсан – лекарство от тифа, выпущен в России в 1915 году. Препарат применялся при лечении сифилиса, возвратного тифа и других болезней, вызываемых спирохетами, а также малярии.


[Закрыть], стоит дорого, но действует. Да – и голову побрить, обязательно. Всех вшей – долой! – доктор огляделся, увидел трех девочек с косичками. – Всех – наголо. Для профилактики.

– У-у-у, – загудела Мирра, – не хочу наголо, не хочу-у-у…

Ее никто не слушал.

Шейна побрила мужа и коротко подстригла дочерей и Сёму, тщательно вычесав костяным гребнем гнид и вшей. Не помогло. Сначала свалилась Оля, потом – Миррочка. В то утро, когда Мэхл впервые проснулся без жара, слабый и мокрый как мышь и когда Оля первый раз попросила поесть, вдруг стал горячим, как уголек, Сёма. Шейна положила его на кровать, стала протирать худенькое тельце мокрым полотенцем, но было ясно – настал Сёмин черед.

Сальварсан был страшно дорогой, и на толкучке пришлось продать обручальные кольца Шейны и Мэхла, золотой медальон и цепочки. Шейна бегала на толкучку, покупала продукты и лекарства, и следить за больными оставалась восьмилетняя Сарра.

Не уследила.

Температура у Сёмы спала, он проснулся и захотел пить. Вставать было нельзя, но он вылез из кроватки и подошел к ведру с колодезной водой. Мирра лежала в бреду, Оля и Мэхл, измотанные болезнью, спали. Сарра?.. Сарра отвлеклась.

И Сёма, ребенок трех с половиной лет, без штанишек, в рубашечке, мокрой от пота, слез с кровати и выпил воды.

Через два дня Сёмы не стало.

Сарра не виновата. Ослабленный голодом трехлетний ребенок не выдержал второго подъема температуры. Но на всю жизнь запомнила Оля, как мать с перекошенным от ужаса лицом кричала на восьмилетнюю дочь, держа в руках дрожащее и горячее тельце сына: «Я тебя оставила, чтобы ты следила за Сёмой! Врач запретил ему вставать! Куда тебя унесло, дрянь! Куда?! Подождать не могла, пока я приду? Убирайся из дома, вон отсюда! Проваливай!»

Похоронив Сёму, Шейна окаменела. Первой признаки помешательства заметила ее мать Мариам. Шейна не давала убирать и стирать Сёмины вещи, все время перебирала их и дышала через Сёмину одежду, прижав тряпочки к лицу. Не позволяла двигать Сёмину кроватку. Не разрешала трогать его маленькую деревянную лошадку, размером с ладонь. Шейна перестала спать, по ночам сидела в кресле и смотрела в черное окно, чуть шевеля губами. На ласки дочерей не реагировала, Сарру гнала прочь от себя, больным взглядом провожала каждого трехлетнего пацаненка, пробегавшего по улице.

Геня взяла на себя обеспечение Ровинских продуктами: меняла в деревне вещи на муку, иногда приносила яйца, кислое молоко, даже масло и мясо. Сам Мэхл, только оправившись от болезни, начал снова разгружать вагоны и иногда приносил несчастной Саррочке, ставшей почти прозрачной от горя и сжиравшей ее вины, обломки подсолнечной макухи. Лакомство.

Осенью Мариам подозвала Мэхла, они тихо посовещались о чем-то в углу кухни, и Мэхл вынес теще узелок с драгоценностями. Мариам взяла колечко, золотые часы. Вопросительно посмотрела на зятя. Тот угрюмо кивнул: «Берите. У вас лучше получится это продать. Вы думаете, то, что с Шейндл… это надолго?»

Оказалось – очень надолго. Хотя к зиме Шейна потихоньку стала заниматься хозяйством, даже варила детям ежедневную мамалыгу с каплей подсолнечного масла. Но сама ела чуть, давилась. Круги под ее глазами почернели, платья оказались велики настолько, что два из них пришлось распороть и перешить. Обрезков хватило Мирре на рубашку.

