Текст книги "Я буду любить тебя вечно (сборник)"

До места назначения ехали молча. Только однажды актриса попросила купить ей воды. Смирновитский остановился возле придорожного магазина и шустро выскочил.

Вернулся с трехлитровой банкой сока.

Актриса скривилась, но стала пить – жадно, громко прихлебывая.

«Все ясно, – презрительно усмехнулась Милочка. – Накануне было выпито много. Сушняк – вот как называется это дело».

Ей, почти непьющей – максимум бокал шампанского или вина, – это казалось совершенной дикостью.

По приезде на дачу – и вправду, роскошную, светлую, пронизанную насквозь солнечными лучами, усаженную стройными и легкими соснами – Смирновитский сразу же отвел возлюбленную в спальню. Поймав удивленный Милочкин взгляд, смущенно улыбнулся и развел руками: вот, дескать, так…

Милочка кивнула и отвернулась. Вспомнила: у Смирновитского молодая красавица жена и маленький прелестный сынок. В самый разгар романа с актрисой, который он и не собирался скрывать, жене доложили. Она от него не ушла. Все знала, все понимала и не уходила. Пережидала? Боялась остаться одна? Все женщины, наверное, боятся одиночества.

Гостей пока было немного: народ, не привыкший к ранним подъемам, подтягивался постепенно. Все высыпали на улицу, радуясь прекрасной погоде и долгожданному солнцу. Поляна пестрела разноцветными летними платьями женщин и элегантными шляпками от солнца.

Женщины были как на подбор – стройные и молодые красавицы. Начинающие актрисы и балерины, дочки важных чинов и просто красавицы, искательницы приключений и богатых любовников или мужей. Пили вино, закусывая спелой клубникой.

Мужчины, солидные, модно одетые, вальяжные и знающие себе цену, исподволь и с прицелом оглядывали красоток – на день или два. А может, подольше. Многие были женаты, но это не отменяло веселья и праздника. И романов тоже не отменяло. Были и те, кто приехал с женой. Но они оставались в явном меньшинстве.

Это было похоже на ярмарку – мужчины искали приключений, а женщины, как всегда, рассчитывали на большее.

Милочке стало скучно и захотелось спать. «Зря я сюда притащилась», – подумала она.

На большой, светлой террасе стояло старое глубокое кресло. Она села в него и не заметила, как задремала. Сквозь некрепкий сон она видела, что к ней подошел какой-то мужчина в белой рубахе с закатанными рукавами и укрыл ее тонким пикейным одеялом, лежащим на диване.

Проснулась Милочка свежей, бодрой и очень голодной. Стол уже был накрыт. На большое блюдо горкой были вывалены розовые крабы, посредине стола стояла большая жестяная синяя банка с черной икрой. Ярко-красные помидоры, пупырчатые огурчики с невероятным запахом свежести и лета, огромное блюдо с почти черной черешней, ломти перламутровой ветчины, золотистые куски осетрины и прочие яства одуряюще пахли и соблазняли. С участка тянуло дымком от мангала и запахом жареного мяса. Все стали рассаживаться, а мужчины вносили огромные шампуры, с шашлыка стекал прозрачный сок.

Застолье началось бурно и дружно – его долго ждали, и все были голодны. Незнакомец, укрывший ее пледом, сидел напротив и смотрел на нее не отрываясь. У него были черные глаза, длинные густые ресницы, яркий, сочный, чувственный рот, ослепительно белые зубы и смуглая гладкая кожа, даже ранние залысины не делали его старше. Белоснежная рубашка из тончайшего шелка была расстегнута на волосатой груди. Через стол Мила чувствовала его запах – свежести от одеколона и хороших сигарет.

Ел он лениво и мало – неспешно пил вино, закусывал мясом, которое он брал руками.

Грузин? Армянин? Чеченец или дагестанец? Было непонятно. Но человек восточный, это понятно.

Милочка смутилась под его настойчивым взглядом, но глаз на него не поднимала. Она недовольно дернула плечом и вышла на улицу.

Народ, сытый и пьяный, высыпал на улицу размяться – перекурить и подышать.

Кто-то пошел гулять по огромному участку, кто-то уединился в доме – благо, он был так велик, что места хватало на всех.

