Текст книги "Как я изменил свою жизнь к лучшему"

Сразу поймет меня разве родившийся в Самарканде и впитавший в себя человеческое тепло Средней Азии и потрясающие запахи восточного базара. «Кушить хочишь?» – звучало на каждом шагу в Бухаре и в Оше, в Ташкенте и в Душанбе. В любом доме, где я появлялся, меня первым делом спрашивали: «Кушить хочишь?»

– Хочу! – кивнул я.

– На! – обрадовался великан.

Странно: легко понять, но нелегко объяснить состояние, когда ты готов открыть душу случайному встречному!

Я сам не заметил, как это случилось, что мы перешли грань обычного между людьми отчуждения и услышали друг друга. Я поведал ему обо всех своих страхах, обидах и болях, комплексах и недовольстве собой, поисках и сомнениях; о смерти отца и тоске по нему, про женщин и жен, про друзей и знакомых и мысли о смерти…

Впервые, пожалуй, я сам (не мои персонажи!) оказался в ситуации, из которой не видел выхода.

Когда умирать неохота, а жить – не хочется.

Как будто завис в пустоте промеж двух пустот: пустоты под названием «тут» и пустоты, именуемой «там».

Где пустей – «там» или «тут»?

Вот в чем вопрос, как сказал бы принц датский…

И невероятным образом во все продолжение моей исповеди рядом незримо присутствовал – так мне казалось! – Владимир-Мирей-Акакий Акакиевич… Или Высоцкий-Матье-Башмачкин?

Не важно – живой человек.

Наконец, напоследок куснув колбасы, майор попытался подняться на ноги – но, впрочем, осел обратно, так и не преодолев земного притяжения. Заметив мой взгляд, уважительно погладил себя по животу и лукаво подмигнул: «Черчил ти знаишь? Я тожи – как он, очинь тижёлий!»

Я сразу представил Уинстона Черчилля в мундире советского милиционера, изъясняющегося по-русски с киргизским акцентом. Чем не персонаж для современной комедии положений? Еще посадить рядом Сталина, говорящего по-английски с грузинским акцентом, и Рузвельта – по-киргизски с английским…

– Так вы теперь вроде Льва Николаевича Толстого после бегства из Ясной Поляны? – неожиданно произнес он без толики акцента.

– В каком смысле? – опешив, откликнулся я, не зная, чему больше удивляться: сравнению с Толстым или внезапному превращению моего Порфирия Петровича.

– Все бросили, можно сказать, ушли в никуда, – продолжал он, словно не замечая моего растерянного вида. – Разве не так?

Я хотел возразить – что Толстой тут вообще ни при чем… И что я с ним себя не равняю… И что даже не думал… Как если б я вздумал равнять себя с Господом Богом…

– Толстой, – пробормотал я, краснея и запинаясь, – ушел потому, что все понял… В моем случае – без параллелей, – голос у меня предательски задрожал. Лично я вообще перестал что-либо понимать…

– Ладно, итак, возвращаясь к Толстому… – словно назло мне повторил Порфирий Петрович, доставая из сейфа китайский термос с разноцветными дракончиками и бабочками.

– Оставим, прошу вас, Толстого, – вяло выдавил я из себя.

– Аллах килянус, как мой вас уважжяю! И как я Тольстой уважжяю! – натурально возмутился милиционер, осеняя себя термосом, как перстом, крестным знамением. – Хочишь, буду вот етим килянус! – возопил он, потрясая партийным билетом. – Чито, ти моя вэришь ни хочишь?

Я уже был не рад, что, поддавшись настроению, открылся этому странному, без перерыва жующему, существу в милицейской робе.

Так легко запустить к себе в душу первого встречного, ругал я себя!

В свою святая святых, куда не было хода и самым любимым. Место, где я был собой, без боязни быть преданным.