Весной 1923 года состояние Шейны стало критическим. Мэхл позвал психиатра. Тот осмотрел Шейну, попробовал с ней поговорить, потом отозвал Мэхла в сторонку.

– Если не хотите потерять жену, срочно делайте еще одного ребенка. Срочно. Она должна снова стать беременной. Другого способа вернуть ее к жизни я не вижу.

– Но она… Она не подпускает меня к себе.

– Повторяю – я не знаю другого способа.

Когда руки Мэхла обняли жену – он не узнал ее тела. Давно он с ней не спал – уходил дремать на сундук, давал Шейне возможность выспаться. Худая, костлявая, никакого ответного движения. Шейна казалась деревянной, в глазах – тоска и безразличие. Мэхл вздохнул. Куда ей еще одного ребенка? Она и родить-то не сможет… Шейна смотрела куда-то в угол, не шевелилась. «Потеряете жену», – пронеслись в голове Мэхла слова доктора.

В ту ночь он не смог ничего. Просто обнял ее, еще живую, но уже такую окостеневшую, – и заснул. Они еще долгое время потом просто засыпали вместе, обнявшись, отплакавшись.

Она забеременела только в конце июля. И 25 апреля 1924 года родился Файвель. Пава.

…В 1952 году Оле пришло письмо из города Боброва, подписанное «Семен Ровинский». Обратный адрес – «До востребования». Так ее муж Соломон наивно попытался обмануть тюремного цензора, отправляя лишнее письмо в месяц под чужим именем. «Подпишись я “Федя Иванов”, – размышлял Соломон, радуясь собственной хитрости, – а вдруг тут где сидит такой Федя? А второго Сёмы Ровинского точно нигде нет».

Письмо из почтового ящика вытащила 63-летняя Шейна. Руки задрожали, дыхание перехватило. Шейна прислонилась к стене, еще раз взглянула на конверт. Почерк зятя. Да как он посмел?! «Вот дрянь! Дрянь! Говнюк! Мерзавец! Шлемазл! Чтоб у тебя руки отсохли! – задохнулась она от ярости. Но почти сразу опомнилась: – Ай, вейз мир, что я несу. Пусть лучше у меня язык отсохнет…»

Шейна поднялась в квартиру, на второй этаж:

– Оля! Письмо, Олечка!

Ни одно письмо из колонии больше не было подписано именем Сёмы.

В ноябре 1952 года Соломон умер в камере.

Уехал

– Шейндл, – Мэхл подошел к жене сзади, обнял и, вытянув вперед голову, положил подбородок ей на плечо. – Шейндл. Я думаю, нам нужно перебираться в Москву. Лёва пишет, что можно устроиться в обувную лавку, продавцом. Заодно и ремонт какой-никакой делать: набойки, каблучки, сапоги подшить… Я ж умею, в Томашевке…

– Знаю про Томашевку, – Шейна повернулась к мужу. – Не хочу ехать, устала от переездов. Здесь тоже можно прожить. Здесь мама, сестра, Алтер…

– Здесь мы только меняем вещи на продукты, иногда разгружаем вагоны или продаем тайком от Алтера его журналы (Алтер был большим любителем притащить в дом старые журналы или книги), а в Москве – нормальная, постоянная работа, заработок! Там рынки работают! Магазины! Начинают мастерские разные открываться! Это же Москва, Москва, понимаешь? Огромный город! Неужели я там работу не найду?

– Да как я потащусь с четырьмя детьми? Павке полгода всего! А если дети опять по дороге потеряются, не про нас будь сказано? Даже не говори ничего! Не сдвинусь!