Актриса, любовница Смирновитского, была уже сильно пьяна – раскрасневшаяся и громкая, она что-то рассказывала окружившим ее мужчинам. Милочка подошла к грустному Смирновитскому.

– Переживаешь?

Он мотнул головой.

После выпитого бокала вина осмелела:

– Слушай, Борь! А зачем тебе… ну это все?

– Так получилось. Сначала я очень ее любил. Просто задыхался без нее, от любви задыхался. Знаешь, это страшно бывает – проснешься и нечем дышать. Жить без нее не мог. Спать. Было несколько лет счастья. А потом… Потом она начала стареть, страдала от этого. Бросалась во все тяжкие, чтобы себе доказать, что еще может, что молода и привлекательна. Мучила себя и меня. Я пару раз уходил и все начинал заново. Почти приходил в себя, даже женился. И тут она появлялась снова. И я снова этому не мог противостоять. А теперь… Теперь она здорово сдала. Ну ты же видишь. Поддает и отвратительно выглядит. Ребенка не родила – не захотела. Жизнь была веселой и бурной. Брак с иностранцем. Достаток, по нашим меркам – богатство. Поездки, увеселения. Ну и театр, разумеется. Теперь вот жалеет – понимает, что осталась одна. У немца ее своя жизнь – у него дети и внуки от первой жены. Дом под Бонном. Она туда ехать не хочет – там скучно. А здесь – одна. Есть только я. Кто я ей? Любовник, брат, сын? Я не знаю. Только у нее никого больше нет. И я ее не оставлю. Ты понимаешь?

– А жена? – спросила Милочка. – В смысле – твоя жена?

– Да все привыкли! – Смирновитский вяло махнул рукой. – Жена привыкла, я привык. И она привыкла ко мне – без меня совсем пропадет. Такие дела, Милка… Ну ты не грусти, ты же такая красавица! Вот повезло-то Алешке!

Милочка усмехнулась:

– Может, ты и прав – повезло. Мы расстались с ним, Боря. Почти год, как расстались. – И Милочка, затянувшись сигаретой, отвернулась и посмотрела вдаль.

Мелькнула мысль: она, Милочка, так же одинока, как эта несчастная пьянчужка, Борькина любовь. Только у той есть деньги, положение, и есть Борька…

Вдруг встрепенулась:

– Слушай, Борь! А это кто? – И кивнула в сторону франта с глазами-маслинами. – Вон тот, в белой рубашке? Грузинский князь или торговец гвоздиками с Центрального рынка? А может, подпольный армянский король, торгующий обувью? Или директор ресторана в городе Сочи? Глаз с меня не спускает. Достал.

Смирновитский посмотрел на черноглазого и усмехнулся:

– Нет, Милка. Тут не гвоздики и не башмаки. И точно не рынок! Это Парвиз Потруди, личность известная. Дипломат. И очень богатый араб, почти шейх! Понравился, а?

Милочка неопределенно пожала плечом.

– А ты приглядись! Парень он богатый и щедрый. К тому же холостой. Девок, правда, любит, да. А кто ж не любит? – И Смирновитский рассмеялся. – Нет, я серьезно. Смотри, как пялится на тебя, глаз не сводит! Ты же… одна сейчас? В смысле – без Леши?

Милочка кивнула:

– Одна.

– Ну и я о том же! Хороший мужик, не пожалеешь. Не женится – так обеспечит. Попасть к Парвизу в любовницы каждая была бы не против! А здесь – тепленький просто! Возьмешь голыми, без рукавиц. Да и вообще – восточный принц, они все не жадные. Говорят, что там, дома, чуть ли не прииски нефтяные. Кто знает – может, и правда? А денег навалом. Не на зарплату живет – это видно. На брак не рассчитывай, а вот на все остальное… Женятся они только на своих, ты ж понимаешь.

На своих… Она, Милочка, нигде не была «своей» – ни в поселке при камволке, ни в Серегиной компании. Ни в Доме моделей. Ни в квартире Алексея Божко. Ни даже здесь, на роскошной даче. И для богатого Парвиза она не своя.

Милочка растерялась, но призадумалась: «Надо подумать о будущем, хотя так неохота!»

На следующий день уезжали вместе – она и Парвиз Патруди.

