Текст книги "Обратная сторона Мебиуса"

Расплата за все. За сто лет благоденствия. Сто лет Новая Земля высасывала тепло из Старой Земли. Теперь пришла пора Старой Земле забрать свое тепло обратно.

Люди помогают, как могут. Жгут на Новой Земле костры, пашут землю. Помогают Старой Земле взять как можно больше тепла. Чтобы скорее наступило равновесие между мирами.

Люди заходят в пирамиды. Выходят с той стороны, на Старую Землю. Здесь за последние годы стало чуток теплее. Снег подтаял. Даже травушка какая-то пробивается.

Не Дольче-Вита, конечно, но жить можно.

Необъятная тетка раскидывает по тарелкам картошку, расплескивает соус черт знает из чего. Ван Клик и Жека едят, перемигиваются. Ван Клик потихоньку вынимает дозу «Позитива», выискал сегодня на черном рынке. Жека грозит пальцем, бросает «Позитив» в снег.

Вылезают на небо звезды, не вспугнутые метелью.

А там, на другой стороне Мебиуса…

То есть, что я говорю…

Нет у Мебиуса другой стороны.

Только одна.

2013 г.

Ночью пришел снегопад

Я рисовал следами на снегу.

Рисовал следами – то цветочками кошачьих лапок, то крестиками вороньих пальчиков, то ровными стежками синичьих следочков, то точечками заячьих оттисков, то взмахами метели. Рисовал мир – большой, белый, прекрасный, каким я его видел, рисовал мир – чтобы запечатлеть его навеки. Вложил в картину – всю свою душу, всего себя, без остатка, даже украсил белое полотно снега красными бисеринками своей крови.

И все в округе – и стар, и млад – приходили смотреть на картину, и все в округе – и стар и млад – хлопали в ладоши и кланялись мне, увековечившего мир и себя самого – на белом снегу, во веки веков, до скончания мира.

А ночью пришел снегопад. Никто его не звал, он пришел сам, навалился белой метелью, укутал небо снежным крошевом, до утра стучал снежинками в окно. И когда я вышел поутру из дома, я не увидел своего рисунка – что-то случилось с ним, кто-то забрал его ночью, он исчез.

Пришли полицейские, составили протокол. Расклеили объявления – о розыске. Обещали награду тому, кто найдет пропавшую картину. Но что-то подсказывало мне – картина исчезла безвозвратно.

Я не думал, что найду картину, и, тем паче – ее похитителя. Но через пару дней в округе появился поэт. То есть, он жил среди нас всегда, просто никто не знал, что он поэт. Он пришел – на белое полотно снега, взял вместо пера еловую лапку, и написал на белом снегу слова, сложил слова в строчки, сложил строчки в строфы, сложил строфы в поэму. Он писал о нас, о нашем лесе, запечатлел наш мир – весь, как он есть, и свою душу, и самого себя, и уколол руку колючей еловой иголкой, и украсил снег бусинками своей крови.

Я пошел в полицию – сказать, что нашел похитителя, но полицейские даже не стали меня слушать. Они, как и все в округе, были очарованы поэмой, ее бессмертной красотой. Поэта признали почетным гражданином города, и надели ему на голову лавровый венец. И все в округе – и стар и млад – приходили, и читали поэму, и все в округе – и стар и млад – хлопали в ладоши и кланялись поэту.

Я ушел – прочь от людей, в свой дом. Я молился неведомым богам, чтобы покарали похитителя, чтобы не видел он славы, и грома аплодисментов не слышал.

А ночью пришел снегопад. Никто его не звал, он пришел сам, навалился белой метелью, укутал небо снежным крошевом, до утра стучал снежинками в окно. И когда я вышел поутру из дома, я не увидел поэмы – что-то случилось с ней, кто-то забрал ее ночью, она исчезла.

Поэт очень горевал, рвал на себе волосы, царапал ногтями лицо, мне было его почти жалко. Он пошел в полицию, и развесил объявление, что обещает щедрую награду тому, кто найдет поэму. Он даже привел полицейских к моему дому, показывал на меня, это он, он украл. Я разводил руками, как я мог украсть поэму, я же не всемогущий маг, чтобы вызывать снег.

Поэму так и не нашли.

