Текст книги "М7"

Марина Свешникова
M7

Посвящаю моему дедушке Александру Владимировичу Никанорову. Вечная память.

Особая благодарность человеку, помогавшему мне писать эту книгу, – Александру Самоделову, моему личному помощнику Виктору Тарханову, и самое нежное спасибо лучшему другу Александру Борисову и трем моим племянницам: Вике, Алене и Оле, с которыми я провела лето 2010 г. на М7.

Произведение является художественным, все персонажи вымышлены. Любые совпадения случайны.

Когда мыльный пузырь социализма лопнул, родились мы – те русские, которые познали и нищету, и гопоту, и перестройку, – те дети, которые меняли фантики от жвачки на первые сигареты и продавали туристам школьные портреты Ленина. И как бы мы ни старались хорохориться и вести европейский образ жизни, в душе мы все еще пьем «Балтику № 9» в подъезде высотки на Котельнической, слушаем Guns N’Roses и ездим без билетов в электричках. И как бы мы ни пытались забыть ту страну, откуда мы родом, никто и никогда не вычеркнет из нас перестройку.

ДД[1]1
  ДД – дети девяностых.


[Закрыть]

Сабина сильнее всего боялась трех вещей: стать шлюхой в маленьком уездном городе N, вроде захолустного Гороховца, напиться дешевого вермута и, потеряв разум от сивухи, искупаться в сточном канале, и… вот еще – отобедать в хинкальной у Красных ворот. А из самого заветного, что приходило ей в голову в мечтах, – родиться в семье священника в позапрошлом веке, испробовать гуся с яблоками в Петербурге и не упасть в обморок на балу от сжатого на груди корсета. Все сложилось иначе: Сабина родилась на задворках коммунистического рая, что, впрочем, не помешало ей фантазировать о прошлом.

Однажды будучи еще ребенком, привезенным году в 1989 из Львова «на побывку» к родителям в Москву, Сабина отправилась в первый открывшийся «Макдоналдс» на Пушкинской площади.

Люди занимали очередь с самого утра, чтобы пообедать, в ожидании лакомились сушками, запрятанными в целлофановом пакете в карман парки, вдыхали в себя сочный химический аромат кипящего масла из фритюрницы, потирали озябшие ладони. Кормили детей обещаниями и в перспективе гамбургерами, тырили расфасованный сахар, который оставался на столах, и забирали с собой пластиковые стаканы, отмыв их дочиста в туалетах.

В длинной очереди, которая походила на изогнутого дождевого червя, стояла Сабина. Она держала отца за руку и просилась домой. Она и знать не знала про «Макдоналдс», и причину, по которой ее сюда привели! Ей бы вермишели и молочных сосисок хватило.

Клоун с размазанными красными губами веселил народ – народ стоял злой, голодный, холодный и вместо зрелищ требовал хлеба. Радовались исключительно дети, выпрашивая у клоуна наполненный гелием белый воздушный шарик с аппетитной буковкой «М». Шариков на всех не хватало.

В руках клоуна оставалось от силы штук семь. Сабине достался последний – уж слишком несчастный и жалобный у нее был вид. «Стоять на улице с полдня, чтобы съесть бутерброд, завернутый в бумагу. Какая дикость», – казалось Сабине.

«Катя! Екатерина! Будь добра, вернись на место!» – послышалось из очереди. Женщина в поношенном грязно-лиловом драповом пальто выказывала дочери свое раздражение. Ну сколько можно было вылезать на газон и забираться на подступ? Да еще и в новой джинсовой куртке с белой подкладкой из искусственного меха. Ох уже эта манера – заглядывать в окна и прилипать носом к стеклу. Грязному, между прочим.

Женщина устала. Женщина устала экономить и растить дочь. Иногда она сгоряча произносила: «Да пропади оно пропадом!», но потом мысленно била себя по губам и кротко читала «Отче наш». Молитву переписала ей сослуживица еще во время беременности, и с тех пор женщина прятала листок в чехле от старого театрального бинокля. Все равно не до театра.

Ребенок продолжал заглядывать в окна, игнорируя материнский указ. Откуда ей знать, что вчера отец передал с гонцом-аспирантом последнее письмо из Кельна, в котором развел типичную прощальную лабуду. Мол, надо подумать, взвесить, видимо, любовь прошла, только про завядшие помидоры не упомянул. Наверное, забыл.

