Текст книги "Другой жизни не будет"

Мария Нуровская
Другой жизни не будет

Copyright ©by Maria Nurowska Published by arrangement with Wydawnictwo W. A. B., Warsaw, Poland

©Издание на русском языке, перевод на русский язык, оформление. ООО Группа Компаний РИПОЛ классик, 2013

Все права защищены. Никакая часть электронной версии этой книги не может быть воспроизведена в какой бы то ни было форме и какими бы то ни было средствами, включая размещение в сети Интернет и в корпоративных сетях, для частного и публичного использования без письменного разрешения владельца авторских прав.

В этом нет моей вины. Никакой, подумал он, тяжело поднимаясь с кресла. Ему становилось все труднее и труднее двигаться по комнате и маленькой кухоньке. Эта квартира оказалась его очередной ошибкой. В свое время ему предлагали выбрать квартиру на четвертом или на первом этаже. Та, что на первом, была поинтересней, кухня побольше, но коридор какой-то длинный и неуютный, темный. Да и до центра добираться дольше. А посоветоваться не с кем, решать нужно самому. Выбрал эту, недалеко от Лазенковского парка. Насчет четвертого этажа он уже тогда сомневался, хоть и чувствовал себя в то время еще неплохо. Теперь эти чертовы ступеньки стали настоящей пыткой. Последнее время он старался выходить из дома не чаще одного раза в день. Но всего ведь не предусмотришь. Вот вчера, например, сидел дома, ждал почтальона с пенсией, а сегодня отправился в магазин и, вернувшись, обнаружил в ящике почтовое уведомление. На этот раз пришло письмо из Америки. Если бы речь шла о посылке, можно было бы отложить до завтра, но письмо – это что-то новое. Тем более что последние переговоры по телефону с тем американским парнем – то ли сыном, то ли нет – ни к чему не привели.

Он уже стар. Даже если парень действительно его сын, что дальше?

Какая напасть заставила его свернуть в тот день с дороги и оказаться в той проклятой усадьбе, доме ксёндза? Это была ошибка. Большая ошибка. Не надо было жениться на Ванде. Но, с другой стороны, когда тебе двадцать с небольшим, каких только глупостей не наделаешь. Мамаша оказалась права на сто процентов: этот брак был обречен с самого начала. Она все умела предвидеть. Один раз немного ошиблась, но ее можно было понять. Ведь речь шла о будущем ее единственного сына. Она ему желала добра, ясное дело.

У Ванды тогда мог быть кто-то еще, но она не признавалась из-за страха перед теткой. Предпочитала всю вину свалить на него. Хотя скорее речь идет об ответственности. Вряд ли можно говорить о вине, когда рождается ребенок. Тетушка тоже хороша. Ей, видите ли, захотелось их помирить. Сначала она напоила его хозяйской настойкой, а потом застелила топчан. Попросту говоря, запихнула Ванду к нему в постель. Та бы сама до этого не додумалась. Продолжала бы сидеть у стенки, уставившись на него, как на божество. Она всегда так на него смотрела. Ему это действовало на нервы и одновременно возбуждало. Мысль о том, что через минуту он засунет руку в трусы этой завороженной девице, что его пальцы почувствуют ее влагу и легкую пульсацию, тут же приводила его в состояние готовности. Он знал, что она жаждет этого, но одновременно стыдится. Ее стыд распалял его еще больше. Он освобождал от одежды ее белое тело, и все в нем начинало оживать, возбуждаться. Удивительно. Он имел много женщин. Некоторых даже любил. Но ни с кем такого звериного желания не возникало. Нависая над ней, он приказывал Ванде смотреть на него. В ее глазах было что-то такое, от чего он сходил с ума. Продираясь в нее все глубже, он загребал ладонями большие груди Ванды, и его не трогали тихие мольбы девушки, переходящие в болезненный стон. Он не знал, что она чувствует. Они никогда об этом не говорили. Только однажды, будучи пьяной, Ванда рассказала ему, что от одного его вида ее трусы становились мокрыми. Оргазм она переживала не так, как все женщины, – не металась, не издавала страстных стонов, только прикрывала глаза.

