Текст книги "Любовь – нелюбовь."

Мария Метлицкая
Любовь – нелюбовь

Пьяный гость продолжал топтаться на пороге. Господи, помоги!

Но Господь не ответил. Гость, покачиваясь, продолжал исторгать комплименты:

– Фрау Люба! Прекрасная фрау! Вы красивы, как…

Он замолчал, только пощелкивал холеными пальцами с маникюром, подбирая слова.

Потом, причмокивая сочным ртом, оживился:

– Вы – ко-ро-ле-ва, Люба! Вы – цветущая роза!

Он был явно доволен собой, этот фриц!

Он – да, а вот Люба не очень. Точнее, совсем недовольна. Злость, гнев и раздражение закипали в ней, темной завесой застилая любезность и законы гостеприимства.

– Иди ты уже! – хмуро буркнула она, невежливо подтолкнув гостя в плечо. – Иди, блин! Зануда!

Но упертый гость за порог не выкатывался. Наоборот, он по-спринтерски бросился в комнату, ловко обойдя Любу на повороте.

Обалдевшая Люба рванула за ним.

– Владимир! – Гость тряс за плечо хозяина дома. – Владимир! Я не шучу! Я влюблен в твою жену, фрау Любу! Честное слово! Таких женщин я еще не встречал!

Владимир приподнял свою буйную голову и мутным взглядом посмотрел на немца:

– А… это ты! – удивился он. – Ну, и чего?

– Люба! – повторил гость. – Я восхищен!

Вова махнул рукой:

– Ааа! Ну, это понятно!

Потом Вова обвел взглядом комнату, явно теряя фокус, и увидел родную жену. Пригрозил ей пальцем:

– Смотри у меня!

Люба вздохнула:

– Может, хватит, а, Вов?

Муж покачал головой – с этим предложением жены он был не согласен. Так, все понятно. Собравшись, Люба двинулась на гостя:

– Герр! Как тебя там?.. Вы собрались уходить? Разве не так? Ну и вали! Борман хренов! – В глазах Любы закипали слезы. – Давай! Выметайся, чеснок!

Немец часто закивал, принялся извиняться и бочком пошел к двери.

Глядя в зеркало в прихожей и поправляя клетчатое кашне, он посмотрел на Любу и тихо повторил, с опаской оглянувшись на Вову:

– А я не шучу! Я увезу вас, моя королева!

Люба махнула рукой:

– Ага, увезешь! Видели мы таких… Давай уже, дуй! Вот ведь репей, честное слово!

Немец ушел.

Люба посмотрела в глазок. Борман долго стоял у лифта, не решаясь нажать кнопку вызова. А потом пошел вниз пешедралом.

– Ну и черт с тобой! – выдохнула Люба и, на секунду затормозив в прихожей, с тяжелым вздохом пошла в комнату.

Муж Вова спал, уронив буйну голову… Нет, не в салат – слава богу! На стол. Но это тоже ее не обрадовало.

– Вова! – затрясла она мужа. – Вставай!

Он не вставал. Даже и не подумал. Вова крепко и сладко спал.

Люба села на стул и разревелась. Все надоело! Как же все надоело! И за что ей все это? За что? Ревела она долго, громко и со знанием дела.

Вова мирно похрапывал. Наконец Люба встала, пошла в ванную, чтобы умыться. И, умывшись, стала разглядывать себя в зеркале.

– Ага, красавица!.. – грустно заключила она. – Прям такая… Хоть плачь!

Но плакать уже не хотелось. Надо было действовать, включаться: собрать со стола и перемыть всю посуду, убрать остатки еды в холодильник и, самое главное, оттащить мужа Вову, козла этого, на диван.

Вот его, родного, она оставила на «закуску».

Перемыв посуду и убрав все в холодильник, Люба с тяжелым сердцем зашла в комнату.

Вова по-прежнему спал. Она стала трепать его за плечи, вложив в эту акцию всю свою душу. Потом хлопнула по щекам. Вова мычал, отбрыкивался, нес какую-то несусветную чушь, что-то выкрикивал – как ей показалось, «Спартак – чемпион!» – и снова ронял лохматую голову на стол. Земное притяжение давало о себе знать.

Наконец, почти обессилев и громко заорав, Любе удалось приподнять муженька. Схватив неподъемного мужа под мышки, Люба подтащила его к дивану и швырнула, вложив в это действие все свое отчаяние, боль и даже ненависть.

Вова махал руками как мельница.