Где залечивал раны, где мог выживать…

– Вай-вай, рыссырдилься, а я пашутиль! – огорчился толстяк, заметив, как я помрачнел. – У нас такуй шюткя, зимляк, ти ни зналь? Папа – кыргыз, мама – рюсский. Мама радилься Москва, папа – Джелалабад. Папа, харёший памить ему, до паследний свуй ден кричаль: «Кушить хочишь, синок?» Мама, тожи харёший ей памить, тожи гавариль: «Сыночка, хочешь поесть?» Магу харёшо гаварит па-кыргызски, – расхохотался, – могу превосходно по-русски! Могу по-русски с киргизским акцентом, а могу – и наоборот! Что ли, мой фирменный знак! – он снова взялся за термос. – Таки что ни обижжяйся, пажалиста, да? – попросил он, разливая чай по пиалам.

На Ленинградский вокзал я попал уже за полночь. Семи рублей, взятых взаймы у гиганта, хватило вполне, чтоб меня пожалела и приютила в служебном купе неподкупного вида проводница.

– Придет контролер, говори, что мой муж! – наставляла она, пряча деньги за пазухой.

– Может, скажем, что сын… – усомнился я вслух, с присущим мне тактом.

– У меня все мужья моложе тебя! – не на шутку обиделась проводница и даже было полезла обратно в бюстгальтер за семью рублями.

Короче, пока я поносил себя и хвалил ее красоту – поезд поехал в Ленинград…

По злой иронии судьбы, иначе не скажешь, я возвращался в то место, откуда уехал, и к женщине, которую более не любил.

И двух дней не прошло после тяжелейшего объяснения, полного обид и безысходности. Еще слышались стоны, еще не забылись проклятья. Еще не остыл холодок расставанья…

Слишком короток – слишком! – путь от любви до ненависти.

Все никак не привыкну к этому внезапному превращению сущего ангела в злобного дьявола, не знающего пощады.

– Лучше бы ты умер! – кричала она вдогонку мужчине (мне), бывшему еще так недавно (она в том клялась!) единственным смыслом ее жизни. – Лучше бы умер, чем ушел! Лучше бы умер!

Абсурд правит миром.

Но мы же любили друг друга?

Мы были близки и нежны? Чего-то хотели, куда-то стремились? Делили судьбу и делились последним?..

Куда все девается, Господи?

«Иногда потерять – все равно что найти!» – вертелся в мозгу под мотив перестука колес незатейливый перл Порфирия Петровича.

За колбасой и зеленым чаем вприкуску с зефиром он советовал мне не цепляться за старое.

– Бери пример с дерева, – говорил он, – оно же не держится за свои пожухлые листья. С птицы, теряющей перья. Со зверя, меняющего шкуру. Они же не плачут, не стонут. Главное – жизнь продолжается! Зиму сменяет весна, за спуском, глядишь, следует подъем, а за падением – взлет. Живой человек, – поучал он меня, – тоже зверь и тоже нуждается в переменах. Ты и сам не заметишь, как вдруг, – предрекал он, – начнется другая реальность!

Приводил примеры из жизни, где все начиналось из рук вон как плохо и потом хорошо заканчивалось.

Вот только вчера, вспоминал великан, приходил человек, восставший из гроба. Леденящая душу история, говорил, волосы дыбом встают, кровь стынет в жилах и мороз по коже…

Ближе к ночи, рассказывал он, мужчина впал в летаргический сон.

Жена, как положено, вызвала «Скорую помощь». Приехал поддатый врач, констатировал смерть. Спокойно, ничтоже сумняшеся, без колебаний.

Спустя тридцать девять дней после «смерти» бедняга-муж очнулся в могиле. Подземные воды проникали сквозь щели в гробу. Жуть, мрак, сумбур и тоска. Зуб на зуб от ужаса не попадал!

В отчаянии он начал кричать. Казалось бы, кто там услышит, на кладбище, кроме ворон?..

– Но чудо – на то оно и чудо, что необъяснимо! – воскликнул Порфирий Петрович и откусил колбасы.

– По чудесному совпадению, – начал он, загибая свои пальцы-бревна, – в ту страшную ночь патологоанатом Боткинской больницы тоже был пьян, и еще безнадежней врача «Скорой помощи»! Зачем-то надрезав несчастного, он дальше не стал углубляться, а сразу заштопал. Я сам видел шрам. Подумать только – ведь он мог его убить!