К письму приложил две сотни немецких марок. Откатил и сгинул. Он давно уже встретил в Бонне двадцатилетнюю студентку из Польши по имени Иванка. Иванка носила полупрозрачные легинсы с длинными мужскими свитерами, пи́сала с открытой дверью и распевала «Like a virgin» Мадонны по утрам. В ней не было ничего красного, серпастого или рублевого. То, что доктор прописал. Для потенции и нервной системы.

Иванка появилась давно. А женщина в старом пальто, орущая на дочь в очереди у «Макдоналдса», еще несколько недель назад верила и мечтала, как они с мужем-ученым заживут в ФРГ, именующейся PhD, тихой европейской жизнью в малоквартирном кирпичном домике на Нилер-штрассе, с увитыми плющом балконами, а летом будут высаживать за окна азалии в подвесных кашпо и купят старенькую «Ауди». Заведут собаку – непременно дворнягу по имени Барт. Там подберут. Хотя… Тут она задумалась, а есть ли в Кельне бездомные собаки? Там же тротуары и те мылом моют.

«Я сейчас покажу тебе, шалопайка! – женщина вышла из очереди и, схватив дочь за ярко-сиреневый капюшон, стащила с выступа на землю. – Никуда не пойдешь. Все, домой!» Катя расплакалась и начала стучать маленькими кулачками по животу матери, та была вынуждена снова взять ее за капюшон и тащить прочь практически по земле. «Не-е-е-е-е-е-т! Прости меня, я не хочу домой!» Сначала Катя пыталась упираться ногами, но, через полминуты осознав, что мама сильнее и все равно утащит, расслабила тело и просто развлекалась, представляя себя хозяйственной сумкой на колесиках. Катя обернулась к толпе в надежде на овации. Среди равнодушной длинной очереди за ней наблюдала только девочка на пару лет постарше с двумя большими белыми бантами. Кто ее так не к месту вырядил?

Сабина с интересом смотрела на то, как Катю оттягивают от окна, и улыбалась. Она бы на такое никогда не решилась. А, может, зря? В увлеченном состоянии Сабина даже разжала тонкие пальчики и выпустила шарик прочь – тот полетел куда-то в сторону Бронной, пересек Садовое кольцо и лопнул уже над улицей Фучика, упав на покатую крышу бывшего доходного дома Быкова. Забыв про шарик и чизбургеры, девочки уставились друг на друга и расхохотались. Катя театрально помахала Сабине рукой, не зная, в какой гордиев узел завязаны их судьбы. И не догадываясь, кому из них суждено стать палачом и разрубить его.

Это был первый раз, когда Сабина и Катя встретились взглядами. Они еще столкнутся десятью годами позже в подъезде высотки на Котельнической. Будет моросить дождь, тонкими струйками – как из сломанного душа. Сабина будет подниматься к учительнице фортепиано, в лифте ее облапает хромой дядька с сальными волосами, зачесанными на левую сторону. От него будет разить борщом, салом и дешевым мылом. Он будет носить цепь, но без креста.

Сабина выбежит из лифта прочь, забыв про урок музыки, спустится на несколько пролетов вниз, отдышится, достанет толстый маркер из потайного отделения лоскутного кожаного рюкзака и напишет почти на всю стену заветное слово «ненавижу». И лениво пошагает по лестнице прочь. Где-то возле пятого этажа она услышит гитару, как распевают: «Мусорный ветер, дым из трубы, плач природы, смех сатаны, а все оттого, что мы любили ловить ветра и разбрасывать камни… Песочный город, построенный мной, давным-давно смыт волной. Мой взгляд похож на твой. В нем нет ничего, кроме снов и забытого счастья».

Сабина несколько минут послушает, а потом пройдет мимо, не поднимая глаз, аккуратно переступая лаковыми лодочками с одной ступеньки на другую.

В одной из квартир высотки будут отмечать день рождения. На него пригласят почти весь класс, за исключением двоечника Овсенова, но с ним никто не ругался и бойкотов не объявлял. Простое подозрение на ветрянку – ничего личного. Спустя три миски оливье все распределятся по интересам – треть отправится играть в приставку «Денди», а оставшиеся поделят местность – кислотники останутся в комнате слушать рейв, а на лестнице начнут распевать «Крематорий» под гитару.