Если бы не путешествие в Белосток, ему никогда бы не пришло в голову проведать Ванду в доме ксёндза. Ее тетка вела там хозяйство. Она взяла к себе Ванду после развода. Тетушка, видно, когда-то была очень даже ничего, все на своих местах. И Ванда сложена так же: массивные груди, бедра. А с годами еще больше стала походить на эту старую деву, которая до конца жизни так и не нашла себе мужика, даже в Америке. Хотя кто ее знает – она всегда отличалась неразговорчивостью.

Тот визит в дом ксёндза был ошибкой, страшной ошибкой. Утром он вышел из дома украдкой, как вор. Ксёндз и женщины еще спали. Разбудил шофера. Когда выезжал со двора, показалось, что в окне за занавеской мелькнуло чье-то лицо, но он не смог разобрать, кто это был: Ванда или тетка. Неважно. Это неважно. Она пошла своей дорогой, а он – своей. Зачем взваливать на кого-то вину за совершенные грехи? Впрочем, и они не имеют никакого значения после стольких лет…

Раздался звонок. Он, наверное, с минуту не мог сообразить, где находится. Ах да! Это квартира. И он в ней – уже пенсионер.

За дверями стоял Михал. Еще одна несбывшаяся надежда. Должен был многого в жизни добиться, но с трудом дотянул до аттестата. Потом его призвали в армию, там он получил профессию. Теперь работает таксистом. Мамаша до конца дней своих так и не смогла с этим смириться. Винила себя во всем, может, поэтому так рано и умерла. Постоянно твердила, что кровь Ванды взяла верх. Из-за нее, дескать, Михал не имел в жизни никаких амбиций. А ведь тот, другой, которого он в глаза не видел, стал профессором американского университета. Вот это карьера!

– Ты на машине? – спросил он сына.

Михал кивнул.

– Может, подбросишь меня на почту? Письмо пришло.

– За письмом? Они что, не могли оставить его в ящике?

– Письма из Америки не оставляют. Выдают по паспорту.

В машине Михал сказал:

– Я бы не сопротивлялся. Что в этом плохого? Все равно места в семейном склепе полно.

– Они с твоей бабушкой друг друга не любили.

– Какая разница. Гробы не подерутся.

Письмо оказалось толстой бандеролью, в которой находились потрепанные тетради. Некоторые из них – польские, их можно было узнать по бумаге. Когда он открыл первую, то нашел маленький конверт. В нем лежала записка. Он узнал почерк Ванды.

«Объявляю свою волю: после моей смерти все записи передать мужу моему, Стефану Гнадецкому. Если он умрет первым, прошу положить их в мой гроб, под гробовую подушку.

Желаю быть похороненной в семейном склепе Гнадецких, на Брудной[1]1
  Отдаленный район Варшавы. – Здесь и далее примеч. пер.


[Закрыть], рядом с моим мужем; если же уйду первой, пусть его похоронят подле меня. Аминь.

Ванда Гнадецка».

Это на нее похоже. Молчала столько лет, чтобы сейчас, в старости, его растревожить. И как это она все предусмотрела. Подписалась его фамилией, хотя после развода снова вернула девичью.

Он взял в руки первую тетрадь, перевернул несколько страниц.

27 января 4945 Г.

Сегодня у нас был крестный и разговаривал с родителями о моей судьбе. О том, как мне жить дальше. Говорил, что бумагу об окончании средней школы он для меня достанет, только я должна учиться как можно лучше. Думает направить меня на секретарскую работу, но я должна следить за тем, чтобы не было орфографических ошибок, а то вылечу сразу же, в первый день. Еще надо выучиться печатать на машинке, ну за этим дело не станет. Скоро война кончится, и тогда в учреждениях потребуются люди. Отец, конечно, начал носом крутить – он хотел, чтобы я хозяйством на подворье занималась. Но крестный и мама тут же на него насели: дескать, у меня и внешность неплохая, и образование есть (я ведь всю войну ходила к учителю заниматься), а тяжелой работой все это можно погубить.

А я сама толком не знаю, чего хочу. Мне все равно. Я работы не боюсь, могла бы и дома остаться, ну, коль крестный все решил, пусть так и будет».