– Не чудо ли, – заметил гигант, – что жена явилась на могилку в тот час, когда муж пробудился от сна! Ну, пришла бы, – воскликнул мой собеседник, – как все, на сороковой день! Понятно бы, – он повторил со значением, – если бы на сороковой! Но, однако ж, она явилась на тридцать девятый!

– Наконец, – заключил Порфирий Петрович, – разве не чудо, что он закричал через толщу земную, а она его как-то услышала! Сердцем, должно быть, а как же еще?..

Рассеянно глядя в окно на мелькающие огоньки в ночи, я помалу смирился со всеми потерями.

И даже не так уже жгла утрата черновика неоконченной пьесы.

Из целого акта дословно в памяти сохранилась всего одна фраза моего восьмидесятилетнего героя: «Мне стыдно, что я, написав двадцать книг, почти ни в чем не уверен определенно: что такое любовь? творчество? зачем наши стремления? что наша жизнь?..»

Старый человек, стоя на краю жизни, мучился. Прошедший войну, все познавший, достигший вершины признания – он мучился. Мучился все теми же вопросами, с которыми и явился в мир…

Мне до слез было жалко придуманного мной старого профессора литературы. Наверно, жалея его – я жалел и себя. Это ведь я, написав десять пьес, так и не знаю ответов на вопросы:

что такое любовь?

что творчество?

что наши стремления?

что наша жизнь?

почему я пишу?

и откуда эта неутолимая жажда – выразить себя?

и отчего так мучительно трудно и так уж это необходимо – рассказывать миру мои истории?

и что в них такого, чего мир не видел?

и что я могу, наконец, и чего хочу от людей?..

Я мирно дремал в служебном купе, пока проводница (ее звали Зоя) обносила пассажиров постельным бельем и чаем. Поскольку непроданных мест не оказалось (на них был расчет), нам пришлось разместиться на узенькой полке валетиком. По счастью, мой благородный порыв провести ночь в коридоре она отвергла, коротко приказав: «Ложись давай, тоже мне!» Перед тем как заснуть, впрочем, предупредила: «Гляди не балуй, а то!..»

Я так и забылся, боясь шевельнуться, чтоб ее не обидеть.

Во сне мне привиделась сцена, будто навеянная фильмами моего любимого режиссера Ингмара Бергмана, либо полными мистики повествованиями добрейшего Порфирия Петровича, снабдившего меня последними деньгами и справкой с печатью о том, что я не верблюд.

Подобно гигантской марионетке, я висел над кладбищем и внимательно наблюдал за женщиной, отчаянно выгребающей землю из могилы.

«Митенька, Митя… – бормотала она, не сдерживая рыданий. – Сейчас, потерпи, я сейчас… достану, спасу, я сейчас… Будем жить… будем жить с тобой, жить… Как похоронила тебя… так все места себе найти не могла… все ругала себя, что моя вина… Ругались – чего там?.. Чего нам было делить? Как малые дети, – горько всхлипывала она, машинально рукой убирая волосы со лба и размазывая грязь по лицу. – Неразумные дети… так трудно понять… что живем один раз… и любим по-настоящему один раз… Так трудно понять… Митенька, трудно понять… – потерянно повторяла она, без устали орудуя окровавленными руками. – Это я поняла… когда вдруг осталась одна… без тебя, Митя, я… Я без тебя не хочу, Митя… этот мир без тебя я не представляю…»

Постепенно, помалу, как мне вдруг почудилось, к ее голосу стали примешиваться и другие женские и мужские голоса: «Мишенька, – слезно взывали они, образуя хор, – Сонечка, Танечка, Петечка!..»

Неожиданно я ощутил, как некто невидимый стремительно и плавно вознес меня высоко над землей, полной молящих о прощении людей…

– Эх ты! – пробурчала мне на прощание Зоя, когда я ступил на перрон Московского вокзала в Ленинграде. –  Эх ты! – отчего-то тоскливо бросила вслед…

На дворе стоял ласковый день, и спускаться в метро не хотелось.