Желающих прыгнуть в его «Мерседес» и долететь до Москвы было много. Но хозяин перламутрового красавца страждущих тут же отсек и открыл переднюю дверцу перед Милочкой. Чуть поклонился – еле заметно – и подал руку.

Роман их развивался неспешно – Парвиз Патруди ни на чем не настаивал. Звонил через день, был ненавязчив и крайне предупредителен. Присылал водителя с корзинами белых роз и продуктовыми пакетами из заветной валютной «Березки». Милочка растерянно перебирала красивые баночки, расставляла розы по банкам – вазы у нее не было – и… Мечтала. О чем? О любви. В двадцать пять еще можно мечтать о любви.

Парвиз оказался хорошим любовником и нежным, внимательным партнером. Ей было с ним хорошо. Он был заботливым и хозяйственным, увидев ее квартирку, брезгливо скривился – такая королева и в таком кошмаре? Предложил снять жилье приличнее – Милочка отказалась.

Не торопилась – едем медленно и осторожно. Тише едешь, как известно… Без ненужных и суетных остановок – так ближе к цели.

Рассказала все Алексею. Тот задумался.

– Нет, дорогая. Так все неплохо, да. Но тебе надо замуж. А эта связь – потеря времени, только и всего. Ты же знаешь, на тебе он не женится. Решать тебе, но я бы подумал.

«Он бы подумал! – разозлилась Милочка. – Вот бы и подумал на досуге, а то все горазды советовать».

К матери Милочка ездила редко – по-прежнему завозила продукты, подкидывала деньжат. Видела, как та постарела и одряхлела.

Жизнь ее крутилась вокруг телевизора – подарка дочери. Она его выключала только на ночь, смотрела все подряд, без перерыва. И еще была в курсе всех кухонных сплетен. В бараке ничего не менялось – только умирали старики, и в их комнаты заселяли жильцов помоложе. И по-прежнему на плите пыхтели баки с постельным бельем, кастрюли с кислыми щами и огромные сковороды с жареной картошкой. По-прежнему до ветру бегали во двор, тускло горела лампочка в темном коридоре, соседки вяло перебрехивались и поносили пьющих мужей.

Когда она заходила в барак – нарядная, свежая, душистая, молодая, – ей казалось, что она снова попала в преисподнюю. Быстро проскакивала в их с матерью комнату и плотно закрывала дверь – дышать этим, нюхать это и слышать было невыносимо.

Мать радовалась ей и тут же принималась плакать. Садилась рядом, любовалась дочкой и все норовила к ней прикоснуться – к такой красивой, ароматной, неземной.

Однажды осмелилась.

– Доченька! А замуж-то не предлагают? Годы же ведь! – робко добавила мать. – Ребеночка бы надо!

Милочка дернулась:

– Когда предложат, доложу, не беспокойся!

Про ребеночка пропустила – что здесь ответить?

Только спустя минуту добавила:

– Ты, мам, мне такой судьбы не желай – замуж, ребеночек. У меня будет все по-другому, поняла? Совсем по-другому! Я не хочу прожить жизнь так, как все. Как ты, например!

– А как? – тихо спросила мать. – По-другому ведь не бывает! Для женской-то доли? Все ведь одинаково, Мил! Ну или почти…

– Нет, мама! – недобро рассмеялась дочь. – Совсем не у всех одинаково, ты мне поверь! Да и потом, с твоим ли опытом мне что-то советовать? Знаешь, что для меня самое страшное? – Милочка замолчала и посмотрела на мать. – Прожить свою жизнь так, как ты прожила свою.

Свершилось! Под Новый год, тридцать первого, Парвиз заявился к ней с утра – торжественно-нарядный, в шикарном темно-синем костюме с искрой, в белоснежной рубашке и в галстуке. В руках, как всегда, роскошный букет белых роз. Сели на кухне, Милочка приготовила кофе. Кофе приносил тоже он – ароматный и маслянистый, с родины, здесь такого нет. Милочка молола его в ручной мельнице черт-те какого года – облезшей, с почерневшей от времени деревянной ручкой. Она называла ее шарманкой. Но электрических кофемолок Парвиз Патруди не признавал. Милочке же все это казалось полной глупостью – какие-то капризы. Какая разница? Но он тут же чувствовал, что кофе, который любил крепким, черного цвета и только без сахара, приготовлен не так, как положено, и уличал ее во лжи.