Зато через пару дней нашли ее похитителя. Им оказался зодчий, который жил в нашей округе. Он жил давно, никто не знал, что он зодчий. Он пришел на заснеженное поле, и вылепил из снега прекрасные замки, дивные дворцы, величественные мосты, высокие колонны, ступени, уводящие к небу.

И все в округе – и стар и млад – приходили посмотреть на дивный город, и все в округе – и стар и млад – хлопали в ладоши и кланялись зодчему. Ибо он увековечил в великом городе всех нас, весь наш мир, и самого себя, и свою душу. И даже уколол палец киркой, и украсил свои храмы и замки бусинками крови.

И тем вечером ко мне постучался поэт. Я схватился за кинжал, но поэт обреченно поднял руки. Он принес с собой вино и молодого рябчика, весь вечер мы пили вино и кляли зодчего, который так обошелся с нами. И мы вместе стояли на коленях, молились неведомым богам, чтобы покарали зодчего.

А ночью пришел снегопад. Никто его не звал, он пришел сам, навалился белой метелью, укутал небо снежным крошевом, до утра стучал снежинками в окно. И когда мы с поэтом вышли поутру из дома, мы не увидели дивного города – что-то случилось с ним, кто-то забрал его ночью, он исчез.

Зодчий был вне себя от ярости, он рвал на себе волосы и царапал лицо руками. Он пошел в полицию, и развесил объявления, сулил несметные сокровища тому, кто найдет его город. Он даже в исступлении показывал на нас с поэтом, кричал, что это мы украли город. В мой дом нагрянули полицейские, обыскали все и вся, проверили чердак и погреб, но украденного города, конечно, не нашли.

А мы с поэтом пришли на пустошь, и взяли еловые ветви, и следы – цветочки кошачьих лапок, крестики вороньих пальчиков, стежки синичьих прыжков, вздохи метели. Я рисовал картины – вкладывая в каждую из них капельку крови и кусочек души. А поэт писал к моим картинам слова, слова складывались в строчки, строчки – в строфы.

Получилась книга. И все в округе – и стар и млад – приходили смотреть на книгу, и читать ее. Нас с поэтом признали почетными гражданами, и украсили лавровыми венками, и кланялись нам, и хлопали в ладоши.

И только зодчего не было в ликующей толпе. И вечером, проходя мимо дома зодчего, я увидел, что он стоит на коленях в маленькой спальне, молится неведомым богам. Я не слышал слова, слетающие с его губ, но догадался – он молит кого-то, чтобы пришел снегопад…

Ночь я не спал, все думал, молился неведомо кому, как бы сделать, чтобы не было снегопада, чтобы не приходил снегопад, откуда он там к нам приходит. Чтобы снегопад остался дома, пил горячий чай у заснеженного окна, или пусть его позовут в гости к кому-нибудь там, и он поедет к полузабытым друзьям или дальним родственникам.

Под утро пришел сон – тяжелый, глубокий, навалились какие-то сновидения, прыгнули на грудь, лизали лицо. Снился кто-то большой, яркий, светлый, и я поднялся к нему – высоко-высоко, и просил его – слезно-слезно – сделать что-нибудь, чтобы не было снегопада. Чтобы не приходил по ночам, украдкой, как вор. Чтобы не похищал то, что создали мы, потому что мы создавали – для всех, а не для одного снегопада.

Кто-то большой и светлый слушал меня. кивал понимающе. Знаю, знаю. Сочувствую. Много чего погубил этот снег… Разберусь. Помогу. Обещаю…

Ночью снегопад не пришел. А наутро я понял, почему: тот, большой и светлый, спугнул его. Он проклюнулся через тучи и смотрел на нашу землю единственным своим глазом. И снегопад не пришел. И я объявил всем – и поэту, и зодчему, и всем в округе – что снегопад больше никогда-никогда не придет.

А ближе к полудню наша книга на снегу исчезла. Никто не приходил, не забирал ее, не прятал в мешок, не уносил за дальние дали. Но книга пропала, кто-то ловкий и хитрый похитил ее. А на месте книги открылся дивный город зодчего. Пришли полицейские, составили протокол, на всякий случай арестовали зодчего, который кричал, что он не виноват.

Когда время перевалило за полдень, исчез город. И снова – никто не заметил, чтобы кто-то приходил и забрал его. Пришли полицейские, составили протокол, отпустили зодчего, который рвал на себе волосы. А вместо города показалась поэма.