Шейне показалось, что Мэхл не удивился ее отказу, даже ждал его. Он легонько отодвинулся от жены, покружил по комнате и, повернувшись лицом к шкафу, глядя куда-то под потолок, сказал:

– В конце концов, я могу поехать один. Буду присылать вам деньги. А как нормально устроюсь – вы ко мне приедете.

Шейна замерла на вдохе. Медленно, тихо выдохнула. Такое уже было в их жизни, в 1915-м. Тогда он бросил ее с двумя детьми: Оле было четыре года, а Сарре – четыре месяца, – и усвистал куда-то в Баку, сказал – на заработки. Работал там товароведом, присылал гроши… Шейна выбивалась из сил, вытягивая и дом, и магазин, и двоих малышей, перестала разговаривать с соседями, которые прозвали ее соломенной вдовой. В письмах рассказывала мужу, как ей тяжело, но писала, что тебе-то, наверное, еще тяжелее: все время думаешь о нас, но нас не видишь…

Его не было полтора года. Вернулся Мэхл только в семнадцатом: чужой мужчина, курящий, с хриплым голосом. Обнимал по-другому и целоваться стал так, что Шейна сначала даже стыдливо отпихнула его.

Вечерами Мэхл подолгу сидел на крыльце, курил, думал о чем-то, глядя в одну точку. Как-то, поднявшись в квартиру из магазина, Шейна услышала, что Мэхл поет дочкам незнакомую песню: «Безумно я люблю Татьяну…».

Мама, мама, папа рассказывает про театр!

Шейна вошла в комнату, где Мэхл укладывал дочерей.

– Я там в театр часто ходил, оперу слушал… Там недавно построили… Запомнил много. Вот, развлекаю, – улыбнулся муж.

Шейна не поверила своим ушам.

– Театр? Ты ходил там в театр? Но ведь это же очень дорого… Билеты…

– Нет, у меня там была знакомая… Я проходил, нормально. Недорого. Там недорого…

Шейна поджала губы, обида опрокинула внутри нее свой кипящий котелок.

– Ты вообще представляешь, как мне тут жилось? И дети, и дом, и магазин? Тебя не было полтора года! А ты… Ты – там – в театр?! У тебя – там – знакомая? Знако-о-мая! И как ее звали, эту знакомую? Татьяна?!

– Что ты несешь! – Мэхл побледнел. – Да еще при детях!

Услышав напряженные голоса родителей, Сарра захныкала, Оля приготовилась плакать. Шейна сверкнула на них глазами и хлопнула в ладоши:

– Быстро замолчали обе!

Дети притихли. С такой мамой лучше не спорить. Шейна заговорила, медленно, тихо и яростно.

– Я думала, он несчастный, письма ему писала, старалась утешить, рассмешить… А он и не печалился! У него там в театре знако-о-мая! Это она тебя так целоваться научила? Что ж вернулся? Выгнали?

Мэхл стоял перед женой, молча смотрел ей в лицо. Шейну понесло.

– Значит, выгнала мадам? Вот чего мы такие грустные на крыльце курим!..

– Заткнись! – Мэхл двинулся на жену, в глазах – бешенство. – Дура! Дура!

– Не смей! – Шейна крепче встала, упершись ступнями в пол. – Не смей называть меня дурой!

Мэхл прошел мимо жены, чуть отодвинув ее плечом в сторону. Шейна пошатнулась, но не упала. Рявкнула на детей: «Спать!» – и метнулась из комнаты, хлопнув дверью так, что с крючка свалилось Олино пальтишко.

Мэхла в квартире не оказалось.

Шейна накинула пальто, шаль, сунула ноги в валенки – и побежала к раввину. Тот велел терпеть, просить у мужа прощения – и все забыть.

И Шейна своими руками задушила обиду, родную, кровную. Обида отомстила – с тех пор Шейну мучила мастопатия, которую не излечивали ни дальнейшие беременности, ни кормления…

И вот, через десять лет, он снова хочет уехать, и снова очень далеко, и снова, когда младшему ребенку нет и года. А ей уже не двадцать шесть, как тогда, а на десять лет больше. И детей у нее не двое, а четверо. Нет, она больше не будет бессловесной женой.