Мила видела, с какой брезгливостью скользит его взгляд по стенам с выцветшими обоями, по потолку в желтых разводах и пятнах. По старому, «бабкиному» буфету, в котором хранилась посуда. По тусклому линолеуму с разошедшимися швами, по мутному копеечному плафону со следами «стоянки» мух – Маринкиной квартире уже давно был нужен ремонт. Ни разу он не поел у нее. Наверное, есть из щербатой посуды и пить из граненых стаканов ему казалось кощунством.

Наконец кофе был выпит, и Милочка осведомилась, к какому времени ей надо быть готовой. Предстояло еще заглянуть в парикмахерскую – правда, совсем недалеко, в двух кварталах.

– Подбросишь меня? – спросила она, споласкивая кофейную чашку.

– Подожди, – хрипло ответил Парвиз. В голосе его звучало волнение.

Привстав, он достал из кармана пиджака маленькую бархатную коробочку.

– Мила! – На его лице читалось волнение. – Мила! – повторил он (ей всегда слышалось «Милля» – словно в ее коротком имени было два «л»).

Она присела на стул напротив, подперла лицо рукой и кивнула:

– Ну что? Что-то случилось?

– Да нет, все нормально! – И он улыбнулся. – Просто… я не каждый день делаю женщине предложение!

Милочка вскинула тонкие брови:

– Это ты… Мне?

Он кашлянул, обвел глазами кухню и отшутился:

– Мне кажется, мы здесь вдвоем! Или я кого-то не заметил?

Неловкость и волнение отступили, они рассмеялись.

В тот же вечер в ресторане «Метрополь» Парвиз Патруди представил гостям свою невесту – Людмилу Иванову. Милочку. Обалдевшие гости переглядывались, растерянно разглядывали жениха и невесту и только спустя пару минут радостно, оживленно и дружно загудели, поздравляя молодых с прекрасным событием.

Милочка в тот вечер была ослепительно хороша, а на ее тонком пальчике игриво поблескивал крупный бриллиант.

Пару дней Москва обсуждала это событие – охомутать Парвиза? Ну и ловка эта девица! Подумаешь, какая-то манекенщица! Кажется, из деревни? А ведь какие у него были женщины! Достаточно вспомнить и Таню Д., диктора Центрального телевидения, и Аллочку М. – прелестную Аллочку, чудную, нежную балеринку, своим детским, наивным взглядом наповал сражающую бывалых мужиков, словно снайперская винтовка с дальним прицелом. Была еще Лея – рыжая красавица каких мало – известная «ловушка», опасный капкан для богатых и сильных мира сего – из цепких ручек Леи выскользнуть было не просто. Но Парвиз Патруди не поддался. Завидный, холостой, богатый и щедрый жених, он, словно уж, ускользал ловко и быстро, едва почуяв опасность, умудряясь не испортить отношения ни с одной из любовниц. Восточная хитрость!

А тут эта Мила… Нет, хороша, кто бы спорил. Всем хороша. Но все равно как-то странно… Были у него женщины и поярче, и позначительнее.

Потрепались, обсудили и забыли – у всех своя жизнь, всем надо устраиваться. А когда вспоминали, то говорили одно и то же: «Повезло! Увезет ее Парвизик за темные леса и высокие горы, увезет в свой дворец в Бейрут, и будет эта манекенщица облизывать сладкие от рахат-лукума пальцы, командовать прислугой и кувыркаться в бассейне. А вышколенные официанты станут подносить ей холодный апельсиновый сок».

* * *

Свадьбу сыграли в апреле – как ни странно, не шумную и не шикарную. Нет, ресторан, разумеется, был. И платье невесты – чудесное, из серого шелка. Конечно же из Парижа.

А народу на свадьбе было немного, самые близкие. От жениха – двое коллег-дипломатов с немолодыми, но роскошными и очень ухоженными женами, с явными следами былой красоты. Женщины смотрели на невесту слегка недоуменно, но вполне доброжелательно. Однако возраст есть возраст. К концу вечера у восточных красавиц подтекла дорогая косметика, обнажив все «прелести» возраста. Дамы быстро, на глазах, теряли свой блеск.