Но и поэма вскоре исчезла, уступив место моей картине. Я ликовал, я благодарил того, светлого, лучезарного, который воскресил мою картину – из небытия. Я ликовал – даже когда меня заковали в кандалы и отправили в тюрьму по доносу поэта, который думал, что это я украл его поэму.

А ближе к вечеру моя картина утекла. Я сам видел это – никто не приходил, не забирал ее, не прятал в мешок, не бросал в багажник машины, не увозил за кордон, за дальние дали. Но картина исчезла, и никто не мог найти ее. И даже полицейские, которые выпустили меня из темницы, не смогли найти картину.

А под картиной открылся роман, в незапамятные времена потерянный своим автором – как казалось, навеки. А когда кто-то украл роман, показалась целая вереница снежных фигур, здесь были прекрасные дамы и храбрые рыцари, крылатые драконы и загадочные маги.

Но наутро пропали и снежные фигуры, и открылся огромный снежный мегаполис, с гипермаркетами и огнями реклам. Ближе к полудню мегаполис утек рекой, вместо него открылся город-герой и завод-гигант. А когда растаял город-герой, появилась ледяная резиденция какого-то монарха.

Уже никто не искал правых и виноватых, никто не вешал объявления, и не составлял протокол.

Под резиденцией открылись какие-то пряничные домики и избушки на курьих ножках – изо льда. Под пряничными домиками открылись ледяные курганы и зиккураты, потом – ледяные пирамиды, чудовище, вылепленное из снега, у него было тело льва и голова женщины. Потом куда-то утекло чудище и пирамиды, открылись бесформенные каменные глыбы, поставленные одна на другую.

Вечерами мы сидели в своих домах, молились – уже не знаем, кому, просили – уже не знали, о чем, чтобы… ну… я не знаю… ну чтобы…

А наутро не было ничего – ни дворцов, ни мегаполисов, ни зиккуратов. Ни снега. Под снегом обнажилось что-то твердое, черное, влажное, и из этого черного и влажного проклюнулись тонкие зеленые нити.

И мы все – и стар и млад, и я, и поэт, и зодчий, и все, все, стоим – на голой земле, такой чужой, такой непонятной. Ждем чего-то – изо дня в день, из года в год, из века в век. Молимся – не знаем, кому. Не в храме, потому что больше нет храмов, не в замке, потому что больше нет замков, не во дворце, потому что больше нет дворцов. И картин больше нет, и поэм больше нет, и дивных романов, и зиккуратов.

Молимся.

Ждем снегопадов.

2012 г.

Невыклеванный часовщик

Они ввалились в часовню – когда их никто не ждал, когда стражники уже сообщили мне – мы прогнали их, ваше преосвященство. Их было много, я еще никак не мог сосчитать – сколько – бесформенные черные тела, не то мохнатые, покрытые слизью, не то слизистые, покрытые мехом, обступили, – со всех сторон.

Я уже знал, что стрелять бесполезно, все-таки разрядил в них Вальтер, все-таки посмотрел, как пули уходят в осклизлые тела, тут же зарастающие снова. Еще смотрел, как они приближаются ко мне, незваные гости, тычутся в ноги, будто обнюхивают, загоняют все дальше – в угол, в угол за стеллажами…

Где стражники, черт возьми, где, черт возьми, все… Может, уже и нет никого, и мегаполис стоит пустой, да что может быть, так оно и есть. Мало им, что загнали меня в угол, лезут, лезут, в окна, в двери, осклизлые, черные, бесформенные…

Прижимаю к виску Вальтер, кто-то пытается выхватить его мохнатой лапищей, врешь, не отдам, пш-шел вон. Спускаю крючок, сердце проваливается куда-то в кишки, Вальтер хрюкает, фыркает, давится несуществующими пулями.

Черная слизь тычется мне в ноги, тоже фыркает, квакает, кудахчет, хрипит – надсадно:

– Ф-ф-ф-ыы-к-ла-ф-ф-ф-фн….

Отталкиваю слизистое месиво.

– Ф-ф-ф-ы-к-л-а-ф-ф-ф-фн?

Спохватываюсь, мать моя женщина, это же по-русски…

– Выключить? Что?

– Ф-ф-фы… клаф-ф-ф-фнй?

Выклюю… а-а, понял…

– Я главный. Я.