– Спи, козлище! – выкрикнула она. – Спи, кровосос!

Вова был послушен. Через минуту раздался его громкий и монотонный храп.

Стараясь не смотреть на мужа – вот уж радость! – Люба сняла со стола скатерть, вытряхнула ее на балконе и внимательно осмотрела – конечно, стирать придется! Пятна от красного вина, от селедки под «шубой», от винегрета и торта контурной картой красовались на голубоватом льне.

Замочив скатерть в тазу, Люба подняла глаза к зеркалу. На нее смотрело усталое, рассерженное и раздраженное лицо.

«Красавица!.. – еще раз грустно хмыкнула она. – Да уж, куда там! Пьяный дурак этот фриц! С пьяных-то глаз…»

Никогда Люба не считала себя красавицей. Никогда, честное слово! И даже наоборот: глаза, рыжие (мама говорила «янтарные») – нет, именно рыжие! – расставлены были так далеко от переносья, так уходили к вискам, что в школе ее дразнили «инопланетянкой».

Кожа очень белая, «сметанная» кожа – солнце всегда опаляло ее мгновенно. «Кусало» недобро, и на лице выступали красные пятна. Зато ей шли шляпы с полями от солнца.

Брови – густые и длинные (соболиные – по-маминому же утверждению, что полная чушь!) – тоже взлетали к вискам. На курносом носу рыжели веснушки – редкие, но… крупные. И они раздражали! Люба и выводила их, и замазывала крем-пудрой – все понапрасну. Веснушки нагло проступали, и все тут! Все говорили про шарм и прочее, но… Любе веснушки не нравились. Ей вообще не нравились белокожие люди. То ли дело смуглянки!

А про рот… Ну, это вообще! Что уж тут говорить… Лягушачий рот, вот! Ни больше ни меньше. Лягушачий, огромный рот! До ушей. И наплевать, что сейчас это модно. И наплевать, что у всех актрис и моделей такой! И наплевать, что все, как одна, подкачивают гели и прочие, неизвестные Любе средства… Наплевать! Буратино, ей-богу!

С фигурой и ногами у Любы, правда, все было нормально. И даже очень! Но рот!.. Слава богу, что родилась в девяностых, когда в моде были ну очень крупные рты! А если б в тридцатых? Что тогда? Люба рассматривала фотографии звезд тридцатых годов: крошечные, бантиком, губки, стеснительно поджатые, совсем не наглые, вот! А эти… пельмени.

«Про волосы ничего не скажу, – решила Люба. – Грех жаловаться. Только…» Опять она была недовольна. Волосы ей нравились кудрявые или волной. Спиральки, завитки, локоны, кольца… А у нее – как лошадиная грива! Прямые и жесткие. Нет, густые! Льются по спине, текут словно река. Но не накрутишь, не завьешь. Ничем! Щипцы не берут, бигуди – уж тем более. Плойка – туда же!

Только закрутишь в пучок – тут же наружу. Шпильки летят, заколки звонко щелкают и открываются… Непокорные, как и сама их хозяйка.

Хотя… Была непокорной. А вот сейчас… Смирилась.

Нет, не смирилась! Просто устала бороться.

Люба вышла из ванной, прошла мимо храпящего мужа, даже не взглянув. Противно. Стыдно. Обидно. Нажрался, свинья!..

Плотно закрыла дверь в спальню и наконец улеглась.

Устала как бобик! А сон все не шел. Потому что расстроилась. Злилась. Где тут уснешь?

Вспоминала свою жизнь и неоправданные надежды… И снова хлюпала носом.

И почему все не так? Всегда все не так, как хотелось. Мечталось. Надеялось. В конце концов – обещалось!..

Мужа Вову она любила. Крепко любила! Потому что по-другому любить не умела! Такая натура – «страстная», как говорила мама.

Все у нее взахлеб, все чересчур. Через край. Все эмоции, все движения, так сказать, души. Все поступки. Решения. Резкие!

Так и за Вовку своего выскочила – с горячей головой, не подумав. А подумать бы надо было!..

Нет, ничего такого! В смысле, ничего страшного. Вовка был смел, удачлив, горяч. Острил так, что все просто валялись. Прикалываться умел, это да! Не трус! А ведь все сейчас трусы. Сначала о себе подумают, а уж потом… А Вовка отчаянный был! Да и есть! В драку любую рванет – не задумается. За справедливость! Все это осталось. Ничего не пропало. Верил в свою звезду Вовка, верил. Искренне верил. И Любу убедил: «Все у нас получится, зайка!»