* * *

Не то чтобы Катя любила «Крематорий», но она точно на дух не переносила рейв и транс, а кислоту любила исключительно аскорбиновую. Носила джинсы и майки с надписями, красила ногти в черный и синий цвета, а по праздникам заплетала много-много косичек. «Интеллигентка хренова», – мелькнуло у Кати в голове, когда девушка в сером безликом плаще, затянутом на талии, с толстой пачкой нот подмышкой прошмыгнула мимо поющих вниз. «Компанейская шлюха», – подумала Сабина, поймав затылком внимание Кати.

Катя до сих пор грезила чизбургером и хотела разучиться мечтать. А боялась редко – разве что контролера Жернова П. К., тот однажды отвесил ей подзатыльник за безбилетную езду, и учительницу химии, Анну Ивановну. Та почти сразу за контролером задалась целью вытянуть бунтарку с черными ногтями на золотую медаль, приносила ацетон, просила одуматься. Катя слушала Ника Кейва, ненавидела гриндерсы, читала Кена Кизи и Чарльза Буковски, иногда Довлатова, а когда никто не видит – Цвейга и Бунина.

Сабина, поймав на себе взгляд пенсионерки, заходящей в подъезд после прогулки, впервые почувствовала себя той самой шлюхой в маленьком уездном городке. Когда мужик в лифте запустил свою потную ручонку ей под блузку с широким кружевным воротником, ей вдруг сразу подумалось: «Все об этом узнают, меня засмеют, а потом накажут». Сабину смущал не сам факт, а возможность его огласки. «Ненавижу!» – прошипела она, открывая тяжелые деревянные двери высотки. Как вдруг что-то сладкое брызнуло на нее с асфальта.

В нескольких шагах, возле серебрящейся лужи, заляпанной инеем словно краской, лежал огрызок яблока с целым, не поранившимся при падении, черенком.

Огрызок выбросила сквозь форточку Катя – уж слишком липкими становились руки, а репертуар песен все больше соответствовал ее вкусу: все пели с хрипотцой, в горле саднило, струны натягивались и дрожали, не в такой же момент идти до мусоропровода.

Сабина подняла глаза и в окне лестничного пролета заметила «компанейскую шлюху» в черной майке. Она махала рукой и знаками извинялась за огрызок. «Прости меня…» – послышалось с четвертого этажа. Сабина послушно кивнула, но лица девушки так и не запомнила. Больше они с Катей уже не встретятся взглядом, не перекинутся и словом, никогда не вспомнят об этих столкновениях на перекрестке судеб, однако сломают друг другу жизнь. Палач как жертва. И жертва как палач.

Иногда трагедия не требует фашистских изуверов, достаточно просто женщины, неразделенной любви к своему отцу и поисков его в случайных встречных.

* * *

Палача выберут через десять лет. Жребием судьбы.

Из-за серого панельного дома в промышленной части города выползет, аккуратно расправив лучи, как горделивый гриф, солнце и прошепчет миру: «Да будет свет! И будет хорошо!» Только вот гарантий не оставит в письменной форме, что в этом «хорошо» останется кто-то из них.

И день придет, расположится уверенно на дороге жизни и осветит маслянистыми лучами засмоленный город. День не делит людей на хороших и плохих, не берет взяток и дарит солнце и свет миру целиком без частностей и условностей: кухарке, которая в теории могла бы управлять страной, физруку, на практике имеющему возможность возглавить партию, и самым обычным людям, которые отображаются на карте мира маленькими, сумбурно передвигающимися точками, исчезновение которых не меняет ничего в скромном и автономном явлении «жизнь».

Одна из тех, о ком шла речь в начале, с остывшим сердцем и оледеневшей душой, как бродячая псина, оторвавшаяся от стаи, заскулит под дверью, за которой ее никто никогда не ждал. Это место будет именоваться домом.

Ее будет пронзать ненависть к матери, одиночество, страх темноты и серебряных ложек с незнакомыми инициалами далеких предков, будет передергивать от широких гардин, шумно качающихся под натиском ветра, протирающих полами паркет. Она учует запах хлорки, доносящийся с лестничной площадки, перед глазами сразу нарисуется Люся из школьной столовой, которая заставляла окунать дряхлые ошметки тряпок с расползающимися волокнами в пахнущий хлоркой таз, отжимать, стряхивая что-то похожее на блевоту, и протирать этим столы после завтрака. Тошнота подступит к горлу, она прыгнет в машину и решит первый раз в жизни сказать «Я тебя люблю» в надежде на спасение и новую жизнь.