Обойдя по кругу площадь Восстания, я насладился прогулкой по Невскому, повернул на Литейный и так же неспешно добрел до Каляевой.

Не успел я войти в квартиру и прикрыть за собой дверь, как зазвонил телефон.

– Извиняюсь, пожалуйста, – звонко и радостно зажурчало в трубке, – я попала в квартиру драматурга товарища Злотникова?

В последнее время с похожим вопросом ко мне обращались завлиты или их помощники из провинциальных театров. Было время, когда я не мог к ним пробиться и уговорить прочесть пьесу. Оставлял рукопись в служебной проходной у вахтера и через какое-то время оттуда же забирал. Без слова поддержки, похвалы или хулы. Воистину, участь начинающего автора можно сравнить с судьбой законченного мазохиста: оба себя добровольно обрекают на боль и страдания. С той разницей, что один при этом испытывает кайф, а другой – танталовы муки…

– Вы попали, – ответил я мрачно.

– Извиняюсь, пожалуйста, к драматургу товарищу Злотникову, да? – уточнил девичий голосок.

– Да, да! – дважды любезно откликнулся я.

– К самому-самому, извиняюсь, товарищу драматургу Злотникову, что ли? Товарищу Семену, да? – как будто засомневались на другом конце провода.

Вот, подумал я, дожил! Так уважительно и подобострастно со мной до сих пор не разговаривали.

– Послушайте, девушка, – произнес я как можно доброжелательней, – вы из какого театра?

– Известное дело, из драматического! – почему-то обиделась девушка и важно прибавила: – Минуточку, передаю трубочку нашему товарищу са-амому главному режиссеру.

– Бля буду, не знали, что ты – это ты! – смачно и властно произнес Константин Сергеевич Станиславский, как я про себя немедленно окрестил главного режиссера.

– Я – это я! – подтвердил я с достоинством, впрочем, уже заподозрив неладное. – Что дальше?

– А дальше, мужик, – тишина! – засмеялся са-амый главный режиссер, случайно или ненароком припомнив название нашумевшего спектакля с Раневской и Пляттом.

– Уходил старик от старухи, мужик! – коротко, как пароль, произнес Станиславский.

Термоядерный взрыв, сотрясение недр, вселенский апокалипсис меня бы не так впечатлили, как эти четыре слова: уходил старик от старухи… уходил старик от старухи…

С замиранием сердца я слушал и не верил своим ушам. Отвечал что-то, не понимая, что говорю.

И даже сейчас, когда все позади, боюсь, что мне это приснилось…

Завершив разговор, я долго не мог успокоиться.

Бестолково бродил по квартире, больно шлепал себя по ногам и груди, выкрикивал что-то, давая выход энергии, и до одури молотил голыми руками по самодельному боксерскому мешку. Наконец, обессилев, рухнул на ковер и, точно как папа бывало, по-хорошему попросил: «Пожалуйста, Господи, пугай, только не наказывай!»

Не прошло и минуты, как я на кухонной двери обнаружил записку.

«Бегу, – отчего-то прочел я с восторгом, – прости! Интервью с капитаном Конецким. С обедом не жди. На плите грибной супчик с лапшой. Как ты любишь. Еще не остыл. После спрячь в холодильник. Целую. Я».

Супчик на радостях я разогрел, но есть почему-то не стал.

Подняв крышку кастрюли, долго разглядывал мутную жижу, словно пытаясь в ней что-то понять. Так, бывает, в музее стоишь перед знаменитой картиной и силишься сообразить: и чего в ней такого?..

Безоглядная ярость меня охватила, когда на пороге купе поезда, везущего меня из Ленинграда в Москву, возникла жена с кастрюлей, полной грибов и лапши.

– Не могу! Не хочу! – застонал я в отчаянии, срываясь в крик.

– Сами просили чаю и сами кричите… – неожиданно расплакалась юная, волоокая проводница с румянцем во всю щеку.