Они появились ночью. Вернее, нам так показалось – они появились ночью, отовсюду, и в то же время – из ниоткуда. Тревожные сообщения приходили из всех городов, кто-то видел в своих квартирах осклизлое бесформенное месиво, кто-то видел, как на улицах выросли черные колючие кристаллы, загнулись в причудливые спирали, мне уже сообщили, как два самолета столкнулись с чем-то круглым, серебристо-белым, повисшим в небе.

Чем дальше, тем больше я убеждался – сошли с ума не только города, но и весь наш мир, от северного полюса до южного. На месте пустынь расстилались синие болота, из океанов поднимались остроконечные скалы, на вершинах которых устроились серебристые кубы.

Все ждали от меня чего-то, знать бы еще – чего. Я и сам ждал от себя чего-то, знать бы еще – чего. Что-то нужно было делать, что-то решать, уж все мои предшественники давно бы что-нибудь придумали…

Знать бы еще – что…

Эвакуация… какая, к черту, эвакуация, куда – эвакуация, разве что на Луну, если только эти твари не откуда-нибудь с Луны… Военное положение… ну хорошо, военное положение, а дальше что… Приказом Главнокомандующего войска тридцать восьмой дивизии… и что им эта тридцать восьмая дивизия, и что им все, когда снаряды впечатываются в них, как в рыхлое тесто, проходят насквозь, не раня…

Мои предшественники… да не было такого ни у кого из моих предшественников, не надо ля-ля… Нет, бывало, конечно, и войны, и революции, и какие-то темные времена, еще до Объединения, еще когда Земля была разбита на границы и отдельные страны, так и не понял, как это было, так и получил на истории заслуженный трояк…. Бывали, конечно, и проделки климата, и погода закатывала истерику, только это все не то, не то, это что-то новенькое…

– Ф-ф-ф-ы-к-ла-ф-ф-фнй-й-й-й?

– …решением большинства голосов – отменяется.

Аплодисменты. Кто-то пробивается через толпу с микрофонами, рвется задавать вопросы, кто-то хлопает в ладоши, плохо понимая, чему он, собственно, хлопает в ладоши, кто-то уже протискивается к буфету, правильно, война войной, а обед по расписанию…

И смотрит в окно единственным глазом круглый циферблат, показывает полдень, две стрелки слились в одну, – ждет своего часа. Ждет, не дождется, сегодня в час ночи я не приду к громадине циферблата, не уведу стрелку…

– …в прошлое.

– Ага, понял.

– Да ты не понял, ты смотри внимательно. Вот так, пик-пик в час…

– Ага…

– Ни раньше, ни позже, усек? А то знаю я вас, стоишь, ворон считаешь, еще телефончик достанем, пришельцев там каких-нибудь на экране постреляем…

– Не-е, я не такой.

– Ага, не такой… ты смотри, если что, ты после меня миром править будешь…

Чувствую, что краснею, чего-чего, этого не ожидал…

– С-спасибо…

– Да не торопись… ты еще экзамен сдай, на часы…

– На часы?

– Ну… а то люди-то все приходят один умнее другого, все знают, все умеют. А как до часов доходит, тык-мык, то раньше, то позже время сдвинут… Или к часам такой подойдет, у него руки дрожмя дрожат, стрелки только так пляшут…

– А можно я сам часы перевести попробую?

– Чш, и думать не смей… Ты сначала на фанерных часах там потренируйся, а там и сюда… если останешься…

– А…

– Чего такое?

– Да нет… ничего…

– Спрашивай, спрашивай.

– А почему часы электронные не сделать, сами чтобы…

– Еще чего тебе электронное сделать? башку тебе электронную вместо твоей дурной поставить?

– А что так?

– Э-э, парень, эти часы тут на башне время били, еще когда твоего пра-пра-пра…

– Я главный… я…

Чего я боюсь, почему голос так дрожит, не слушается меня…

Тогда тоже было боязно, первый раз, тогда не только голос не слушался меня, но и все тело, было какое-то чужое, незнакомое, не мое. В ту ночь – когда первый раз поднимался к циферблату по шатким лестницам, один. Два охранника не в счет, чем они тут помогут, ничем не помогут, от кого они меня охраняют, все равно не отпугнут мой страх.

Вот тогда было страшно – первый раз, сам не ожидал, что этот первый раз случится в ту ночь, еще вчера Правитель читал какие-то речи, выговаривал мне, ты за ум-то возьмешься, или браться не за что… А наутро охранник вошел в спальню, когда Правитель уже лежал мертвый.