Она возложит все свои чувства, мечты и страхи, как несчастную жертву, приглянувшуюся эгоистичному жрецу, на алтарь – к ногам мужчины. А он, скупой на эмоции, разумный и, по собственному мнению, человечный, босыми ногами раздавит все, как виноградную жижу, сочащуюся сквозь пальцы в гранитном лагаре.

Мужчина не заметит. Он просто ничего не заметит и не ощутит, когда, сидя на застекленной лоджии серого панельного дома, откроет вечернюю банку пива с хлопком и алюминиевым скрежетом, со смаком закурит, иногда поглядывая на далекую, но все равно родную женщину, смиренно листающую книгу на старой софе. Он не почувствует, что видит эту немую семейную сцену в последний раз, что больше их дыхания не будут бродить по одной квартире, иногда согревая замерзшие кисти. И зачем-то возьмет трубку, когда ледяным дыханием его разбудит телефон.

Холодная душой попросит один разговор. Он придумает нелепое оправдание для жены, соберет с консоли из карельской березы мелочь на сигареты, демонстративно не возьмет ничего, кроме телефона, и спустится в закат. Сядет в машину, раздастся вопль. Она будет кричать «Я тебя люблю» и жать на педаль газа, а он, сколько станет возможным, будет отмалчиваться. В какой-то момент останется лишь скольжение по торговому пути от Москвы до Китая, а указатель «М7» тревожно отразится в зеркалах, напоминая, как далеко они зашли.

Трасса давно накропала имена тех, кто свернет с пути.

* * *

Небольшая темно-серая машина, которая, если бы не горящие, как глаза филина, фары, сливалась бы с асфальтом в единое серое месиво, сохранит в себе мысли. Женщина будет перебирать в голове скороговорки – те, что родом из детства. Вспомнит Сашу, поедающую сушки на шоссе, колпаки, что сшиты не по-колпаковски, покосится на колокола храма Преображения Господня, выглядывающие на М7 с Леоновского шоссе, и снова начнет шевелить губами, сожалея об украденных кораллах и кларнете. Как просто выговорить Карла и Клару, как трудно сказать «Я тебя люблю».

Вот-вот машина пробьет ограждение и с воем разодранного железа и пластика рухнет в кювет. Все произойдет за секунду, женщина решит проститься с холодом и стать свободной, улыбнется и выкрутит руль на восток. Жаль, что у воспоминаний нет замедленной съемки – только обрывки, вспышки, голоса.

Понимание случившегося придет с запозданием. Следующим рейсом.

Но холодная душа согреется, а женщина на миг станет свободной и счастливой.

…Видит Бог, она слишком долго хотела любви…

* * *

Мужчина очнется, раскинув руки на грязном снегу, ему вдруг захочется найти глазами Большую Медведицу, созвездие Ориона и Полярную звезду. В своих поисках он начнет перебирать и пересчитывать звезды с севера на юг. Надумает закурить, но что-то ему помешает – то ли природная лень, то ли сломанная ключица.

Женщина отстегнет ремень безопасности, вытолкнет ногами покореженную дверь и размеренными движениями выберется из разбитой машины на снег… Она несколько раз попытается поднять правую руку, чтобы стряхнуть с себя осколки и поправить растрепанные волосы, но рука не двинется и обмякнет, как флаг в дни траурные и мрачные. Она несколько раз окликнет мужчину по имени. Он попросит немногого – сигарету и огня. Женщина вытащит из растерзанной машины поблескивающую черную сумку и станет вываливать все содержимое наземь. Вскоре она найдет смятую пачку, левой рукой, той, что останется целой, чиркнет зажигалкой и прикурит, опустится на колени и даст мужчине затянуться из своих рук.

– Ты простишь меня? Я же просто хотела быть рядом… Пусть даже так… – шепнет она, глотая слезы и промакивая рукавом их ручьи на бледных щеках.

Она будет повторять слово «прости» как скороговорку, как католические литании, как алфавит в первом классе, пока нижняя губа не задрожит от холода и ужаса. Мужчина улыбнется и, взяв за ледяную ладонь, притянет девушку к себе. Она еще раз прошепчет «прости», а потом ляжет в длинной шубе из шиншиллы в грязное дорожное месиво из снега и соли, коснется его прохладных губ с привкусом крови, далекого кофе и сигарет.