– Арабки рано стареют, – вздохнул Парвиз. – Уже к сорока ничего не остается от их красоты, увы. Генетика, климат.

Прибыл и друг юности, прилетевший из Сан-Франциско. Парвиз мимоходом бросил невесте:

– Фархадик? Мы вместе ходили в лицей.

Видя Милочкины глаза, удивился:

– А что здесь такого?

Друг детства был сдержан и скромен – черный костюм, белая рубашка. Ел мало, говорил еще меньше. Иногда улыбался, когда Парвиз переводил ему с русского. Сделал комплимент невесте – шаблонный и короткий:

– Красавица, понимаю своего друга, желаю вам счастья и много детей.

Подарка, кроме букета, не преподнес.

Милочка удивилась и тихо спросила у мужа. Парвиз рассмеялся:

– Подарок? Конечно! Только зачем приносить его в ресторан? В конверте? Нет, что ты! У нас так не принято! Просто перевел деньги на счет. Тебе интересно сколько? – И он назвал сумму. – Мой лучший друг из очень известной семьи, древнего старинного рода, предок его, Марун Канаан, был известным политическим деятелем. В Джеззине остался и его замок – потомки Маруна живут там по сей день. Будем в Ливане, обязательно съездим туда!

Милочка остолбенела. Немного придя в себя, подумала: «Вот, оказывается, на какие суммы там ведется счет и что принято дарить у богатых людей на свадьбу. Сколько же у них этих денег, если на свадьбу возможны такие подарки?» И еще – и у нее теперь будет так? У нее, у Ивановой Милы, родившейся в сыром бараке? Пять лет ходившей в стоптанных туфлях? Ожидающей вечной милости от знакомых? Даже подумать-то страшно.

В тот вечер она слегка перебрала – ела мало, а пила много. Парвиз посмеивался и разводил руками, ловя взгляды своих коллег. Понимал, о чем они думают: взять в жены русскую? Огромный риск. Кто знает, что у них в голове? Да, хороша. Молода и свежа. И все-таки… Риск. Никогда она не станет своей. Никогда не примет обычаев. Никогда не поймет.

Со стороны невесты был только Алексей Божко, представленный как лучший и самый верный друг. Впрочем, это была чистая правда.

Мать Милочка на свадьбу не пригласила. Слишком хлопотно – привезти, устроить на ночь, отвезти обратно. Да и зачем? Человек нездоровый, немолодой – а тут очень много волнений. Муж не понял ее и вздохнул – ну, дело, конечно, твое, только странно все это.

После банкета шофер отвез в поселок большую коробку с гостинцами – салаты, мясо, овощи, фрукты. Идея была, конечно, новоявленного мужа и зятя.

Мать горячо благодарила смущенного шофера и все норовила засунуть ему мятый рубль. Водитель Мустафа, молодой красавец из маленькой деревни Кафтун, что на севере Ливана, воспитанный в уважении к старым обычаям и к родне, а тем более – к родне пожилой, отчаянно краснел и в ужасе бросился вниз по лестнице. «Странные люди, – бормотал он. – Это же родня Парвиза, теща! И пытается дать мне денег, отблагодарить? Позор, да и только! Странные они, эти русские, честное слово».

* * *

Квартира, куда Парвиз Патруди привез молодую жену, по его меркам была довольно скромной – три комнаты, кухня и ванная. Конечно, за долгое время жизни в столице он постарался убрать всю казенщину – привез красивую мебель, огромный серебристый холодильник, кухонную технику и прочие, неведомые советскому человеку блага и удобства.

После Маринкиной конуры Милочка наконец выдохнула – здесь, в ее новом и вполне законном доме, куда она вошла хозяйкой, ей нравилось все. Здесь не было запахов старой мебели, помойки из окна, дешевой еды и вечного запаха жареной рыбы, доносящегося из соседней квартиры. Здесь вообще хорошо пахло – Милочка была чувствительна к запахам, ее всегда оскорбляли запахи дешевой советской жизни.

Так началась ее замужняя жизнь.