Ах так, значит, он обязан секретаршей какому-то крестному! В двадцать четыре года он стал воеводой города С. и имел по-настоящему неограниченную власть, которую иногда должен был делить с комендантом Беспеки[2]2
  Орган государственной безопасности.


[Закрыть]. Партийный секретарь Гелас был бесхарактерным, им можно было вертеть как хочешь.

Он отчетливо помнит тот день, когда Гелас привел его на этаж дворца, где должно было начаться его правление. Представил ему секретаршу. Она не произвела на него впечатления. Девушка нескладно поднялась из-за стола, подав ему свою обветренную руку с пухлыми, короткими пальцами. Что-то пробормотала и тут же рухнула на стул, как будто внезапно ее покинули силы.

Они прошли в кабинет.

– Все в порядке, – сказал Гелас. – Секретарша у вас проверенная, ее рекомендовал тот, кому можно доверять. Ну и, кроме того, внешне она очень даже ничего. С такой стоит согрешить.

Партсекретарь вопросительно зыркнул на него, а он скривился в вежливой улыбке. Гелас с самого начала покровительствовал Ванде, а это вполне могло означать, что тем самым, достойным доверия человеком, который рекомендовал ее, был он сам. Он удивился, что партсекретарь отметил ее внешность. Но позже, присмотревшись к ней поближе, тоже обнаружил пару достоинств. Полные, упругие груди, тонкая талия и аппетитные бедра. Она носила узкие юбки и высокие каблуки, ходила легко, покачивая бедрами в разные стороны. Это производило впечатление.

Со временем, когда она немножко привыкла и перестала заливаться румянцем при его появлении, оказалось, что у нее неплохое лицо, только уж очень обыкновенное. Большие голубые глаза, маленький вздернутый носик и пухлые губы. Светлые волосы были закручены мелкими кудряшками – писк моды того времени.

«Не прошло и полгода с того момента, как я приехала сюда. Теперь у меня будет новая работа. И зарплата больше, может быть, хватит, чтобы снять собственный угол. Очень уж стыдно жить на глазах у посторонних людей. Всегда сомневаешься, можно ли зайти в ванную кое-что простирнуть. Вдруг на меня будут коситься, потому что воду и свет расходую? Хоть уже за все и заплачено, хозяева наверняка думают, что могли бы взять с меня и побольше.

Отец спрашивал, приехал ли тот, кто должен был приехать. Я ему сказала, что еще нет. Сижу тут целый день одна и ничего не делаю, а зарплату-то получаю! Ну, потом мы с ним еще кое о чем поговорили, и, наконец, он рассказал мне главное. Оказывается, Здислав Мах вернулся из армии и приходил к моим родителям с бутылкой водки. Жениться на мне хочет. Отец говорил об этом с наигранным безразличием, но я знала, какого ответа ждет его сердце. А я не могла так ответить. Раз уж решила из деревни уехать – возвращаться не буду. Вот такая я: назад не оглядываюсь, что бы ни случилось. Отец голову опустил, а мне вдруг так стыдно стало, что захотелось в ноги ему упасть. Но я продолжала спокойно сидеть за столом, даже глазом не моргнула.

Отец посидел немного и начал собираться. Вынул из сумки кусок колбасы, кусок смальца, мед. Смалец я отдала ему обратно, зачем он мне? Я ничего тут себе не готовлю, только кипяток для чая приношу с кухни. Хозяйка не хочет, чтоб я у нее под ногами болталась. Потому и не взяла…»

30 марта 1946 г.

«Наконец он приехал. Сегодня в комнату вошли двое: один – высокий в кожаной куртке, другой – пониже, в сером. Сразу подумала: мне нужен тот, что пониже. Последнее время с личной жизнью у меня не ахти, а тут повезло. Это я о втором. Может, он не совсем такого роста и комплекции, как мне нравится, но мордашка симпатичная.

Усы только начали пробиваться. Я удивилась: такой молодой и сразу так высоко взлетел. А до чего вежливый! Пани, будьте любезны, сделайте то-то и то-то. Мне аж смешно стало, как он со мной обращается, но виду не подаю, слушаю, что ему там нужно. Живет, кажется, с матерью. Ходят сплетни, что она приехала сюда из Варшавы специально, чтобы за ним присматривать. Конечно, ее можно понять, боится за него: молодой, наделает еще глупостей. Ведь у него такая власть в руках сосредоточена.