И они будут целоваться до приезда скорой. В голове будут крутиться слова из фильма «Богиня»: «Любовь – это не мясо, но что-то кровавое». Мужчина поясницей растопит снег, а заодно и сердце одной из двух девочек, встретившихся взглядом в высотке на Котельнической набережной.

Другая же… будет лежать на горчичного цвета софе с потертыми оборками и шатающейся спинкой, листать раритетное издание «Христос и Антихрист» Мережковского. Но где окажется Сабина, а где Катя, определит жребий… Им судьбой заложены увесистые камни и преграды на извилистой тропе под названием М7, и на потрескавшемся асфальте детским почерком выгравировано: «Палач и жертва. Жертва и палач».

М1. Мечты

Мечты наших родителей: несбывшиеся
1985–1991

В том тоталитарно-наивном мире правила партия, цензура и джинсы Levi’s. Еще не играл «Ласковый май». И постоянно рождались дети, а сам демографический бум начала восьмидесятых походил на бравый марш молодых матерей под Ricchi e Poveri. В восьмидесятые Екатерины не называли себя «Кейт» и «Кати», а имя Емельян звучало гордо, да и сама жизнь еще не укладывалась в пластмассовую коробочку с экраном и встроенным модемом.

Катя Григорьева родилась в хорошей добропорядочной семье с корнями, фамильным достоянием, дедом-академиком по отцовской линии. Сейчас ее даже по паспорту зовут Кати Григ, а о семье и происхождении она никому не рассказывает. Говорит, что одна у мамы. И мама у нее одна. Как они вдвоем смогли за четверть века растерять семью? Ведь все так хорошо начиналось. Приветливый кумачовый флаг с серпом и молотом и халявные поездки в санаторий «Морская жемчужина» в Юрмале, сосны, окаймленные янтарем, журнал «Иностранная литература» и маленький ребенок. Мать Кати была счастлива. Они с мужем мечтали поменять свою комнату в коммуналке на Таганке, где ютились с бабушкой Кати, на полученную от государства небольшую квартиру в Балашихе или Люберцах. Отдать ребенка в только построенный из бело-голубых панельных блоков детский сад – такой же, как сотни и сотни тысяч соседних. Потом в школу – панельную пятиэтажку, как и во всех дворах. И дать все то важное и обязательное, о чем печатали в газете «Советская культура». Виной тому пропаганда теории равенства и единства.

Мечта любого родителя СССР – скопить пухлую пачку рублей, нанять усатых репетиторов с проседью, подготовить ребенка к поступлению, если повезет, то в МГУ (тут родителям Кати можно было не беспокоиться), обязательно на естественнонаучный факультет, и тем самым интегрировать чадо в любое общество.

И все шло по накатанной. Квартиру дали. В детский сад устроили. Только вот перестройка грянула и смела все мечты одним ударом шара для боулинга и сигаретами Marlboro – пришли бренды, тренды и террор. Отец Кати, профессор Института органической химии, уехал тогда на заработки за бугор. Еще в конце 1990 года пару раз прислал денег в иностранной валюте и пропал, оставив после себя прощальное письмо и двести марок. Кати не успела расплакаться в прихожей, стоя коленками на ворсистом коврике с криками «Папа! Не уходи», вцепиться в засаленные чемоданные ручки и перегородить проход или просто подарить рисунок гуашью с тремя человечками, дружно держащимися за руки. Отец исчез так, как будто его никогда и не существовало. Прочерк в свидетельстве о рождении и бесхозные тапки в передней.

Он оставил только одно воспоминание – конфеты «Мишка на севере», и каждый раз, когда Кати оказывалась в кондитерском отделе возле прилавка, у нее противно сосало под ложечкой. Но с возрастом она научилась списывать это гнетущее чувство на голод.

* * *

Вскоре после того, как Кати с матерью, на тот момент домохозяйкой, остались одни, с едой стало трудно – мало того, что бесконечные очереди за макаронами и сахаром, так и на свежие овощи денег не хватало. Только заглянуть на Рогожский рынок, напробоваться квашеной капусты из пластиковых тазов, купить скромный кулек той, что с клюквой, и если оставалась «копеечка» в кошельке – пару мандаринов для дочери. Неделями ужинали черным хлебом с сайрой или шпротами, по одной консервной банке на вечер, а на обед по выходным баловали себя варениками с картошкой, иногда со сметаной, а иногда просто с луком, жаренным в масле. Варили компот из замороженной смородины, дачной, родной, и вместо сливочного масла покупали маргарин.