Муж уходил на работу, а Милочка долго, до полудня, спала. Куда торопиться? Просыпалась медленно и неохотно, неспешно пила кофе и смотрела в окно, новый пейзаж за окном теперь ее устраивал. Там, за окном, монотонно шумела и шуршала шинами машин просторная Смоленская площадь.

Ужинали обычно в ресторане или в гостях – знакомых и приятелей у Парвиза было полно – пол-Москвы. Ходили в театр, на балет, оперу – муж был горячим поклонником искусства.

Днем Милочке делать было нечего – гулять она не любила, в магазинах было пусто и скучно. Книги не читала – тоска. Телевизор? Да и там один бред – успехи литейщиков и ткачих, закрома родины, полные добра. Только где это добро? Непонятно.

Муж, человек восточный, обожал рынок – в субботу ехали на Центральный, и там он вовсю давал себе разгуляться – с восточным размахом и уважением к хорошим продуктам.

Он получал от этого удовольствие, а Милочка скучала.

– Учи хотя бы английский! – уговаривал муж. – Арабский ты, понятно, не выучишь. Да и ни к чему. Но английский знать надо – весь мир говорит на английском.

А ей не хотелось. Нудно и скучно – учиться она никогда не любила.

Муж пригласил преподавателя – Милочка вяло сопротивлялась, но сдалась. Куда было деться? Домашних заданий не делала, на уроке откровенно зевала, и успехов у нее не наблюдалось, о чем преподаватель, человек ответственный, сообщил ее мужу.

Парвиз раздраженно отчитал жену:

– Странная ты! Вот все же на блюдечке! А тебе ничего и не надо! – Расстроился, а потом отступил. – Ну дело твое.

Жила Милочка как в полусне, в фильме с замедленной съемкой.

К мужу она относилась терпимо. Если бы ее спросили, любит ли она его, счастлива ли она, она бы растерялась. Любовь? Вы о чем? Хороший ли человек ее муж? Да, безусловно. Хорошо ли он относится к ней? Конечно же да! Довольна ли она своей жизнью? Да, очень довольна. Но в ее сердце было по-прежнему пусто. Пусто и холодно, словно в выстуженной и абсолютно пустой, нежилой комнате. Холод, сквозняк. Темнота.

Никого она не любила. Ни замечательного и любящего мужа, заботливого и нежного. Ни чудесного, верного и хлопотливого бывшего любовника Алексея Божко, сделавшего для нее ой как немало.

За свои почти тридцать лет (скоро, скоро! Ох, как же время бежит! Просто становится страшно) она никого не любила.

Бабку Нюру, вырастившую ее, еле терпела, боялась и презирала. Забитую мать немного жалела, но не уважала и, кажется, не любила. Алексея ценила и уважала. Восхищалась им от всей души. Чистая правда. А любить не любила. Схватилась за него как за соломинку, потому что понимала: может пропасть. А нежного мужа… терпела. Только терпела. Понимала: Парвиз – ее единственная возможность. Единственная возможность прожить нормальную жизнь.

Любила она только Серегу – отчаянного вруна, отчаянного болтуна и «обещателя». Грубоватого, хитрого, прожженного и ненадежного, за которым готова пойти на край света. Без раздумий взойти на костер и сгореть. Прыгнуть с крыши высотного дома. Ждать его из тюрьмы, сколько нужно. Родить ему ребенка, если захочет. Быть ему нянькой, мамкой, слугой. Есть черный хлеб и ходить в опорках. Лишь бы любил, лишь бы не бросил.

А он обманул. Бросил. Предал. Не подумал о том, как ей без него.

А она, набитая дура, все не может его забыть.

Душа ее высыхала, словно ручей в зной, покрывалась колючим инеем, пылью, коростой. Внутри было пусто. Жила оболочка – красивая оболочка по имени Мила. А ее самой давно не было. И еще – она всех презирала. Мать – за овечью покорность. Алексея – за слабость духа. Мужа – за истовость к ней.

Она вообще презирала людей. Но и себя не возносила – все про себя понимая. Корыстная? Да. А вы как хотели? Холодная? Да! А потому, что сердце опалило и выжгло предательство. Неблагодарная? Да нет, здесь все нормально. И добро от Алексея она не забыла. И мужнину щедрость ценила. И свой покой, так зависящий от него.