Зайка поверила.

Сказал: «Уедем в Москву, и все у нас будет! Все, слышишь? Квартира, машина. Семья. Одену тебя как принцессу!»

Верила Люба. А все потому, что хотела поверить! В Москву собралась за два дня: покидала вещи и – все! Тю-тю, родной Нижний! Привет!

Мама, конечно, рыдала. Она-то Вовке не верила, говорила: «Загубит он твою жизнь!»

Но Люба не слушала – куда там! Где мама и где он, любимый?

Не в столицу – на Таймыр бы за ним поплелась. В собачьей упряжке, пешком. По льду. Лишь бы с ним!..

Сначала казалось – не обманул! Ну, почти! Работал как вол, это правда. Старался. Шел лбом, напролом. А лоб у него… Дай бог каждому! Каменный лоб.

Уже через три года взяли ипотеку и купили квартиру. Правда, однушку. Но лиха беда начало, ведь так? Мебель купили, машину. Люба курсы окончила – ногтевой сервис, вот так. Ногти клепала – гелевые, акриловые. Ничего зарабатывала, неплохо. В Турцию съездили. Один раз.

На пляже Люба мужем любовалась: стройный, высокий, поджарый. Ноги длинные, мускулы рельефные. Волосы – мягкой волной. Красаве́ц! Бабы разглядывали его с нескрываемым восхищением. А Люба злилась! Ревновала – ужасно!

А все потому, что он отзывался! На бабьи призывы. Бросит иная взгляд – и рот до ушей. Улыбался в ответ. Голову вскидывал, короче – бил копытом. Нравился бабам всегда.

Нет, по большому счету, было все хорошо! Деньги в дом приносил, по вечерам не задерживался. Только иногда… Да, иногда. Но Любе этого хватало. Сходила с ума будь здоров! Просто дохла тогда. От злости и боли. Так ревновала!

Но это все домыслы. Пойман Вова не был. Так, подозрения и «догадки воспаленного мозга», как он говорил. А мозг воспален от любви. И от гневливого и недоверчивого характера. И от знания того, каков он, ее Вова.

Не очень надежен, да… Мама права.

Люба подолгу внимательнейшим образом рассматривала вещи мужа – свитера, майки, рубашки. А вдруг – помада, духи, чужой волос… Помады не было, если честно. Духи иногда мерещились, но… Это тоже были догадки. А может быть, глюки. А вот волос не наблюдалось, надо признаться. И слава богу! С ее-то темпераментом! Ох, наломала бы дров!..

Словом, жила в ожидании. Какой-нибудь гадости, что ли?

Ой, хватит, не надо! Не надо себя распалять! Умеет она это делать, умеет! Что и говорить! Вот только выпивка Вовина… была иногда чрезмерной. Любил Вова выпить. И меры не знал.

Вот что ее удручало. Нет, пьяницей не был, но… Нажраться мог, да. От души! От всей своей русской души – широкой, бескрайней, как море.

А этого Люба не выносила! Совсем. Категорически. Билась как лев. Нет, как тигрица. Орала, рыдала, била посуду… Била мужа по морде. Обливала холодной водой.

Вова отмахивался, увертывался как мог, зажмуривал глаза. Наутро клялся, божился: «Все! Этот раз был последним!» Но, увы… снова получался предпоследний раз.

И Люба опять кричала и била посуду. Не выносила она пьяных людей, не выносила! «Все, что угодно! – орала она. – Только не пей!»

Про «все, что угодно» было, конечно, неправдой. Все, что угодно (кстати, хорошо, что он не уточнял, что именно!), ее бы тоже совсем не устроило.

Потому что это «все, что угодно» означало «все, что угодно»! В том числе и… Ну, понятно!

Нет, никаких компромиссов! Люба не тот человек! Компромисс не для нее!

…Стоп, Люба! Подумай! Вспомни, милая, как на Таймыр собралась.

И все же… Мириться Люба не собиралась. Потому что хотела семью! Нормальную, крепкую. С детками. С домом в лесу. С уютной квартирой. С борщом в кастрюле и пирогом на столе. Чтоб было складно и ладно. Вот так! Как быть должно и обязано, вот.

И безо всяких там… ком-про-мис-сов! Не для нее это все. И ни в чем ей не надо половины, отрезанного куска, отщипнутого края, горбушки и корки. Чужого не нужно и своего не отдам! Ясно? Вот так!