Боролись гордыня и голод. Просить? Унижаться? Лучше сидеть у старой кухонной плиты и ждать лучшей доли. Надеяться, что Кати не запомнит этих скудных времен и не осознает бедности, а завтра случится чудо. Ну или послезавтра.

Ближе к новому году мать Кати взяли учителем физики в частную школу. Они продали квартиру в Балашихе и выкупили комнату в коммунальной квартире, где жила бабушка Кати, мужа которой забрали в Кащенко с прогрессирующей болезнью Альцгеймера. Так три поколения женщин оказались в двухкомнатной квартире.

Поменялись они с доплатой в свою пользу – ее хватило на то, чтобы купить стиральную машину, обои и поставить только появившиеся в России пластиковые окна в одной из комнат, выходящей на Котельническую набережную.

Обои клеили сами. Плакали все трое втихаря. Каждая по своим причинам. Мать Кати из страха, что не справится и не сумеет одна вырастить дочь, бабушка по былому коммунизму и чувству защищенности, Кати по конфетам, куклам и просто тому, что слышала, как плакали все вокруг за закрытыми дверьми. И ждала лета, когда станет возможным спрятаться в дачном доме в поселке Никольское на М7. Забраться по хромым и дряхлым перекладинам на крышу сарая в дальнем углу участка и, греясь на теплом от полуденного пекла рубероиде, предаваться наивным мечтам о чуде материального характера. Так, наверное, зарождался ее цинизм. Единственное, где она позволяла себе быть романтиком – в уединенных мечтах о деньгах и лучшей доле. Странный и дикий парадокс.

* * *

Когда нужно было устраивать Кати в школу, мать решилась, наплевала на гордость и позвонила свекру-академику, тот сказал, что Кати он внучкой не считает, уповал на то, сколько воды утекло, и пожелал удачи. Текст был настолько лжив и омерзительно гладко продуман, что вкрадывалась мысль – его произносили не в первый раз, и где-то на дне ящика старинного письменного стола, обитого зеленым сукном, лежала записанная речь для отказа бывшим родственникам.

В семье отца Кати было много скелетов в шкафу и свидетельств о разводах. Однако это не мешало ее членам на мероприятиях и научных пиршествах, не поведя усом, не дрогнув и не разлив бокал, доверху наполненный хванчкарой, заявлять: «Семья Григорьевых славится тем, что в ней не было ни одного развода». Да и Кати в этой семье не было. Иванка новую родит.

Сколько холода и безразличия было в этой минутной телефонной беседе. Нет, мать Кати не надеялась на сочувствие, сострадание или чувство вины, но на человечность… Им же звания давали… Заслуженных, верных.

Прикрываясь заслуженными и верными героями труда, Григорьевы служили самим себе. Не детям. Те пусть сами.

Григорьевы умели аккуратно и уместно кичиться связями и знакомствами, тут им пропуска в Малый театр выписали, там на балет в Большой пригласили как членов АН СССР. Если нужно было нарядиться – они доставали из секретера в спальне музыкальную шкатулку с танцующими испанками, в движении похожими на крутящихся дервишей, и поднимали со дна чеки Внешпосылторга, клали в кармашек и под покровом вечера шли в «Березку» на Пятницкой.

Кати поступила в английскую спецшколу. Сама. Без взяток, протекции и валюты. По уму.

И ее взяли. Прописана была в соседнем доме, собеседование прошла, по-английски изъяснялась – причин для отказов найти не удалось. С этого и началось ее сумбурное и несуразное отрочество. Слезы, отчаяние, обида… Снова сарай с его рубероидом, мечты о деньгах, красивой одежде, пахнущей Западом… Снова слезы, страх… И знание, что однажды она отомстит целому миру в лице безвольных и малодушных папиных дочек. Отомстит за то, чего у нее никогда не было и что, как ей чудилось, у нее беспричинно отняли. Она избрала целью своей жизни – забрать положенное Богом счастье. Возможно, даже украсть.

Годы летели подобно кадрам киноленты, с жужжанием, вспышками и черными провалами, никто и не заметил, как Кати вдруг стукнуло восемнадцать…