– Извините… подумал, жена… – пробормотал я, смутившись.

– На жену, значит, можно, жену вам не жалко? – вконец разревелась девчушка.

Вид плачущей женщины невыносим, правда!

Особенно – малознакомой…

Я привлек ее мягко к себе, по-дружески, и попросил не реветь. Как ни странно, она не противилась, а только обвила меня цепкими руками и, уткнувшись носом мне в грудь, придушенно разрыдалась.

– Я зла между мной и тобой не хотел… – бормотал я, желая ее успокоить.

– И я, – откликалась она, – не хотела, я тоже…

– Я хотел быть только с тобой, только я не хотел… – пытался я ей (и себе!) объяснить, но ни чего отчего-то не получилось.

– Быть с тобой, быть с тобой, – будто вторила эхом она, – я хотела с тобой…

Мы были чужими, далекими, близкими, родными.

Нам нечего было делить и нам было легко говорить и слышать, понимать и прощать. В конце-то концов, не я пренебрег ее супчиком! Наверняка и не я был причиной страданий этого юного существа в суконной форме Северо-Западного РЖД. По счастью же, и не она была той, кто желал моей гибели.

Не было между нами пропасти близости…

Ровно в полдень следующего утра, согласно назначенному, я стоял, как и было приказано, на перроне метро Белорусского вокзала, у последнего вагона.

Ровно в 13.00, когда я, отчаявшись ждать и ругая себя последними словами за всегдашнюю легковерность, дернулся, чтобы уйти, ко мне подошел миловидный подросток и знакомым до боли журчащим девичьим голоском произнес, как пропел: «Уходил старик от старухи!»

– Вы? – вопросил я уныло, не зная, чему больше огорчаться: тому, что девочка вдруг оказалась мальчиком, или тому, как ладно гляделись на нем мои новенькие венгерские джинсы и мой же монгольский пиджак из пуленепробиваемой кожи.

– Ну, что ли, пройдемте! – позвал мальчик-девочка, в терминах бывшего НКВД.

Пробираясь наверх через толпы людские, я больше всего боялся отстать и потерять из виду моего неожиданного Вергилия.

Благополучно покинув метро, миновав стоянку машин, наконец, мы достигли гранитного монумента Максиму Горькому. Он печально смотрел в убегающую даль Ленинградского проспекта и вовсе не выглядел мятежным соколом. В нескольких метрах, наискосок, в тени развесистой липы, на зеленой скамейке меня поджидал человек, больше похожий на создателя театра социалистического реализма, чем на основателя Московского Художественного театра. Настоящий Станиславский, подумалось мне, назначил бы встречу у Чехова…

– Бля буду, не знали, что ты – это ты! – как бы с сожалением повторил Константин Сергеевич Станиславский, немедленно мною переименованный в Алексея Максимовича Горького.

– Я – это я… – подтвердил я, уже без вчерашней уверенности.

Эпилог

Спустя девять месяцев после бегло описанных мною событий в молодежном театре на Фонтанке состоялась премьера моей новой пьесы «Уходил старик от старухи». Я сидел, как обычно, в последнем ряду (чтобы видеть все поле сражения!) и от переполненного сердца благодарил Алексея Максимовича (в прошлом Константина Сергеевича) за исчерпывающую рецензию прочтенного им черновика.

– Чо, клево! – прошамкал ворюга, тасуя колоду моих документов: паспорт, военный билет, водительские права, сберкнижку, членский билет Союза писателей СССР.

И еще эпилог

Я опять полюбил! Чуть не забыл сказать…

Экзамен
Мария Ануфриева, прозаик

Писательство помогло Марии преодолеть тяжелый период в жизни – она начала писать на следующий день после смерти мужа, оставшись одна с годовалым ребенком. Через несколько лет за ее плечами уже были два опубликованных романа, рассказы в известных литературных журналах, номинации на престижные литературные премии. Автор считает, что счастье живет в каждом человеке, просто иногда оно спрятано где-то очень глубоко. Только в себе можно найти точку опоры, чтобы перевернуть весь мир.