– В Москве сейчас, наверное, не только мастерские… – спокойно заметила Шейна. – Там еще и театр оперный, да? Ты, наверное, по музыке хорошей соскучился? А то у нас тут все больше детский рев!

– Ты о чем?

– Знаешь о чем.

– Шейна!

– Я тебя слушаю.

Она повернулась к нему лицом, вся как натянутая струна, готовая к любой его атаке. Глядит прямо, кулаки крепко упираются в бедра. Он обидел ее десять лет назад. Сегодня она ему не позволит. Хочет ехать – вперед. Только пусть не возвращается. Она проживет. Она не станет петь оперным голосом, чтобы ему понравиться.

И он вдруг понял. Догадался.

– Шейна, – он подошел к ней, обнял, прижал к себе, заглянул в глаза. – Дурища, я же жить не могу без тебя, я дышать без тебя не могу… Ты – мать моих детей, ты моя жена, единственная, на всю жизнь… Ну что ты себе навыдумывала? – он гладил ее по спине, она, уткнувшись ему в плечо носом, замерла и слушала. – Я поеду в Москву, буду присылать деньги, и как только сниму квартиру – вы ко мне приедете. Шейндл, Шейндл…

– А если в Москве не будет работы? (Шмыг носом.) Или это будут такие же гроши, как и здесь?

– Тогда через три месяца вернусь. Я вернусь к Новому году. Ты потерпишь до Нового года?

– Я попробую, – и Шейна зарыдала в его плечо, размазывая по рубашке мужа свои несчастные слезы и сопли.

…К Новому году Мэхл не вернулся.

Шейна знала из писем, что он устроился продавцом в обувную палатку на Сухаревском рынке, что зарплата пока маленькая, но он подрабатывает ремонтом обуви и копит деньги, чтобы хватило на первое время на квартиру. Поэтому денег пока не высылаю, моя любимая, но ты уж как-нибудь постарайся…

Шейна старалась. Правда, получалось не очень. Жили впроголодь: хлеба мало, сахара нет вообще… Многого не было вообще: Сарра и Мирра с ноября носа не показывали на улицу, потому что у них не было ни обуви, ни теплой одежды… Малыша Паву Шейна тоже не разрешала выносить на холод, потому и сама редко выбегала из дома, стараясь быть при ребенке. «На волю» выходила только Ольга, у которой было тоненькое пальтишко и протекающие ботинки. Перчаток не было, и Оля, как правило, возвращалась с толкучки продрогшая, промокшая и несчастная: в свои тринадцать лет она не умела ни выгодно продать, ни выменять. Правда, несколько раз Оле везло: у торговцев заканчивалась бумага, в которую они заворачивали товар, и они брали у Оли старые журналы Алтера или какие книжки потолще. На вырученные деньги Оля покупала буханку хлеба и на крыльях летела домой, не замечая ни закоченевших пальцев, ни мокрых ног. В эти счастливые дни Шейна напевала, смеялась над словечками Мирры, все время целовала Олю в макушку и повторяла девочкам: вот увидите, очень скоро все будет хорошо. Просто замечательно все будет.

И вдруг в апреле Мэхл прислал десять рублей. Огромные деньги.

Оля помчалась на рынок, купила белую булку… и фунт халвы. Перед тем как попросить у продавца халву, она успела подумать: «Мама меня убьет! У нас ни мяса, ни обуви, ни молока!» – но запах халвы быстро заглушил все мысли.

Деньги означали, что квартира снята. Ровинские стали собираться в Москву, и летом 1925 года Мэхл уже встречал семью на Брянском вокзале.

Успели.

Вскоре после их отъезда тиф вернулся в Зиновьевск и навсегда освободил от жильцов квартиру на Клинцовской улице.