А то, что гневаюсь я на Володьку, – так это понятно! Люблю. Было бы пофиг – так было бы пофиг…

Приезжала мама из Нижнего. Ходила по квартире, смотрела в окно и вздыхала:

– Дочка, зачем тебе все это нужно?

Люба, человек горячий, заводилась мгновенно:

– Ты, мам, о чем? – И жестко требовала объяснений.

– Ну, вот смотри, – вздыхала мама и откладывала на пальцах. – И чего тебе не хватало? Там, дома? Квартира была! И отличная! Не эта… хлабуда, – мама обводила взглядом Любину кухню, – не эта! – окончательно убеждалась она. – В Нижнем у тебя была «трешка»! Да какая! Самый центр, окнами на реку, кубатура, простор. Обстановка! Мы с папой старались… – совсем загрустила мать. – Дача была! – вновь оживлялась мама. – И, кстати, есть! Прекрасная дача! Лес, река, – мама задумалась, припоминая, – газ! – вскрикивала она.

– У меня здесь тоже газ, мам! – усмехалась Люба.

– Вот именно! Только газ! Из хорошего! Ты смотрела в окно? Нет? Неохота? А ты посмотри!

Люба махала рукой:

– Мам, отстань! Какая мне разница, что за окном!

А за окном и вправду было паршиво. Вечная стройка и вечная грязь. Никакого пейзажа – помойка.

А мама увлекалась и продолжала:

– Так! Это раз. Второе – такая даль, Люба! И зачем эта Москва, когда до нее два часа ходу? Нет, ты мне ответь! Забрались за Кольцевую и радостно сообщаете, что живете в Москве! Самим не смешно? Какая это Москва? Ты хоть себе не ври, дочь!

– Мама! – взрывалась Люба. – И все равно – столица! Все равно – Москва! Сейчас даже принято… жить не в центре. Там никакой экологии! А Москва – это театры! И выставки! И вообще – центр Вселенной! Час-полтора – и доехали!

– Ты часто бываешь на выставках? А в театре? Когда в последний раз, Люб? Да и Вова твой… – Мама вздыхала и замолкала.

– Что Вова? – взвивалась Люба. – Чем Вова не угодил?

– Да всем! – Мама поджимала губы. – Ненадежный твой Вова! Вот чем! Мы тебя всему, Люба, учили: музыке, танцам. Французскому. Институт. А ты… Ногти клеишь… придурошным тетенькам!

Люба вскипала, вскакивала со стула и начинала орать:

– Почему придурошным, мама? И Вова – козел, и мои клиентки – придурошные!

– А потому, – отвечала мама с каким-то садистским спокойствием, – а потому, что нормальная женщина, хозяйка и мать, когти клеить не будет! Не будет она думать об этом, ты поняла?

А Вова твой… Безголовый, вот! Легкомысленный! Безответственный твой Вова! Раз – и сорвался! И тебя уволок! Куда, зачем? Непонятно! И что ему в Нижнем не жилось? Нет, ты ответь! Ведь все у вас было! – горестно вздыхала мать.

– Москва – это жизнь, мам! Пер-спек-ти-ва! Начало пути!

– Какого пути, Любонька? В никуда?..

– Нет! – не сдавалась Люба – В куда! Вот мы в Москве пару лет, а у нас уже квартира! Своя! Да, далеко! За Кольцевой! Ну и что? В дальнейшем переедем! Поближе. Не на Красную площадь, конечно, но… Машина у нас. Да, в кредит! Но ведь весь мир, мам, живет в кредит! Понимаешь? Европа, Америка – все!

– Мы – не все! – твердо отвечала мама. – У нас свой путь. А кредиты эти… Одни бессонные ночи!

– А Вову не трогай! – продолжала Люба. – Он мой муж! И я его, мама, люблю!

Мама вздыхала – тяжело и громко, вложив в этот вздох всю материнскую боль:

– Любишь… Конечно. Только вот… счастливой ты, дочка, не выглядишь! Вздернутая вся, нервная. Орешь вот все время! А детки?.. Давно ведь пора!

– Ма-ма! – орала Люба. – Успеем! Мы… хотим на ноги встать!

– Вот помню Шурика Комлева, – заводила пластинку мама. – Ах, какой же был мальчик! Хотя почему был? Есть! Своя фирма, коттедж трехэтажный, машина шикарная. «БМВ», кажется… Ну, с таким блюдечком впереди…

– Блюдечком! – презрительно фыркала Люба. – С тарелочкой, блин!