* * *

Как называется помада по-французски? Все время путаю: «руж а левр» или «левр а руж». Нет, последнее – это губа в красном.

Черт язык сломит…

Мои высокие отношения с французским языком начались в четвертом классе, когда в лингвистическом распределении на англичан и французов по физкультурному принципу «на первый-второй рассчитайсь» я попала в группу вторых – второсортных, какими считались принудительно изучающие французский в средней советской школе.

– Если есть учитель, кого-то же должен он учить. Если есть язык, кто-то должен на нем говорить, – рассудила директор в ответ на просьбы несознательных родителей научить всех детей говорить «по-аглицки».

Общаться на французском языке и находить понимание в суровом карельском городе удавалось с трудом.

– Чашка – une tasse, – вбивала нам в головы учительница.

Как-то после уроков вся наша французская ячейка ввалилась в гости к однокласснице.

– Мама, налей нам чаю в «юн тасс»! – блеснула она знаниями.

Мама затушила хабарик и осведомилась:

– А в ванну вам чаю не налить?

На Новый год мы учили стихи про Пера Ноэля, тогда как по стране уже вовсю развозил кока-колу всеми признанный за своего Санта-Клаус. Пятерки мы получали все больше по простуде, когда усиливался прононс. Хрипели как висельники, пытаясь изобразить картавую «р».

Сменив среднюю школу на гуманитарный класс в лицее, я получила еще больше французского в унисон гундящей маленькой группке «филолухов», как нас ласково называли преподаватели щедро секвестированных учебной программой точных дисциплин.

Вслед за получившим зеленый свет французским языком в моей жизни не замедлили появиться репетиторы. Первых двух или трех я помню смутно – они часто болели, отменяли занятия, а посему толк от них был невелик, а урон заметен лишь карману родителей. Я исправно учила грамматику, извлекала из гортани картавое «р» и даже пополняла свой тезаурус все новыми и новыми незнакомыми словами из толстого потрепанного словаря, отлично отдавая себе отчет в том, что они мне никогда не пригодятся.

Начав учить язык тогда, когда поездки школьников в другую страну для нашего северного города были чем-то мифическим, к окончанию школы я осознала, что теперь вопрос путешествия во Францию упирается только в заработную плату родителей, которую периодически прекращали выплачивать, но деньги на репетиторов все равно находились. Ни разу за это время я не мечтала о Франции, не думала о ней и не хотела там оказаться.

Франции для меня не существовало.

Были лишь набившие оскомину тетрадки и, как редкие ростки посреди пустыни, зачатки собственных мыслей по-французски, доказывающие прописную истину, что и зайца можно научить курить…

Как из всей этой большой нелюбви родилось решение поступать на факультет иностранных языков – на французское отделение! – до сих пор не понимаю. В начале девяностых в известном рекламном ролике торговой сети «Альтернатива Синицы» в кадре бегал ежик, а за кадром утверждалось, что «при всем богатстве выбора – другой альтернативы нет». Наверное, как тому ежику, топающему из угла в угол неширокоформатного тогда еще экрана, мне казалось, что выбора у меня нет.

И его действительно не стало, когда за дело взялась репетитор Татьяна Никитична из института, куда мне и надлежало поступать – на ее факультет, в ее группу. Если раньше французский худо-бедно изливался из меня лишь сюсюкающими и шепелявыми словами, всегда казавшимися немного недоделанными, то теперь он переполнял меня и разве что не лился из ушей.

Татьяна Никитична действовала на меня магически: во время занятий я замирала, как кролик перед удавом, впадала в отчаяние от двигавшейся слишком медленно часовой стрелки и оживала лишь спустя шестьдесят минут, когда близилось время прощания. Широко открывая рот и четко произнося звуки, она смотрела на меня, как белый лебедь на утенка, гадкость которого сглаживала лишь почасовая оплата. Когда она чихала или сморкалась, я с надеждой ждала, что на этот раз репетитор точно пожалуется на здоровье и отменит следующую встречу.

За год она не заболела ни разу.