Но все же только терпела. Его ласки она принимала прохладно, не противно, уже хорошо. Но не отвечала на них – много чести.

А он, горячий и нетерпеливый по рождению, по крови, оттого, что влюблен, почти был уверен, что холодность жены – всего лишь натура. Северная природа, где женщины сдержанны, да и вообще ведут себя с важным достоинством. Парвиз любил жену, готов был на все, лишь бы угодить, лишь бы понравиться. Ловил каждый добрый жест с ее стороны. И еще – боялся. Чувствовал, если что – уйдет. Уйдет, хлопнув дверью. И ничего с собой не возьмет. Она такая – гордыня превыше всего.

И вообще, эти русские женщины… Сколько их у него было! А так ничего и не понял…

Приближался его отпуск и время поездки домой. Парвиз нервничал – как воспримет его Снежную королеву семья? Родственные связи в семье были крепкими, но из дома он уехал давно, стал отрезанным ломтем. Родители смирились, что средний сын далеко и давно живет своей жизнью. Конечно, поправ устои семьи и страны, женившись на русской, на женщине другой веры, он если не оскорбил их, то сильно расстроил.

Но и утешение было – старший сын с тремя внуками и три дочери – красавицы и умницы. Две – тихие и семейные женщины, дай им бог! А вот за младшую волновались – младшая, Лейла, оказалась строптивой – настояла на учебе в Париже и стала совсем европейкой. Родителей не стесняется – ходит в брюках и, спаси Аллах, курит! Вот ведь кошмар!

Семья Патруди не была религиозной, но традиции все же соблюдались.

По любимому сыну Зейнаб-ханум скучала. Холодная и равнодушная страна, куда занесло ее мальчика, пугала ее. Она не могла поверить, что там, в этой далекой и снежной Москве, нет, например, обычной зубной пасты. Нет, смеялся сын, вообще-то она есть! Но, мама, такого вкуса и запаха…

Перед отъездом он тщательно собирал чемодан. Зейнаб-ханум сидела рядом и громко вздыхала: зубная паста, крем для бритья, лезвия для бритья, одеколон и крем после бритья – неужели там этого нет? Коробки с любимым хумусом, упаковки пахлавы, пудинга мхлабие и печенья маамуль. Пакеты с булгуром и нутом, кунжутная паста и даже спагетти. Неужели в этой стране нет спагетти? И томатного соуса тоже?

Еще там не было фисташковой халвы, любимого лакомства мальчика, белых трикотажных трусов, цветных носков, дезодорантов – интересно, как тогда они пахнут? Ах да! У них же всегда зима, всегда холод! И такое короткое лето.

Рубашек, джинсов, мокасин и джемперов тоже не было. Похоже, со всем остальным тоже были проблемы – например, с оливковым маслом.

– Бедный мой мальчик! – И Зейнаб-ханум утирала слезу.

Правда, подарки из далекой Москвы сын им привозил, и подарки чудесные! Например, черную икру, которая была куда вкуснее иранской. Или легчайший, прозрачный, как паутинка, и невозможно теплый пушистый платок – такой жаркий, что и надевать его было некогда. Была еще шкатулка – из черного лака с изумительно выписанной тонкой картинкой: на ней рвались вперед тонконогие кони с золотистыми гривами. За конями бежала карета, в которой сидела румяная девушка в цветастом платке, из которого выбивалась золотая коса. Зейнаб-ханум любила разглядывать эту молодую русскую красавицу, на которую наверняка похожа ее невестка.

Привозил Парвиз и красивую деревянную посуду, расписанную золотым и красным, – легкую, горевшую на солнце ярким огнем. И пушистые меховые шапки для сестер – длинноворсые, переливчатые, черные с сединой на концах – из сибирской лисы.

Сестры были довольны – и в Бейруте бывает такая зима, что впору надеть этих лисиц!

А отцу, уважаемому Али Беку, сын привез в подарок часы. Отец долго разглядывал их, потом рассмеялся и снял свой золотой «Ролекс».

– Ну, что ж! Буду носить и всех удивлять!

А Зейнаб-ханум, дорогой матери, привез в подарок кольцо – якутский бриллиант.

– Мама, – объяснил он. – Эти камни – самые чистые.