– Ага, – продолжала мама, не обращая внимания на дочь. – Серьезный такой, представительный. Да, не красавец! Но очень приятный мужчина! А как он любил тебя, Люба!

Люба махала рукой и убегала к себе. Поговорили! Злилась на маму. Приехала в гости – и вот!.. Посеяла в сердце тоску и смятение. А они там и так давно поселились. И ведь ни слова поддержки! Тоже мне, мать!..

Перед сном Люба долго разглядывала себя в зеркале: «Счастливой не выгляжу?»

Она поворачивала голову вправо и влево, вытягивала губы в трубочку, растягивала в улыбке, хмурила глаза, сдвигала брови, надувала щеки, трясла волосами и снова вглядывалась в свое лицо.

Счастливая? Несчастливая? Обычная, вот что! Обычная замужняя женщина! Со своими взбрыками и проблемами! С ежемесячными ПМС, с мечтами о новой шубе и сапогах. С осточертевшими кастрюлями и сковородками. Со своими радостями и разочарованиями! Вот так!

И у кого, интересно, нет этих проблем? А мама есть мама! Все мамы всегда недовольны зятьями!

Нет, она, конечно, по маме скучает! Но… Этот долбеж… Задолбал!

Теща зятя встречала неласково: «здравствуй», и все.

А Вова был ей искренне рад: «Вера Григорьевна! Здрасьте! Ой, ей-богу, соскучился! А рыбки вы нам привезли?»

Мама молча вытаскивала пакет с вяленой рыбой и громко брякала на стол.

А Вова не замечал раздражения: радовался и лещу, и тараньке. Чуть в ладоши не хлопал, предвкушая рыбку с пивцом.

Возил, между прочим, любимую тещу на прогулки в Москву – на Тверскую, Арбат. Зазывал в ресторан. Теща долго отказывалась, мол, не привыкла, а потом, кокетничая, соглашалась. Голод не тетка!

И Вова радовался! Ресторан выбирал подороже. В ресторане маме не нравилось все! Мясо жесткое, салат с несвежим майонезом, суп – вообще вода, как им не стыдно?! А десерт… Да за двести рублей! Ну, вообще!..

«Столица!..» – презрительно хмыкала теща.

Люба злилась и корчила гримасы. А Вова расстраивался, искренне так: «Вера Григорьевна! Что, совсем все так плохо?»

И теща с огромным и очень заметным удовольствием, тщательно выговаривая слова, произносила: «Да уж… Кошмар!»

Люба фыркала и метала в мать молнии: «Ишь, королева! Ей, видите ли, кошмар! Обычный кабак, вполне приличная еда. Вот примоталась!.. Все ведь назло! Чтобы Вовка расстроился! А ведь всю жизнь в своей школьной столовке питалась! Вот уж где был кошмар! Брр!»

Но как только мама уезжала, Люба начинала скучать. И по Нижнему, и по даче, и по квартире своей…

Но об отъезде не думала, нет! Здесь ее нынешний дом и семья. Здесь ее муж. И значит, здесь ее место!

О детях, конечно, мечтала. Пыталась обсудить это с мужем. Вова легкомысленно отмахивался: «Успеем, Любаш! Какие наши годы! Надо встать на ноги! Все впереди», и так далее.

Правильно, конечно. Куда им сейчас дети? В квартире тесно, кредиты висят, как ярмо. К тому же уйдет Люба с работы – как жить? Вовина зарплата уходила на оплату долгов.

И все же… Ведь ей уже тридцать два. Нет, все понятно: по нынешним временам рожают и в сорок восемь! Но…

И все равно в мужа Вову она верила, да! И словам его верила – пусть и легкомысленным! И обещаниям – часто беспочвенным, кстати. Вова ведь как дите: верит в хорошее, доброе, светлое. «Прорвемся!» – любимое слово. А может, так: муж у нее оптимист, а она просто зануда?

Вот, например, новый проект, вместе с немцами. Перспективы – отличные! Вова уверен.

«Усё, зайка, будет! Усё! Дом хрустальный на горе – для тебя! И родники мои серебряные, и золотые мои россыпи!»

И Любино сердце таяло от таких слов, словно мороженое на краю плиты – медленно растекалось в сладкую лужицу.

Только где твои россыпи, Вова? И где твои родники?

Сколько рассыпалось твоих проектов? Как карточный домик. Сколько рухнуло «мечт» и надежд?..