Жилье я сменила. Правда, на отдельную квартиру не хватило, но условия теперь лучше, могу кухней пользоваться. Если на работе не пообедаю (иногда от столовских запахов тошнит), то чего-нибудь вечером себе приготовлю.

Теперь работы много, всем людям постоянно что-нибудь нужно. Накопившиеся дела ждали, что найдется человек, который сможет их решить. И он нашелся. Умеет до сути дела докопаться. Не тратит время на пустые разговоры, как некоторые. Говорит, как должно быть, и точка. Он такой же, как я: если что скажет, то слов назад не возьмет. Мне это нравится. Я очень довольна, что с ним работаю. И вечером задерживаюсь, если есть какая-нибудь срочная работа. Он ходит туда-сюда, засунув руки в карманы, и диктует мне, а я печатаю на машинке. Я еще никого не встречала, чтобы так умно и быстро соображал. Иногда такое заумное предложение скажет, что я даже печатать перестаю от удивления. А он меня подгоняет, брови морщит. Ему кажется, что он так взрослее выглядит. А на самом деле совсем еще ребенок. Я как взгляну на его гладкие щеки, так у меня дух захватывает. Он старше меня на пять лет, а такое ощущение, что лет на десять моложе. Женщины взрослеют быстрее. А вот мужчины долго подрастают. Я не говорю об уме, ум-то у него есть, а опыта – ну ни на грош. В людях не разбирается. Иногда я ему подсказываю что-то. „Вы так думаете?“ – спросит и искоса на меня посмотрит. Потом брови нахмурит. Не скажет, что я права, но сделает по-моему. Главное, чтобы он первый не успел сказать, тогда уже ничего не поможет. Будет только так, как он распорядился…»

12 апреля 1946 г.

Сегодня на работу заявилась его мамаша. Вся из себя, разряженная, в чернобурке, с зонтиком. Поболтали мы с ней, как женщина с женщиной. Она говорит мне: вы уж проследите за ним, чтобы каких-нибудь глупостей не наделал. Он еще такой наивный, мой Стефан. Она так это сказала, что у меня аж сердце растаяло. Я ей сразу же пообещала, что не спущу с него глаз. Потом приготовила на плитке чай, подала, а она предложила к ней присоединиться. Я мигом второй стакан достала, а тут он входит. С первого взгляда стало понятно, что ему не понравилось, как мы тут сидим. „Вам, наверное, работы не хватает?“ – спросил он, обращаясь ко мне, но мамаша тотчас на мою защиту встала, начала объяснять: дескать, она сама меня пригласила. „Мама всегда что-нибудь придумает“, – заметил Стефан, но чувствовалось, что он уже не так злится, как сначала…»

4 мая 1946 г.

Приближался День Победы. И вдруг все пошло кувырком. Какие-то люди из Варшавы собирались приехать на открытие памятника в сквере. Планировалось установить там танк с красными звездами по бокам. В знак благодарности советским солдатам, которые первыми после немцев вошли сюда.

Пока нам этот танк удалось в город притащить, пришлось решить сотню вопросов. Постамент уже давно был готов, потому что скульптор работал как зверь, а вот самую главную часть, то есть сам танк, до сих пор не прислали. Я, как только приходила на работу, сразу хваталась за телефон и заказывала междугородный разговор. Он нервничал, кричал в трубку, что это безобразие, провал серьезного дела и вообще! Дескать, для страны важно, чтобы в этот день в том месте, где стояли немцы, был воздвигнут памятник. Это укрепит дружбу с нашими единственными друзьями со стороны восточной границы. Кто-то ему ответил, что немцы тоже не все плохие. После таких слов Стефан весь покраснел и закричал в трубку: что за вздор вы там несете, неужели не понимаете, о чем я говорю? Вы должны доставить то, что обещали. Потом он обратился ко мне: видите, пани, они ничего не понимают. А я ему ответила, что лучше всего все сделать самому – поехать в воинскую часть и договориться с комендантом. Он в ответ взглянул так, будто у меня с головой не все в порядке. Однако на следу ющий день велел соединить его с комендантом. И договорился с ним. Танк нашелся, художник две звезды с боков пририсовал. И ни перед кем не пришлось унижаться…»

25 мая 1946 г.