Кольцо было красивым. Но самое главное – оно было подарено сыном! И Зейнаб-ханум его не снимала.

Перед приездом сына с невесткой она совсем загоняла прислугу – мыли высоченные арочные окна, снимали неподъемные шторы, расшитые золотыми нитками. Крахмалили кружевное белье. Испуганный садовник обрывал подвядшие лепестки на пышных розах. И, конечно, готовились яства – все то, по чему наверняка соскучился ее дорогой мальчик.

Табуле, кебабы, киббех, фатуш и домашняя, тончайшая, золотистая пахлава – все, чтобы порадовать любимого мальчика!

Про невестку она старалась не думать – боялась. Ясно было одно – чужая. Именно это слово она повторяла, как заведенная. Чужая, чужая. Чужая во всем.

Как они поймут друг друга? Зейнаб-ханум не говорит по-английски. Слава богу, по-английски говорят ее муж, младшая дочь, два зятя и старший сын. А как они будут общаться? В ночь перед приездом детей Зейнаб-ханум не спала – бродила по дому, проводила ладонью по мебели, поправляла шторы, переставляла вазы с пышными розами. До рассвета так и промучилась, глядя, как в окно пробивается ранний свет нового и тревожного дня.

Ждала их на пороге – в нарядной абайе, расшитой золотом, и кружевном хиджабе. Надела и лучшие украшения – кольца, серьги, браслеты.

На комоде стояла дорогая старинная шкатулка с приготовленным для невестки подарком – резная шкатулка, а в ней ожерелье с крупными изумрудами, сапфирами и рубинами, которое сделал семейный ювелир и старый друг, дорогой Наджимуддин.

Зейнаб-ханум нервничала, и ее лицо расцветало бордовыми пятнами. Младшая дочь взяла ее за руку.

Подъехала машина и резко затормозила у ворот дома. Из машины резво и быстро выскочил сын. При виде матери и сестер его лицо осветила радость.

Шофер открыл заднюю дверцу, и из нее медленно вышла молодая женщина. Высокая – выше Парвиза, – очень худая, длинноногая, в ярком платье, не прикрывающем колен.

Женщина растерянно глянула на роскошный дом, увидела стоящую на крыльце родню и вопросительно посмотрела на мужа.

Тот взял ее за руку, и они вошли в тенистый двор дома семьи Патруди.

Сын обнял всю родню по очереди: сначала отца, потом мать, старшего брата, а уж после него и сестер. Его молодая жена стояла чуть поодаль и с какой-то неприкрытой тоской наблюдала за этой сценой.

Муж подвел ее ближе. Все смотрели на нее внимательно, настороженно, не отрывая глаз, словно приценивались. Она смутилась и нахмурилась, одарив мужа недовольным взглядом.

Наконец к ней шагнул старший брат и протянул ей руку. Все громко выдохнули и заулыбались.

Зейнаб-ханум слышала громкие удары своего сердца, и ей казалось, что слышит их не только она. Она вздрогнула, сбросив с себя оцепенение, с испугом, словно ища поддержки, посмотрела на мужа и, сделав шаг вперед, протянула к невестке руки.

Та, снова коротко взглянув на мужа, словно ища у него помощи и одобрения, тоже сделала шаг вперед.

Зейнаб-ханум обняла ее, и общий вздох облегчения поднялся над широким белым мраморным крыльцом, уносясь куда-то вверх, под самую крышу.

Потом Милочку обнимали долго и обстоятельно, по очереди – золовки, их дети, жена старшего брата. Мужчины жали руки и улыбались – похоже, она всем понравилась. А ее сдержанность и холодность списали на неуверенность, неловкость и страх.

Милочка оглядывала дом и удивлялась – такого ей видеть не приходилось. Если только в кино! Московские квартиры, поражавшие ее размерами и, как казалось, роскошью, квартиры Серегиного деда-артиста, Алеши Божко и его богатых друзей и известных людей казались ей теперь курятниками и сараями в сравнении с родовым домом ее супруга. Это был замок, роскошный восточный дворец.

Это ее потрясло. Она поняла, что раньше, до приезда сюда, она и не понимала всего масштаба его богатства.

Да какого богатства! «И я, – думала Милочка, – имею ко всему этому прямое, абсолютно прямое, можно сказать, отношение».