Ладно, как будет. А надежда, что с этим Борманом, фрицем с маникюром, что-то получится, и вправду была! Уж больно этот герр Одо Преппёр был рад их знакомству! Все трындел: «Владимэр! Скоро мы здесь, в вашем бюро, будем считать очшень большие деньги! Не зря мое имя означает “богатый”!»

Люба сразу прозвала его Борманом: лицо холеное, весь как смазанный сливочным маслом. По тряпкам видно, человек с достатком. С хорошим достатком. Брюки, пальто. Часы. Рассказывал, что у него три дома: шале в Альпах – «как дача, ха-ха!». Домик в Испании – ма-аленький, в три комнатки! В Форментере! Но на берегу! А больше не надо! И большая квартира в Дюссельдорфе! В Оберкасселе, между прочим!

И Форментера, и Оберкассель были словами для Любы совершенно непонятными и незнакомыми. Погуглила: ну, все понятно! Герр наш – богач!

А Вова шутил: «И чего этот Преппёр приппёрся?»

Шутник. Но шутки шутками, а в Преппёра верил. Точнее, в совместный с ним бизнес. Что-то там со строительством деревянных домов. Из экологически чистого леса. Вот только где этот экологический лес? Остался ли он на земле?

Вова был легким, наивным, смешливым, беспечным, талантливым. Вова был легкомысленным, необязательным, чересчур оптимистичным – порою до глупости. Болтуном? Да! Прожектером? Конечно!

Но… он был любимым! И это объясняло и оправдывало все. Абсолютно!

И, наверное, Вова был еще и везунчиком. Судьба любит легких, веселых и смешливых людей. А к занудам и жалобщикам она не очень-то благосклонна.

Вечером следующего дня Вова, почти пришедший в себя после вчерашней пьянки (две таблетки аспирина и две алка-зельтцера сделали свое дело), сообщил, громко проглатывая куски жестковатой печенки:

– Завтра… Ну, максимум послезавтра подпишем с Преппёром контракт. А это, Любочка! – Тут Вова многозначительно замолчал, почти замер и посмотрел на жену с какой-то таинственной ухмылкой, напоминающей морду довольного, объевшегося сметаной кота. – А уж тут, милая!.. Тут мы заживем!

Люба недоверчиво дернула плечиком и сложила губы в скобку – почти как мама, Вера Григорьевна.

– Да! – агрессивно настаивал муж. – Именно так! Заживем! Все у нас будет, – жмурился Вова, – и хата в Москве, и машина покруче! «Крузак», например! А, Любань? Нет, ты послушай! – требовал он. – Новый «крузак»! Люб! Ты не веришь? – искренне удивлялся разгоряченный Вова.

Люба вздыхала.

– И хата! – настойчиво повторял упертый муж. – Ну, например… – раздумывал Вова, – например, в Крылатском! А что – хороший район! Ну, или там… На Комсомольском! А, Люб?

– Хватит! – оборвала мужа Люба. – Ты заработай сначала! Слышали мы!..

Вова обиделся. Всерьез, кажется. Но ненадолго! Надолго обижаться он не умел. Это Люба могла молчать целый месяц. А Вова – часа два от силы.

– Не веришь? – сурово сдвинул брови супруг. – Ну и не верь! А лично я знаю!

– Угу! – Люба сурово кивнула. – Плавали, знаем!.. Ладно, доедай – и в постель! Мне и той ночки хватило!

Вова закивал и «дурацким» голосом жалобно попросил «компотика».

Уже перед сном, кряхтя и ворочаясь, как бы между делом – знал ведь свою гневливую женушку – он как бы невзначай обронил:

– Да, Люб! – громкий зевок. – А мы завтра с Одо встречаемся. Идем в ресторан. На прощание, – испуганно добавил он, – вместе с тобой!

Возмущенная Люба привстала:

– Со мной? Здрасьте!.. Со мной… Разбежалась! Вот прямо счас пойду и гуталином босоножки натру!.. И думать забудь! Не пойду! Опять наблюдать вашу пьянку! И глупости ваши! Сейчаз! И разговоры про бизнес… Надоело! И потом… у меня завтра клиентка. Марина.

Люба откинулась на спину и засопела, вложив в этот звук весь свой гнев и недовольство.

– А придется! – спокойно ответил муж. – Герр Проппёр вас видеть желает! Как украшение стола! Прощальный банкет, Люб! После подписания всех бумаг! И будем мы там не одни – будет куча народу! И тебе, моя милая, быть там положено! По этикету! А пить я не буду – честное слово! – торопливо добавил Вова. – Слышишь, Любаш?