Сердце.

Главное, подумали на меня, нет, не то, чтобы обвиняли в чем-то, но подумали, смотрели косо, а может, всегда так смотрят косо на нового, когда умирает старый…

Тогда тоже было боязно – в первую ночь, помню огромный сияющий циферблат часов, помню еще один циферблат – циферблат полной луны высоко в небе, мне казалось, даже могу разглядеть тайные знаки по краям, должно быть, числа… Помню огромный мегаполис далеко внизу, испещренный мириадами огней, хотелось расправить крылья и полететь над ним – до самого горизонта.

Было боязно, и почему у меня так дрожали руки, когда я протянул их – к стрелкам, и часовые видели это, черт возьми, они это видели…

Может, не у меня одного дрожали руки, может, так было – всегда, всегда, когда поднимался на башню какой-нибудь юный регент в напудренном парике, за ним следовали стрельцы, или какие-нибудь воспитатели, тихохонько переговаривались по-французски, а что-то, мон шер ами, воспитанник наш как-то неуверенно держится, как бы не вышел конфузьон. Что вы, месье, я знаю Николя, как ответственного мальчика, он не ударит лицом в грязь…

Может, не одному мне было вот так, не по себе, еще века и века назад, какой-нибудь молоденький князь поднимался по деревянным ступеням – над городищем, к циферблату часов, и за ним по пятам следовали стрельцы, или дружинники с мечами… Князь поднимается, кутается в лисий воротник, осень в этом году выдалась ранняя, зябкая, снежная, напоследок оглядывает панораму деревянных крыш далеко внизу, где-то на горизонте полыхает красный петух, амбар чей-то полыхнул, спешат люди, воды-ы-ы нес-и-и, залива-а-ай… Стражники тихонько подталкивают князя, давай, малец, чего зеваешь… Князек торопливо крестится, как мамка учила, шепчет скороговоркой – во-имя-от-ца-сы-на-свя-та-го-ду-ха – хватается за стрелки…

Было же… и поднимаешься по ступенькам башни, уже и не поймешь, со мной было, не со мной, еще в те века, не знаю, в какие, в те, парень в меховой накидке спускается с лестницы, кланяется каким-нибудь идолам, расставленным возле башни. За ним спускаются стражи с копьями, переводят дух. Кто-то бросается в ноги вождю, кого-то оттаскивают стражники, вождь кричит, а ну оставьте его, чего на холопа взъелись, чего он вам сделал-то… Чего тебе, старче, пошто пришел? Старче снова падает на колени, княже, не вели казнити, вели слово молвити, а позволь мне, княже, узреть, как часы сработаны, я на все руки мастер, и прялку смастерю, и мельницу-вертельницу, глядишь, и часы слатаю, пусть в каждом доме часы будут, время стучат…

Было… или померещилось мне тогда, на башне, при циферблате полной луны… Шаман ведет своего ученика через вязкую топь, через густые заросли, все дальше – в чащу, куда не то, что человек, и дикий зверь не сунется. Молодой оглядывается, замедляет шаг, старик подгоняет его, чего встал, торопись… Все дальше – запахи родного очага, дым костров, мясной чад, терпкий аромат благовоний, которыми женщины натирают свои тела. Ученик уже чует беду, не зря шаман повел его сюда, в чащу, сколько вот так парней пропало без вести, про скольких сказали – утонул в реке, или – растерзали дикие звери…

Шаман выходит на пустошь, парень видит костяной нож на его бедре, вспоминает, сам-то он без ножа… храни, богиня-ночь-прародительница, убереги сына своего… Старик ведет ученика к скале, одиноко пронзающей небо посреди пустоши, на вершине скалы белеет что-то круглое, испещренное тайными знаками. Поднимаются – по узкой лестнице, по скользким ступеням, парень скулит, вжимается в скалу. Руки сами тянутся к двум черным копьям, висящим на белом и круглом, старик бьет молодого по рукам, хватает одно копье, отводит его влево, влево, к другому копью.

Двенадцать гулких ударов следуют один за другим, оглашают темный лес, вспугивают птиц. Вздрагивают в полуночном небе пугливые звезды.

– Так значит… хотите отменить?