Праздники уже давно прошли, гости разъехались, а я хожу как ненормальная. Иногда встану посреди улицы и стою, уставившись в одну точку, пока меня прохожие не начнут задевать. Только тогда иду дальше.

За это время со мной столько всего произошло, что этих событий хватило бы на несколько десятилетий.

Иногда, от нечего делать, я задумывалась над своей судьбой, гадала, что меня ждет впереди, буду ли я хоть капельку счастлива в будущем или, наоборот, мне уготована другая участь.

Сейчас жизнь меня захлестнула, как волна в море, поэтому я должна высоко держать голову, чтобы не захлебнуться. Ко мне пришла настоящая любовь, та, которая дается только раз, на всю жизнь. Если бы мне предложили под этими словами подписаться, я бы поставила свою подпись, и рука бы не дрогнула. Только он существует для меня на этом божьем свете. Он для меня, а я – для него.

Так произошло, что мы протянули друг к другу руки в одно и то же мгновение. Когда мы сидели на празднике за столом, наши глаза искали друг друга. Рядом сидел тот человек из Варшавы. Он что-то говорил, я даже не запомнила что. Я смотрела только на Стефана, уж очень много он пил в тот день. А потом мы с ним танцевали. И он шептал мне, мол, я так ему в душу запала, что он ночами спать не может, только обо мне и думает. А я ему на это отвечаю, дескать, бросьте, это вы после водки глупости несете. А он за свое, что может все эти слова повторить и на трезвую голову. Ну и намучилась я с ним! Стефан еле на ногах держался. А парень он здоровый – под метр девяносто. Толстым, правда, его не назовешь, зато рослый, потому и весит прилично. Если бы я его не поддерживала во время танца, то он бы на мне, как на вешалке, повис. А вокруг люди, таращатся на нас. Они бы сразу языками чесать стали, что важный человек во время государственного праздника в стельку надрался. Наконец я его во двор вывела и вместе с шофером в машину посадила, а он меня за руку хватает: „Возьми меня с собой, Вандочка, обними, спрячь, чтобы мама в таком виде не увидела“. Ну, я подумала, может, он и прав. Приказала шоферу к моему дому ехать. Потом мы его наверх, в мою квартиру, затащили. Шофер спрашивает, подождать ли ему в машине. А я отвечаю: „Поезжай домой, выспись, как человек, а я уж с ним сама справлюсь“. Водитель поблагодарил меня и уехал. Я со Стефана ботинки сняла, а у него ноги с моей кровати свисают. Вот какой высокий парень! Он спал, как младенец, даже на бок ни разу не повернулся. А я села на стул, стоявший около стола. Может, и задремала на пару минут, но все время старалась следить, чтобы с ним что-нибудь плохого не случилось.

Но на рассвете сон меня сморил. Я не услышала, как Стефан встал с постели, перепутал дверь, вместо туалета попал в детскую и описал там шкаф. Проснулась от крика хозяйки. Вылетела из комнаты, а все соседи проснулись и обступили его со всех сторон. Начальник стоит около этого шкафа, как распятие, качается взад и вперед. А на полу лужа. Хозяйка орет – разорвать меня готова: дескать, я непонятно кого в дом притащила. А здесь порядочные люди живут! Я хотела ей ответить, потому что не люблю, когда на меня голос повышают. Но перекричать ее было невозможно. Говорю ей: „Это очень важный человек“. А она кричит, мол, меня это не касается, давай убирайся вместе с ним, только сначала заплати за нанесенный ущерб, потому что паркет испорчен. Я ей отвечаю, что нам некуда в такую рань идти, и прошу разрешения остаться до утра, но хозяйка слушать ничего не хочет. Выставила нас за дверь, даже ботинки Стефану надеть не позволила. Я посадила его на лестнице, сама села рядом. Его голова тут же оказалась у меня на коленях. Так мы с ним до утра и просидели.