Коротко изложив, что ей категорически наплевать на этикет, на прощальный банкет, подписание важных бумаг и кучу важного народа, отвернувшись, Люба сделала вид, что уснула.

А вот Вова действительно сразу уснул – засопел быстро, почти моментально, сообщив доверительным тоном, что она, Люба, все же пойдет!

«Вот ведь нервы! – раздраженно подумала Люба. – Канаты! И все ему по барабану…»

Наутро Люба встала с плохим настроением, опухшими глазами и синяками под ними.

Молча собрала завтрак, надеясь на Вовину забывчивость. Вова и вправду о предстоящем ужине не говорил. Вот только у двери, собираясь шагнуть за порог, посмотрел на жену и внятно сказал:

– Ровно в семь я у подъезда! А ты… Чтобы была как часы! Поняла?

У лифта обернулся:

– И сделай прическу! – сказал тоже строго, но через секунду рассмеялся: – Чтобы гордилась страна!

Опешившая Люба ничего не ответила. Медленно затворила дверь и села на стул. Не пронесло…

Пришлось собираться. Правда, прическу Люба решила не делать: знала, что ее красота – в распущенных волосах. В этой медной реке с переливами.

И вечернее платье решила не надевать – перебьются! И муж, и страна. Пусть гордятся тем, что есть.

Юбка по колено, скромный свитерок. Каблуки, конечно, наденет. Так, для блезиру. Осмотрела себя в зеркале – придирчиво, как всегда. Глаза на висках, рот как у рыбы. Негритянский такой… Тронула губы светлой помадой – подчеркивать это совсем ни к чему. Ресницы подкрасила. Все, обойдетесь!

Свитер цвета сочной травы – с откровенным и даже нескромным вырезом – Любе шел. Мотнула головой: водопад волос заструился, зажил своей жизнью. Нет, все ничего. И даже очень!

Точно ко времени – еще одна странность: Вова не был пунктуальным – муж был во дворе. Посигналил. Люба опять завелась: «Нельзя было звякнуть на сотовый? Стоит и гудит в свой клаксон!..»

Вышла и молча села в машину.

– Ну, и чего? – спросил муж. – Сейчас-то – чего?

– Да ничего! – буркнула Люба. – Не люблю я все это!..

Вова пожал плечом:

– Странная ты… Я же тебя не в горы зову! И не на уборку картошки! А в ресторан! На светский, так сказать, ужин! – И он радостно рассмеялся.

– Вот именно! – ответила Люба. – Все эти светские рауты… Ну, не по мне это! И ты это знаешь!

Последняя фраза прозвучала укоряюще.

Вова включил радио и стал подпевать Михаилу Кругу.

Люба молча смотрела в окно.

Ресторан был шикарным! Это сразу видно. По парковке и услужливому парковщику, принявшему у важного Вовы ключи. По швейцару с золотыми галунами, склонившемуся в почтительном поклоне. По встречающей девушке-менеджеру с внешностью «Мисс Вселенная», которая проводила их к столику. По интерьеру – пышному, золотисто-кудрявому, в стиле рококо или барокко. Люба в этом не разбиралась.

За столом сидели Одо Проппёр и еще двое мужчин. Один – явно немец, худощавый, с узким и строгим лицом, одетый в светлый костюм. Второй – полноватый и кудрявый весельчак в яркой рубашке, с широкой золотой цепью на загорелой и массивной шее.

При виде Любы все оживились. Особенно перец в яркой рубашке. Он протянул руку и представился:

– Стас.

«Сухой» – как тут же нарекла про себя Люба немца в светлом костюме – представился Валерием Ивановичем.

«Не немец!» – удивилась она. – А как похож!»

Как поняла Люба, Сухой относится к Вове и русской стороне, а кучерявый Стас – человек Одо.

Чересчур заботливые официанты (ну, просто мамы и папы!) положили перед каждым гостем меню – огромные и тяжеленные, тисненые кожаные папки.

Предложили аперитивы. Вова оживился и заказал виски. Люба метнула на него грозный взгляд: «Хорошенькое начало! А что будет дальше?»

Одо произнес незнакомое Любе слово: «дюбонетт».

Валерий Иванович показал рукой «нет».

«Зашитый», – подумала Люба.

Стас попросил «коньячку»: пять звезд, «Хеннесси Паради», все как положено.

Люба заметила, как у мужа Вовы брови поползли вверх.