Вторник и пятница стали черными днями календаря, готовиться к которым я начинала в понедельник и четверг. Оставшиеся три дня, свободные от штудий, были посвящены подготовке к выпускным экзаменам, а за ними неотвратимо маячил факультет иностранных языков, поступление на который осложнялось зачатками борьбы с коррупцией – первым опытом введения анонимного тестирования абитуриентов.

Сообщив эту новость, Татьяна Никитична не повела и бровью, только добавила:

– Теперь, Маша, займемся синтаксисом. Во французском языке он имеет свои особенности, в школах этого не проходят.

Еще месяц ушел на зубрежку правил до тех пор, пока не стало известно, что гвоздем экзаменационного тестирования станет предложение с небольшой грамматической ошибкой: в его начале будет стоять деепричастный оборот, требующий запятой, которая и покажет, кто есть кто при подведении итогов.

Манкировать запятой – значило пустить псу под хвост потраченные родителями деньги. Поставить – оказаться учителем французского языка в городе, где явление настоящего живого француза стало бы культурной сенсацией.

Я поставила запятую.

Вместе со мной ее поставила сидевшая рядом девочка Оля. Я подружилась с ней на подготовительных курсах, которые посещала «для прикрытия». У нее были способности к языкам и огромное желание поступить, но не было и не могло быть не предусмотренного школьной программой сакрального знания французского синтаксиса.

Хотя почему же не могло?..

Напустив на себя важность Татьяны Никитичны, я туманно намекнула на секретный пунктик в грядущем задании, о который предстояло разбить лбы львиной доле абитуриентов – во французскую группу каждый год набирали лишь десять человек.

Оля схватывала знания на лету.

Через месяц наступило первое сентября.

В нашу группу не попало ни одного человека с курсов. Анонимность оказалась бессильна перед великим и могучим французским языком, а особенно его затейливым синтаксисом. За первой партой у окна сидела Оля и махала мне рукой. Она заняла единственное резервное место в группе, признанной за зерно при отделении от плевел. Я до сих пор уверена, что по праву.

Спустя неделю иллюзий относительно ближайшего будущего не осталось. Шесть дней групповых занятий французским обещали стать сплошным плюскепарфе в настоящем – Днем сурка. Манерные однокурсницы открывали рты так же умело, как Татьяна Никитична, а в перерывах между лекциями обсуждали: как надо мариновать огурцы по-провански, очевидно, полагая, что скоро в Карелию нагрянет десант женихов из Франции, строго равный по численности нашему факультету невест.

Татьяна Никитична по-прежнему смотрела на меня, как лебедь на утенка. Теперь уже – бесплатно, а потому – не скрывая осознания всей его гадкости. А я, сменив школьное оперение на студенческое, наконец призналась себе, что не просто не люблю французский язык, я его ненавижу – в своем исполнении.

Утро начиналось с разминки артикуляционного аппарата. Карманные зеркальца отражали не напудренные носы, а растянутые в оскале рты, сложенные в трубочку губы, раздутые щеки. Продолжением пытки становился лингафонный кабинет с допотопными проигрывателями и наушниками, призванными усовершенствовать навыки произношения. Ночами я сидела над тетрадями, напоминавшими прописи первоклассника с разложенными на составные части словами – изучение фонетики и грамматики из свойственного школе экстенсивного метода ушло в деструктивный.

На дворе стоит мочало, начинаем все сначала…

– Руж а левр, – бормотала я, застигнутая врасплох Татьяной Никитичной.

Прекрасный лебедь за неимением крыла изгибал бровь.

– Мари, вы в этом уверены?

Оля вздыхала рядом. Когда успевала, она подсказывала мне, а я, когда успевала, списывала у нее. Но успевали мы не всегда.

Я перестала спать по ночам и остригла длинные волосы, выбрав мальчишескую стрижку, чтобы фраппировать «прованских невест».

Близилась сессия. Однажды мы зашли в книжный магазин, чтобы купить один на двоих русско-французский разговорный словарь.

В отделе учебной литературы лежали карманного формата разговорники в красной клеенчатой обложке.