Я с ужасом ждала, что будет, когда люди проснутся и начнут из квартир выходить. Наш скандал и так уже разбудил всех соседей по этажу. Но Стефана было бесполезно будить, пока вся водка не выветрится. Около пяти утра он икнул раза два, потом голову поднял. Смотрит на меня, будто не узнает. Я усмехаюсь, дескать, я это, я. А он продолжает смотреть на меня как на чужую. Где мои ботинки? – спрашивает. Я отвечаю, что они закрыты в квартире наверху. В чьей квартире? – спрашивает. Ну, моих хозяев, у которых я комнату снимаю. Нельзя ли принести ботинки? А я не знаю, что ему ответить. Чувствую, что он злится на меня, как будто я в чем-то виновата. Но начальник не стал настаивать, когда увидел, что я не побежала за ними наверх. Встал, разгладил брюки и собрался идти прямо в носках. „Пан Стефан, – отважилась я, – может, мне сбегать за шофером, чтобы он сюда приехал, или такси вызвать?“ Он подумал немного и согласился, но все равно продолжал на меня злиться. Я вышла из дома и увидела, что подъехала наша машина. Я говорю шоферу, что не верю своим глазам, это просто чудо какое-то, а он смеется. Говорит, что решил приехать за шефом».

Он закрыл тетрадь и пошел на кухню. Включил газ, поставил чайник, дождался, пока вода закипит.

Решил не обращать внимания на этот бабский вздор. Все знали, что Ванда не очень умна, она тоже отдавала себе в этом отчет, но то, что он читал минуту назад, переходило всякие границы. Он не представлял себе, насколько глупа эта женщина. Сказать, что у нее были куриные мозги, означало сделать ей комплимент.

Идти куда-то он вроде уже не собирался, но сейчас все-таки решил выйти из дома. Две чашки кофе уже выпил. А жаль, мог бы заглянуть в бар неподалеку и посидеть там. Обычно он выбирал самый темный угол и оттуда наблюдал за людьми. Как правило, сюда приходили молодые – здесь стоял музыкальный автомат.

Он думал о прошлом. Проиграл. Это единственное, что оказалось правдой. Могло ли его утешить то, что проиграли и другие, все его поколение. Только кому? Это было непонятно. Неправда, что тогда, в первые годы, лишь у немногих не было темного прошлого. Он сам мог бы показать сотни таких людей. Чем труднее было жить, тем больше все находили в себе сил, чтобы сопротивляться.

Он прошел мимо бара «На распутье» – неплохое название для нерешительных – и пошел в сторону серых и неприглядных в эту пору года Лазенек.

Неудачное она однако же выбрала время, чтобы умереть. Хотя, может, там ноябрь не такой мерзкий и безнадежный. Он никогда об этом не думал, но где-то в глубине души таил уверенность, что умрет первым. Ванда казалась сильной, крепко державшейся за жизнь. Он не мог представить себе ее в старости. Но на самом деле она и не была старой. Сколько же ей лет?.. Так, сейчас, надо подумать. Когда Ванда родила Михала, ей едва ли исполнилось двадцать. Михалу сейчас тридцать семь. Значит, не дожила несколько лет до шестидесяти.

Он поймал себя на мысли, что думает о Ванде исключительно в эротическом плане. Потому что период женитьбы на Ванде совпал с самым подходящим возрастом для того, чтобы заниматься любовью. «Заниматься любовью…» – как противно это звучит. И ничего не передает. Этот момент, когда два жаждущих друг друга тела сближаются, сливаются, казалось бы, в неразрывном объятии. А после этого ты почти ничего не чувствуешь.

Ванда… он не мог сказать, что любил ее, но не мог также и категорически отрицать это. Она была единственной женщиной в его жизни, к которой он питал чувства, самому до конца неясные. Когда она находилась близко, не было сил от нее оторваться; когда она исчезала из его поля зрения, он переставал о ней думать. Может, потому мамаше было так легко их разлучить. Но неужели он согласился с ней расстаться только потому, что мамаша этого жаждала? Наверное, нет. Ванда была словно препятствие на дороге, которое он никак не мог преодолеть. Рядом с ней он забывался, а это опасно. Он должен был контролировать ситуацию. Всегда было какое-то неясное предчувствие, что она подкрадется сзади.

Замерзли ноги. Пальцы задеревенели, кожа покрылась мурашками. Он повернул в сторону дома.