– Да, знаете… сколько еще будем эти жалобы выслушивать, как осень, так начинается, и не высыпаются они, и задолбали уже время туда-сюда таскать, и давай там всякую астрономию приводить, доказывать…

– Ну, все-таки… традиция.

– И что, традиция? В старину была традиция под Рождество еретиков на костре сжигать, давайте возродим! Или вот еще, Юрьев день был, крепостных на волю отпускали, давайте тоже… ничего, что у нас крепостных нет? А вот, вот еще, в Египте фараонов своих где полагалось хоронить? Традиция… Ну-ка, давайте-ка мне пирамиду построим…

Тогда тоже было боязно… когда проснулся среди ночи, в назначенный час, еще долго ворочался, еще так и тянуло подняться по шаткой лестнице, еще заглядывал в окно бледный циферблат луны. И мерзенько так было на душе, как в детстве, когда до последнего валяешься в постели, и будильник названивает, и мама названивает, ты уже встал – ага-ага-ага, и в голове бьется набатом – школа-школа-школа, какая школа, проспал все на свете, хотел же проспать, прогулять, много еще что – про…, а так и тянет, вставай, иди, школа-школа-школа…

Вот так же было в ту ночь…

Когда смотрел в окно бледный циферблат луны…

– Я главный. Я.

Спрашиваю – уже в который раз:

– Так вы в каком времени живете?

Отвечают – тоже в который раз, недоуменно:

– Ф-ф-ф-ф своем.

Киваю. Ясно понятно, в своем, они в своем времени, мы в своем… только непонятно, почему наши времена вот так наслаиваются друг на друга, почему кто-то должен посторониться, кто-то должен уступить…

Встаю. Сбиваю что-то локтем – в почти полной темноте, что-то с обиженным звоном разлетается вдребезги. Рука так и тянется к выключателю, нельзя, нельзя, они просили сидеть в темноте, ну хоть в полумраке, если в темноте человеку неудобно…

– Мы решим этот вопрос. Обязательно.

– Х-х-ха-х-х?

– Как? Известно, как… все так же…

Поднимаюсь по шаткой лестнице, уже чуть подточенный циферблат луны заглядывает в окна слепым бельмом. Двое идут за мной, от кого они меня охраняют, да меня ли, меня от циферблата, меня от луны, меня от самого себя, циферблат от меня…

Жду.

Минутная стрелка ползет к двенадцати, что-то подсказывает мне – ждать. Тут, главное, дернуть часовую стрелку за мгновение до того, как часы начнут бить…

Они ввалились в часовню – когда их никто не ждал, когда стражники уже сообщили мне – мы прогнали их, ваше преосвященство. Их было много, я еще никак не мог сосчитать – сколько – серебристые, сияющие, испещренные мириадами игл, обступили, – со всех сторон.

Я уже знал, что стрелять бесполезно, все-таки разрядил в них вальтер, все-таки посмотрел, как пули отскакивают от иглистых тел. Еще смотрел, как они приближаются ко мне, незваные гости, тычутся в ноги, будто обнюхивают, загоняют все дальше – в угол, в угол за стеллажами…

Где стражники, черт возьми, где, черт возьми, все… Может, уже и нет никого, и мегаполис стоит пустой, да что может быть, так оно и есть. Мало им, что загнали меня в угол, лезут, лезут, в окна, в двери, сияющие, потрескивающие чем-то электрическим…

Свет – непривычный, ослепительный – бьет в глаза – жмурюсь, даже темные очки не помогают. Что делать, это была их воля, сделаешь им чуть темнее, уже заноют, что темнота обжигает их острые иглы…

Встаю – сбиваю локтем со стола что-то звенящее, – говорю, сам не верю себе:

– Мы все уладим. Я знаю, как…

…минус один час…

Было уже.

Плюс один час.

И это уже было.

Минус полчаса…

Стрелка рвется из рук, возвращается на место. Больше не пытаюсь, лучше не надо, а то еще унесет нас в какое-нибудь безвременье…

Минус два часа…

Вот этого еще не было…

Перевожу стрелку. Жду.

Очертания ночного города меняются, вспыхивают огненные шары – высоко в небе…

Не то…

Перевожу стрелку – на два часа вперед, небо из черного становится грязно-зеленым, ползет черными трещинами…

И это время занято. Плюс три часа… Нет, это я многонько взял, плюс три… Надо где-то поближе искать…

Перевожу часы.

Ищу свое время…

2013 г.