– Берем два, – обрадовалась Оля. – Еще и деньги останутся.

Деньги и вправду остались. На выходе из отдела стопкой лежали справочники «Для поступающих в вузы-1994» с уценкой.

– Кому старые нужны? – удивилась Оля. – Сейчас же девяносто пятый уже. А на улице вот дождь пошел…

Решили, что переждем.

Я стала листать справочник, который стоил ровно столько, чтобы потратить оставшиеся деньги и не купить кофе и коржик в студенческой столовой.

Листала его и на следующий день, и через день, и через неделю. Хотя нет, через неделю я уже совершила тайный звонок по межгороду и узнала, что день открытых дверей на факультете журналистики Санкт-Петербургского университета будет в марте.

Когда я сообщила Оле, что не стану учителем французского, она утешила меня:

– Ну, станешь переводчиком. Говорить не надо. Будешь молчать и писать.

– Переводчиком ты станешь, – сказала я, и она им действительно стала, спустя всего лишь каких-то пять лет. – А я буду писать, но не буду молчать.

Краткий абзац с «моим» факультетом в справочнике, над которым я медитировала по несколько раз в день, настоятельно требовал действий. До поступления оставалось полгода, а я все еще курлыкала в клетке лингафонного кабинета.

«Резать к чертовой матери, не дожидаясь перитонитов», – только так можно обозначить два месяца, прошедшие от подачи декану заявления об отчислении по собственному желанию до возвращения мне аттестата о среднем образовании.

Эти два месяца резала я и резали меня.

На факультете дали время одуматься, Татьяна Никитична даже звонила родителям с предложением забрать заявление: подписывать его не было никаких оснований.

В институте, куда я приходила, чтобы сдать учебники и студенческий билет, на меня показывали пальцем – это был первый случай в его славной истории, когда с бюджетного отделения блатного факультета студент уходил по собственному желанию.

Родители не скоро поверили в случившееся, а когда поверили, кинулись искать запасную взлетную полосу. В нашем городе она была одна – филфак университета. Но перевод на заочное отделение с последующим восстановлением на очном был тем же перитонитом, который надлежало резать к чертовой матери.

Университет находился через дорогу от института.

Сбросив с себя вериги французской грамматики, фонетики и синтаксиса, 1 января 1996 года я села за письменный стол, которому на ближайшие месяцы надлежало быть заваленным учебниками, справочниками, пособиями по истории.

История России с древнейших времен до наших дней вызывала у меня самые серьезные опасения: девичья память не держала даты, вместо битв и сражений в познаниях зияли дыры, растянутые на целые века.

Начинать следовало с палеолита и стоянок первых людей на территории Восточной Европы, а заканчивать предвыборной кампанией Бориса Ельцина, которая позже войдет в историю под лозунгом «Голосуй или проиграешь».

В мою жизнь 1996 год вошел под лозунгом «Учи историю или проиграешь». Сочинение, французский и творческий конкурс страшили мало, тем более что вскоре мне удалось устроиться в местную газету, хоть и внештатником, но по официальному договору.

Через пару месяцев серьезность моих намерений убедила родителей настолько, что меня отпустили в Петербург на день открытых дверей вожделенного журфака. Гонораров за статьи хватило на билет, а компанию мне составила Оля, решившая проведать родственников.

Петербург встретил нас так, как он умеет встречать провинциалов – обухом Невского проспекта по только что поднятой с подушки в плацкартном вагоне голове. Солнце, ветер, капель, толпы на переходе от Московского вокзала к площади Восстания, платье какое красивое в витрине, ты только глянь, седьмой автобус или десятый троллейбус до Университетской набережной – написано на бумажке: через Неву по Дворцовому мосту – моща, а есть уже хочется, надо было беляш купить на вокзале, теперь кафе дешевое искать будем…

Улицы линиями называются, и весь Васильевский остров ими разлинован. Благо нам нужна линия Первая, найти ее просто. Да и журфак нетрудно – серая громадина бывшего доходного дома, зажатая с двух сторон собратьями поменьше.