Принесли закуски и аперитивы. От горячего Люба отказалась – заказала только салат.

А мужчины принялись наперебой уточнять у официанта степень прожарки стейка: «медиум-рэр, медиум-велл, велл-дан…»

Одо Проппёр был тих и, казалось, печален. Он кидал взгляды на Любу, а она старалась на него не смотреть – больно надо!

Бледно-голубые глаза Одо влажно блестели из-под стекол очков и были задумчивы и очень печальны.

Чувствовалось, что Валерий Иванович тут явно главный. Все, кроме печального Проппёра, старались ему угодить. Особенно Стас. Разговор потек мужской, серьезный: охота, рыбалка и бизнес.

Под седло барашка Валерий Иванович произнес важным голосом тост: «За наше правое дело!»

Стас зааплодировал.

Любе было скучно. Ужасно скучно! Ей было совершенно наплевать на восхищенные взгляды мужчин за столом. Наплевать на то, что муж Вова ею гордился. И наплевать на Одо Проппёра – печального, грустного и явно влюбленного. Кокеткой она не была, мужчины ее не интересовали, и рестораны – любые – казались ей бессмысленным проведением времени. Лучше бы дома, ей-богу! У телевизора или компа.

Но она понимала, в чем причина ее вечного беспокойства, тревожности и отвратительного настроения. В муже Вове. В его постоянном желании крепко выпить. В невозможности его остановить, объяснить его меру. Ну, и все, что из этого следует: испорченный вечер, испорченное настроение и долгая, сложная транспортировка мужа до дому.

А там – «продолжение банкета»: Вовины приступы неоправданного веселья, попытки продолжить кутеж, нежелание принять душ, лечь спать и угомониться.

Поэтому каждый подобный «выход в свет» был для Любы испытанием. Таил опасность. На друзей, партнеров и просто знакомых она смотрела с настороженностью: кто составит Вове компанию? Все для нее были недруги, все враги…

Валерий Иванович, насытившись барашком под клюквенным соусом, поднял традиционный тост за прекрасных дам.

– За Лубовь! – подхватил Одо Проппёр и бросил на Любу торжествующий взгляд.

– Луба-луба! Ты – шуба-дуба! – заржал довольный Вова.

Все переглянулись.

Взгляд, который бросила на Вову жена, говорил о многом.

Люба покачала головой, вздохнула и сделала глоток вина. Посыпались комплименты от Сухого и Кучерявого. Оба были велеречивы и потому смотрели друг на друга с неудовольствием.

Люба хмуро молчала. Заиграла приятная, негромкая музыка. Одо Проппёр, галантно поклонившись, пригласил ее на медленный танец. Вова толкнул жену ногой под столом, и та обреченно вздохнула и встала со стула.

Танцевал Одо хорошо: вел в танце уверенно, музыку чувствовал и на ноги не наступал.

От немца приятно пахло «негромким» одеколоном, хорошим коньяком и сигарой. И еще… каким-то спокойствием и уверенностью. Деньгами пахло, вот чем!

Одо рассказывал, что давно разведен – уже десять лет. Но чувствует себя одиноким. Потерянным в этом «холодном» мире. Хочет семью и детей. Да-да, детей! Младенцы – это огромная радость! А его сыновья давно выросли и внуков пока не подарили, увы.

Люба кивала и с тревогой поглядывала на мужа. «Вова, остановись!» Но красноречивых взглядов жены супруг не замечал. Был увлечен разговором и все подливал себе коньячок.

Ослабленный узел галстука, небрежная и вальяжная поза, громкий голос мужа красноречиво говорили ей о понятной кондиции.

Люба нервничала, страдала. Ей хотелось поскорее уйти – от герра Проппёра, от Вовиных возлияний, вообще из ресторана.

Музыка закончилась, и Люба облегченно вздохнула. А герр Проппёр объятия не ослаблял.

Она вскинула на него резкий взгляд:

– Ну! В чем еще дело? – невежливо и нервно спросила Люба.

Одо взял ее за руку:

– Льуба! Льубофь!

Люба вопросительно посмотрела настырному ухажеру в глаза.

– Льуба! – Герр Проппёр замолчал и посмотрел на партнершу с восхищением и некоторым испугом. –   Я… предлагаю вам… руку и сердце! – сказал Одо, прижав ее руку к своей груди.

Потом он бросил взгляд на их столик, где наливался коньяком его бизнес-партнер и Любин муж Вова, и тихо спросил: