Текст книги "Кадры решают все"

Не так давно Виктор Зейда рассказал историю, много лет циркулирующую в психиатрических кругах. После разоблачения культа личности стало принято инакомыслящих не бросать в лагеря, а помещать в психиатрические больницы, как страдающих интересной болезнью под названием «вялотекущая шизофрения». Хоть этот диагноз являлся чисто советским изобретением, Ирине казалось, что он все же имеет право на существование, ибо приходилось ей иметь дело с жалобщиками, которых никак нельзя было назвать нормальными людьми, несмотря на отсутствие у них бреда и галлюцинаций. Так же, наверное, и с диссидентами. Ну не нравится тебе советский строй, имеешь право, но разве это повод сидеть до сорока лет на шее у родителей и совершать дикие поступки, ставя под удар всю свою семью? Ладно, в этом пусть компетентные органы разбираются, суть в другом. Однажды на кафедру пришло распоряжение освидетельствовать одного ретивого диссидента, является ли его буйная деятельность результатом психического заболевания или осознанного выбора лютого антисоветчика в здравом рассудке. Начальник кафедры, маститый профессор, поручил это молодому доктору, тонко намекнув, что надо бы пойти против указания КГБ и признать диссидента нормальным. Но то ли намек был слишком тонок, то ли что, но доктор влепил диссиденту «вялотекущую шизофрению». Бедняга поехал лечиться, а профессор схватился за сердце и чуть не помер от горя, что окружен такими бессовестными подчиненными. Он же своими руками вытащил молодого негодяя из грязи, отряхнул, к себе приблизил, а он вот так отблагодарил… Не захотел, понимаешь, неприятностей. Профессор так обиделся, что с тех пор пользовался каждой возможностью подчеркнуть, что молодой врач – трусливое ничтожество. Парень и ходил в дураках и приспособленцах под лучами презрения коллег. До тех пор, пока не уволился.

Да, да, допустим, молодой доктор оказался слаб в коленках, но профессор чем лучше? Сам струсил, так от других храбрости не требуй.

Вот и Павел Михайлович молодец, занял безопасную позицию. Если Ирина оправдает Соломатина, то это будет ее личное решение, за которое ей и нести ответственность, а председатель что? Наставлял, направлял, но не совладал со строптивой подчиненной, вы уж простите. И то же самое он скажет в случае обвинительного приговора, только уже не кагэбэшникам, а своим приятелям из мира искусства. Сделал все, что мог, но Ирина Андреевна струсила в последний момент, приспособленка несчастная. А я-то был о ней лучшего мнения, да…

Откинувшись на спинку стула, Ирина потянулась и от души выдохнула. А, ладно, главное, что совсем скоро наступит лето, и на следующий же день после окончания учебы они переедут на дачу. В этом году ей дали отпуск в августе, так что июнь с детьми будет сидеть Кирилл, а ей придется кататься на работу в электричке. Долго, конечно, зато дети на свежем воздухе, а в дороге она наконец перечитает хорошие книжки, до которых давно не доходят руки. Почему– то в электричке прекрасно читается.

Ирина улыбнулась. Псевдокожаные плащи напомнили ей о том, что дома лежит два с половиной метра прекрасного розового сатина, ожидающего превращения в модную юбку со свободными складками и широким поясом, а к ней она попросит Кирилла достать через его сомнительных знакомых писк сезона – пластмассовые туфельки, именуемые в народе «мыльницами». Хорошо бы тоже розовые, в цвет юбки. Тогда она наденет ко всему этому великолепию белую кофточку и отправится на работу! А еще, черт возьми, она уже достаточно опытный и компетентный сотрудник, чтобы позволить себе молодежную стрижку «итальянка». Хватит уже этой скучной «улитки», которую она носила после выпуска из универа, чтобы казаться старше. Больше ей это не требуется. К счастью или к сожалению, но не нужно.

* * *

– Ну что, артистка? – спросила Лариса, выйдя в прихожую с Данилкой на руках.

Настя рассмеялась и потянулась к сыну.

– Куда с улицы? – Лариса отступила в маленький коридорчик, ведущий к кухне. – Сначала руки!

Руки так руки.

Переодевшись в домашний халат, Настя отправилась в ванную и как следует намылила ладони. В зеркало она старалась не смотреть, зная, что после слез, которые тщетно пыталась проглотить, выглядит не очень, а сегодня плохого было достаточно и без созерцания своей потускневшей красоты. Ладно, ничего, ляжет пораньше, сразу как Данилка угомонится, выспится, и утром зеркало покажет ей ясноглазую красавицу, у которой все впереди и счастье ждет за первым поворотом. Да, утром получится поверить, что ей не уже, а всего лишь двадцать четыре года, и отчаиваться пока рано.

Вытерев руки, Настя побежала к сыну. Первый раз они расстались так надолго, на целых три с половиной часа, но Данилка, кажется, не слишком соскучился, потянулся к ней, взмахнул машинкой, сказал «мама-мама» и вернулся к своим занятиям в манежике.

Лариса позвала есть. Перед Настей возникла тарелка с горкой картофельного пюре и круглой румяной котлетой размером с шайбу для хоккея. Сбоку скромно притулилась половинка сморщенного соленого огурца.

– Ой, это мне много, – испуганно пискнула Настя.

– Ешь, не выдумывай!

– Правда много…

– Надо кушать, а то ты вон прозрачная вся!

Настя вздохнула. Еда на тарелке манила, особенно котлета, но она так старательно держалась в форме всю беременность и кормление грудью, что будет очень обидно сдаться теперь, когда эти испытания для фигуры уже позади. Неудобно, конечно, перед Ларисой, она так старается повкуснее ее накормить, но внешность – Настин рабочий инструмент. Распускаться никак нельзя. Она, как в детстве, размазала пюре по тарелке, но, увы, маневр этот не работал тогда, не сработал и сейчас.

– Ой, Данилка вроде зовет, посмотри, пожалуйста, – сказала Настя и, когда Лариса выбежала в комнату, быстро отправила полкотлеты и почти все пюре в мусорное ведро.

– Послышалось. Играет себе спокойно, а мы с тобой давай чайку попьем, пока тихо.

Лариса достала круглый фарфоровый чайник с золотой каймой и алой розой на боку, всыпала в него ровно три ложечки заварки (по одной на человека и еще одну на чайник), залила кипятком, но не крутым, а чуть остывшим, закрыла крышку, которая по каким-то неведомым Насте законам физики начала деловито подрагивать, надела на чайник «бабу» и посмотрела на часы, засекая три минуты.

Настя всю самостоятельную жизнь обходилась пакетиками, которые слегка отдавали веником, и, честно говоря, жаль будет возвращаться к ним, если подруга уедет.

– Ну что? – Лариса забрала у нее пустую тарелку. – Успешно?

Настя пожала плечами:

– Сказал, что интересных ролей для меня пока нет, так что лучше мне посидеть еще дома, пока родина позволяет.

В действительности главный режиссер, услышав, что она хочет выйти из декрета, равнодушно бросил «ну давай, воткнем тебя куда-нибудь», а когда она сказала, что готова прервать отпуск по уходу за ребенком только ради главной роли, засмеялся: «Слушай, Астафьева, когда мне завлит принесет пьесу, где центральным персонажем будет дерево, то я обязательно назначу тебя, а пока сама знаешь, нет маленьких ролей, а есть кто?» Он весело подмигнул, а Настя промолчала. Кто-кто… Такие вот смазливые и бездарные дуры, как она.

Странный человек главреж, хам и сволочь, а сердиться на него почему-то не хотелось.

– Завтра на «Ленфильм» еще съезжу, ладно, Ларис?

Пожав плечами, Лариса разлила чай по чашкам и достала вазочку с конфетами.

– Зачем? Появилось что-то? – спросила она.

Настя отвела взгляд от стола и уставилась на куст алоэ, буйно разросшийся в кухонной атмосфере. Вроде бы это растение обладало такими мощными целебными свойствами, что при простуде следовало отламывать от него колючие мясистые листья и заталкивать себе в нос. Якобы это гарантировало немедленное выздоровление, но Настя проверять не собиралась. У них с алоэ было негласное соглашение – ты не трогаешь меня, а я тебя, живем каждый своей жизнью. И эта тактика взаимного невмешательства давала хорошие плоды, обычно и Настя, и алоэ выглядели очень даже неплохо.

– Просто потолкаюсь там, напомню о себе хорошим людям. Посидишь с Данилкой?

– Посижу, конечно, – Лариса задумчиво помешала ложечкой в своей чашке, – но если вдруг ничего не получится?

– Скорее всего, и не получится, – вздохнула Настя.

– Лучше бы тебе о какой-нибудь нормальной работе подумать. А то что это – артистка? Вечерами дома нет, командировки по полгода… Сына не увидишь, как растет… И ради чего, Настенька? В звезды-то единицы только выходят.

Настя развела руками. Она сама себе это повторяла тысячу раз, но куда идти с дипломом театрального училища?

– Я, конечно, всегда готова понянчить Данечку, это мне в радость, но мало ли как дальше повернется… Вдруг поругаемся с тобой да ты меня выгонишь?

– Ларис, ну что ты такое говоришь! Как я могу с тобой поругаться, когда ты наша спасительница! Это я боюсь, как бы мы с Данилкой тебе не надоели.

– Не бойся, золотце! – Лариса потрепала ее по макушке. – Уж чего-чего, а этого точно не случится.

Настя улыбнулась и, прикрыв глаза, чтобы не видеть соблазнительной вазочки с конфетами, принялась слушать привычные речи Ларисы о том, как хорошо работать с детьми, вести театральный кружок во дворце пионеров, или даже устроиться в школу, преподавать музыку и со временем стать завучем по внеклассной работе, а это уже солидная должность. Конечно, зарплата не так, чтобы очень, и славу на этом поприще не стяжать, зато сама себе хозяйка, не зависишь от прихоти режиссеров, вечера все свободны, и сын на глазах.

«Все так, все так», – мысленно соглашалась Настя, бросая осторожные короткие взгляды в сторону телефона. Как она ждала, что ОН позвонит…

Наверное, надо самой набрать его номер. Он просто боится сделать первый шаг после того, как они расстались, он не знает, что она много думала и поняла, что он был прав. Он считает, что она его не простила, тогда как она сделала больше – осознала, что он ни в чем перед ней не виноват, это ей надо просить прощения. Он увидит, что Настя не взбалмошная дура, а верная и преданная женщина…

Допив чай, Настя занялась домашними делами, приготовила на завтра, отдельно для них с Ларисой, отдельно для сына, и до зеркального блеска надраила сантехнику пастой «Санита», соленый запах которой почему-то напоминал детство. Она старалась как можно больше работать по дому сама, чтобы Лариса, не дай бог, не подумала, что ее тут держат за прислугу.

Поздно вечером, уложив сына и сама собираясь спать, Настя не удержалась, достала из ящика письменного стола его фотографию и внимательно вгляделась в любимые глаза.

Ну и пусть это не настоящая фотография, а страница, вырезанная из «Советского экрана». Ведь, в конце концов, и то и то просто бумага.

– Ты увидишь, что я люблю тебя по-настоящему, – прошептала Настя, – я буду верна тебе, что бы ни случилось.

* * *

Сегодня Веру отпустили с работы чуть пораньше, так что бежать за сыном на продленку было еще рано, и она зашла домой выпить чаю и поплакать.

Бывает так, живешь-живешь, бредешь себе тихонечко к цели, преодолевая препятствие за препятствием, а потом вдруг раз, и все. Внезапно обнаруживаешь, что пинки судьбы сломали тебе ноги, а ворох невзгод на горбу придавил так, что не подняться. Выхода нет, и помощи ждать неоткуда.

В такие минуты душу заливает тяжелая свинцовая тоска, и, если не хочешь, чтоб она тебя задушила, надо отплакаться, откричаться. Хотя бы самой себе, если никому другому нет до тебя дела.

Было так плохо, что слезы не шли, только сухое колючее всхлипывание. Вера зачем-то сделала себе бутерброд с вареньем, но руки дрожали, и она уронила бутерброд на пол. Конечно, он упал черникой вниз, синие брызги разнеслись по всему полу, задело даже белую пластиковую дверцу буфета. Вера опустилась на колени вытирать, и тут наконец тоска нашла выход.

– Господи, за что, за что! – закричала Вера, сжимая голову ладонями.

Она не верила ни в какого бога, но, похоже, специально для нее мир изменил своим естественно-научным законам и изобрел неумолимую и жестокую судьбу.

– За что ты меня так ненавидишь? Что я сделала не так? – выла она, раскачиваясь.

Вера понимала, что выглядит сейчас отвратительно, но не могла остановиться. Она заслужила хоть эту маленькую передышку – поплакать минуту наедине с собой, когда никто ее не видит.

– За что, за что, – повторяла Вера, обращаясь к безжалостной судьбе, которая других ласкает и щедро одаривает, а у нее отнимает даже те жалкие крохи, которые она выстрадала, выцарапала голыми руками из глухой стены равнодушия, отвоевала у враждебного мира.

И так ведь было с самого рождения, будто бог или судьба, или кто там есть наверху, пустив ее в мир, ухмыльнулся: «Тэк-с, ну-ка поглядим, как эта девчонка будет барахтаться одна, без помощи и поддержки». И устроился поудобнее на диване перед своим райским (или адским?) теликом, смотреть комедию под названием «Верина жизнь», подкидывая ей неприятностей, когда сюжет становился скучноват.

Родители, простые инженеры, не смогли устроить ее в нормальную школу, так что училась Вера «по месту жительства», среди гопников и люмпенов. Учителя выделяли ее из этой серой массы и признавали, что она на голову выше других детей, но круглой отличницей Вера никогда не была, потому что педагоги, видите ли, слишком уважали ее, чтобы завышать оценки. И класса до шестого Вера гордилась своими честными четверками, пока не сообразила, что есть она, которую уважают, и есть дети, которых «ведут на медаль».

Вера до сих пор помнила день, когда познала несправедливость. Чувство было такое, словно ее на морозе окатили ведром помоев. И вроде бы повод был незначительный, и оценка в журнале ни на что не влияла, просто ей за решенную у доски задачу поставили четыре, потому что «хорошо, но ты, Вера, можешь лучше», а Жене Андроникову на следующем уроке вывели пятерку, хотя он нещадно плавал и забывал стихотворение. И тоже учительница сказала, что он может лучше, поэтому отлично авансом. Тут Вера с болезненной ясностью поняла, что дело не в том, кто как подготовился и кто что может, а в том, что она – это она, а Женя это Женя. У нее будут отбирать, ему – давать.

И единственный выход – пробиваться наверх изо всех сил, во что бы то ни стало.

Подслушав как-то слова дедушки, что папа мог бы сделать очень хорошую карьеру, если бы вступил в ряды КПСС, девочка решила, что папа как хочет, а уж она-то своего шанса не упустит.

Вера активно занялась общественной работой, но снова сработал какой-то невидимый стопор, и выше председателя совета отряда, а потом комсорга класса она так и не поднялась.

Школьная программа давалась ей легко, и, может быть, поэтому Вера долго не могла решить, чем хочет заниматься. Не чувствовала она в себе того, что называется призванием. Больше всего ей нравилось руководить, организовывать людей, и получалось у нее это довольно-таки неплохо. Но где такому учат? Разве что в военном училище, но туда девушек не берут.

Без медали и без внушительных комсомольских заслуг в университет соваться было боязно, в технические вузы Вера не хотела, медицина пугала, оставался педагогический.

Она поступила на факультет иностранных языков, дав себе страшную клятву сделать все, чтобы не попасть по распределению в школу. И ведь действительно не попала…

Все годы учебы в институте Вера была сначала комсоргом группы, потом удалось проявить себя в стройотряде, поднять народ на субботник, и ее наконец выбрали комсоргом курса. Веру заметили в райкоме комсомола, на четвертом курсе приняли в КПСС и дали понять, что после института возьмут инструктором в отдел культуры обкома.

Вера радовалась, предвкушая не головокружительную, но уверенную и прочную карьеру. Сначала инструктор, потом завсектором, а там, глядишь, и в Москву переведут…

Но тут суровая судьба, и до этого не баловавшая ее своими подарками, отвесила первый серьезный пинок, сбросив с площадки, на которую Вера с таким трудом вскарабкалась. В отделе кадров решили, что инструктор обкома партии обязан быть безупречным советским человеком во всем, в том числе в личной жизни, а Вера в двадцать три года еще не замужем. А ну как будет аморалку разводить на рабочем месте? Наверное, это был формальный повод, чтобы взять инструктором «родного человечка», которому, как утверждает классик, «грех не порадеть», но Вера еле устояла на ногах от этой оплеухи.

Боже мой, да разве она виновата, что не нашла мужа за годы студенчества? Ведь она мечтала о семье и детях не меньше других, но парни почему-то не обращали на нее внимания. Вроде и не страшная, а для ребят как пустое место. Ну да, не красавица, фигура чуть тяжеловата, но девчонки гораздо уродливее ее находили себе пару, а Вере никак не удавалось увлечь хоть сколько-нибудь приличного молодого человека.

Мама говорила, это потому, что она сильная женщина, волевая, с характером, нынешние мужчины таких боятся, предпочитают глупых и покорных. Нелегко ей будет найти себе мужа, только есть еще худшая опасность: увы, мир устроен так, что безвольных и слабых маменьких сынков влечет как магнитом именно к таким девушкам, как Вера и она сама, и есть очень большой риск, что Вера выйдет за жалкого неудачника и промучается с ним всю жизнь, как мучается мама.

Вера содрогалась – такой судьбы для себя она не хотела. От папы в семье действительно было мало толку. Он зарабатывал меньше мамы, занимал должность ниже и ни во что не вмешивался. Мама называла его ничтожеством и пустым местом, и Вера была с ней согласна. Мог бы папа поднапрячься и если не ради себя, то хотя бы ради семьи отвоевать себе какое-то положение. В партию хотя бы вступил, но нет. У него, видите ли, моральные убеждения, поэтому крутись, дочь, как хочешь. Пусть мама и не могла реально помочь, но беспокоилась за нее, переживала, а папе до лампочки.

…– Всю жизнь сама, все сама, – плакала Вера, вытирая ладонью наконец пролившиеся слезы, – никто не помог, руки не подал, не поддержал, даже не оглянулся… Только отбирала все судьба, сука поганая.

После отказа из обкома Вера загремела по распределению в ПТУ, что было еще хуже школы.

В школе дети хотя бы остаются детьми, а в путяге это уже готовые уголовники, сохранившие детскую жестокость и бесшабашность.

Вера ненавидела свою работу всеми фибрами души, на каждом уроке чувствуя себя первой христианкой на арене Колизея.

Потом немного освоилась, страх перед детской агрессией отступил, она научилась даже держать дисциплину на занятиях, но все равно казалось, что она занимается самой бессмысленной и ненужной работой на свете. Английский язык и так не заходил в пролетарские мозги, да к тому же еще обладатели этих самых мозгов активно сопротивлялись получению новых знаний и делали все возможное, чтобы только, не дай бог, не поумнеть.

К счастью, жизненный опыт уже научил Веру, что помощи ждать неоткуда, и если она хочет выбраться из этой помойки, придется действовать самой. Надо ярко проявить себя на рабочем месте, показать, что она ценный и перспективный кадр, чтобы выбрали именно ее из миллиона преподавателей, мечтающих покинуть каменистую ниву среднего профессионального образования.

Пришлось разыгрывать трудовой энтузиазм, изображать, что она хочет сделать из этих неандертальцев культурных людей и, главное, верит, что это в принципе возможно. Ни на что особо не надеясь, Вера организовала самодеятельный театр, и на удивление дело пошло. Ей было даже немножко неприятно обнаружить, что ученики ее оказались еще не совсем конченые и готовы проводить досуг на репетициях, а не только сосать пиво и устраивать разборки в подворотнях. Вера смотрела, как преображаются ребята, читая страстные шекспировские монологи (на всякий случай она решила ограничиться классическим репертуаром, чтобы не дать ни малейшего повода упрекнуть себя в идеологической невыдержанности), хвалила, растягивала губы в одобрительной улыбке, а сама злорадно думала, что зря стараются, система все равно засосет, перемелет, вылепит из трепетных юношей и девушек тупых алкашей и обрюзгших баб. И никакой Шекспир не поможет.

Театр жил, развивался, крепло мастерство юных артистов, только это никак не отражалось на Вериной судьбе. Комсомольская и партийная организации училища пребывали в совершенно расслабленном состоянии, ограничив свою деятельность сбором членских взносов, через них заявить о себе Вере не удалось, продвинуться по службе тоже. Место завуча по внеклассной работе было занято военруком, и его пышущий здоровьем молодцеватый вид не позволял надеяться, что оно скоро освободится.

Неужели, думала Вера, она тратит время напрасно и труды ее, как всегда, останутся не замечены и не вознаграждены? Нет уж! Пора научиться не только делать, но и сообщать миру о своих достижениях, иначе так и просидишь. Вера обратилась в парторганизацию судостроительного завода, для которого ковало кадры их училище, подала проблему под соусом «все лучшее – детям». Ребята стараются изо всех сил, надо их поощрять, делать красивые костюмы, декорации, да и выступать пора уже не только в училище.

Коммунисты отреагировали довольно бодро, но не так, как Вере бы хотелось. Стали приглашать ребят выступать на праздничных вечерах, расхвалили театр в заводской многотиражке, не упомянув при этом Вериной фамилии, перечислили училищу деньги на приобретение костюмов и постройку декораций, а Вере даже премии не выписали за то, что она тратит свое свободное время на приобщение малолетних дегенератов к искусству. Будто театр зародился в недрах ПТУ сам собой, как средневековый гомункулус, а Вера тут вообще ни при чем.

Зато у Веры появился ухажер. Когда она первый раз привезла свой театр на завод с концертом, из всех сотрудников, среди которых были и руководители, и инженеры, и освобожденные партийные работники, на нее, естественно, обратил внимание самый простой и незатейливый работяга.

Ах, как Вере было обидно тогда… И за то, что нормальным мужикам она неинтересна и что такой замухрышка считает, что может к ней вот так запросто подойти и начать ухаживать.

Сначала обиделась, потом посмеялась, потом снова обиделась, что он никак не понимает, что рубит дерево не по себе, а потом… Потом время шло, приличные варианты не появлялись даже в далекой перспективе, а замухрышка оказался напористым и терпеливым.

Он дарил цветы по праздникам и просто так, доставал билеты на интересные спектакли, и Вера ходила с ним потому, что никто другой никуда ее не звал.

Школьные и институтские подруги выходили замуж, семейные заботы быстро поглощали их, в ПТУ приятельствовать было не с кем, и Вера поняла, что еще чуть-чуть, и она останется совсем одна. Настолько одинока, что некому будет даже познакомить ее с перспективным ухажером. А ей ведь уже двадцать шесть лет, возраст серьезный, надо срочно создавать семью и рожать, а то вдруг все-таки захотят позвать на интересную работу, а она все еще не замужем, и снова все сорвется.

Да и вообще стыдно быть тем, кто она есть – старая дева и преподавательница английского в путяге. Ну позор же и больше ничего. Скоро десять лет окончания школы, как идти на торжественный вечер без семьи и нормальной работы? Дать повод учителям переглядываться и с фальшивым сочувствием вздыхать: «Ах, Верочка, а какие надежды подавала…» Будто и не знают, что одними надеждами против течения не выгребешь.

В конце концов, рассудила Вера, это в восемнадцать лет хорошо быть невинной девушкой, а в двадцать шесть при прочих равных большим успехом у мужчин пользуется замужняя женщина, чем одинокая дева. Так что, решила Вера, выйдет она замуж за замухрышку Мишу Делиева, а если подвернется что получше, тут же разведется!

Самым ярким чувством на свадьбе была досада: почему рядом с ней Миша, а не кто-нибудь другой, на которого она могла бы смотреть такими же влюбленными глазами, как смотрит на нее жених.

У Миши была своя маленькая однокомнатная квартирка, но еще до того, как Вера родила сына, они обменяли ее с доплатой на отличную двушку. Хоть в этом судьба оказалась благосклонна, не пришлось толкаться на одной кухне со свекровью, которая была не то чтобы стерва и гадина, но до зубной боли скучная женщина.

Вообще родители Миши будто выпали в реальность из какого-нибудь фильма про достойную рабочую династию. Дородная и степенная мамаша, послушная своему супругу и повелителю, и сам супруг, жилистый, обветренный и усатый.

Книг они не читали, а в кино ходили на индийские фильмы, что, по мнению Веры, являлось несомненным признаком деградации личности.

Мамаша трудилась на фабрике «Скороход», снабжая граждан такой же скучной, некрасивой и неудобной обувью, как она сама, а отец, именуемый в семье батей, был машинистом в метро.

К невесте сына они отнеслись благосклонно, но с оттенком снисходительности. Вера так и представляла себе, как они, закрыв за нею дверь, качают головами: «Да, набралась девка этой ученой дури, но что поделать, это мы с тобой, мать, прожили с тремя классами, и вон чего добились, а нынче такая жисть, что без образования никуда».

К счастью, не пришлось с ними жить, и встречаться Вера старалась как можно реже, особенно после рождения сына. Ей хотелось, чтобы Славочка понимал, что у него есть настоящие бабушка и дедушка, родные и любимые, мамины папа и мама, и некие баба Катя и деда Олег, с которыми он имеет неприятность состоять в родстве и должен уважать, но любить совсем не обязан.

Вынужденная по работе много общаться с представителями рабочего класса, Вера выяснила, что мужья из пролетариев, те, которые еще не конченые алкоголики, делятся на два типа. Одни называют жен «Зоя, то есть змея особо ядовитая», другие – «моя половина». Миша относился ко второй категории. Он много зарабатывал, нес деньги в дом, ходил по магазинам, и его не нужно было дважды просить починить кран или повесить полочку. Словом, не муж, а мечта. Только, к сожалению, чужая.

Вере с ним было отчаянно скучно, а когда выбирались в люди, то и стыдно. Как назло, все ее многочисленные двоюродные сестры и дочери маминых подруг сделали блестящие партии, у всех мужья занимали перспективные должности: один был моряком и ходил в загранку, а другой вообще собирался на три года работать в Венгрию. Все они были люди образованные, начитанные, серый и ограниченный Миша смотрелся рядом с ними ужасно, и Вере казалось, что муж, как якорь, тянет ее вниз, и потому она больше не может быть с родственниками на равных. Ей представлялось, что сестры исподтишка над ней смеются, поэтому она буквально заболевала после семейных сборищ.

Мама утешала ее, говорила, что так уж на роду им написано, сильным и волевым, тянуть на себе никчемных мужичонок, а папе, наоборот, зять нравился. «Какие у тебя низкие критерии, – фыркала мама, – зарплату не пропивает, уже хорошо. Ах, как приятно, наверное, жить по принципу: много не надо!» Папа улыбался, а Вера чувствовала мамину боль, как свою, ведь пока отец благодушествовал, мама волокла семью, как ломовая лошадь, и похоже, Вере предстоит повторить этот подвиг.

Нет, с замужеством судьба, может, и не издевалась над Верой, но определенно поскупилась.

Да, не пьет, да, проводит досуг не с друзьями, а с семьей, но с ним так скучно, что лучше бы уж пил с приятелями. К счастью, у Миши было хобби – туризм, и он периодически отправлялся в походы. Вера отпускала его как бы нехотя, изображая досаду, но сердце пело. Хоть пару суток отдохнет от этого тупицы. Да, приносит зарплату, и очень даже неплохую, но что толку, если на нее ничего приличного не купишь, ведь доступа к дефициту простой рабочий не имеет. Солить, что ли, эти деньги? Откладывать и двадцать лет стоять в очереди на «Москвич»? Или скупать дорогие и невыносимо мещанские ковры, которые почему-то вдруг наводнили магазины? Не в деньгах ведь счастье, а в общественном положении. Занимаешь нормальную должность – так достанешь все, что надо, и жену устроишь на приличную работу, и детей в хорошую школу, а потом в институт, а работяга что? На что может повлиять в этой жизни? Ему и платят хорошо только затем, чтобы пил, как конь Мюнхгаузена, и ни о чем не думал.

Только забеременев, Вера поняла, какую ужасную ошибку совершила, выйдя замуж. Мама тоже не была счастлива, не жила за каменной стеной, но папа хотя бы был человек интеллигентный, а брак с рабочим, то, что раньше называлось красивым словом мезальянс, саму Веру превратил в женщину более низкого сорта. Придется оставить все надежды на внимание нормального мужчины.

Так грустно оказалось понять, что все кончено бесповоротно и настоящей любви в ее жизни точно не случится, что Вера проплакала почти целый месяц. Миша думал, это из-за беременности, утешал ее, носил с рынка фрукты, а Вера ненавидела его за то, что он – это он.

И по ночам она съеживалась от его поцелуев, потому что было противно, что ее любит ничтожество и тряпка.

Надо было или выбираться из этой ямы, или повеситься. В конце концов, вдруг в поговорке, что хорошие мужья с неба не падают, есть какой-то смысл? Вдруг действительно успехи мужчины – заслуга женщины?

Как раз подошло время идти в декрет, и Вера развернула агитацию за высшее образование. О себе не думаешь, так о детях подумай. Дети должны гордиться своими родителями, а у нас, конечно, всякий труд почетен, но сам понимаешь… Тридцать лет назад, может, это и было здорово, когда у тебя папа рабочий класс, а теперь без высшего образования ты никто и звать тебя никак. Вот подрастет ребенок, скажешь ему, что надо хорошо учиться, а он тебе ответит в том духе, что: а у тебя, батя, как с этим делом обстоит? Вот именно, сам не учился, а мне тут советы раздаешь. Миша долго сопротивлялся, но в конце концов Вера загнала его на заочное отделение в финансово-экономический институт.

Год отсидев со Славочкой, Вера вернулась на работу, где с удивлением обнаружила, что театр, ее детище, прекрасно работает без нее, больше того, мало кто помнит, что именно она стояла у его истоков. За год он вырос в солидное заведение под вычурным названием «Арабески», стал активно гастролировать, ездить на всякие фестивали художественной самодеятельности и оброс таким количеством прихлебателей, что Вере просто некуда стало воткнуться.

Так она прочувствовала и осознала истинный смысл поэмы Маяковского «Владимир Ильич Ленин». «Единица! – кому она нужна?! Голос единицы тоньше писка…» Прав был поэт, черт побери. «Плохо человеку, когда он один, горе одному, один не воин». Когда за тобой никто не стоит, никто не поддерживает, не заступается, нет, как теперь говорят, волосатой лапы, то нечего и дергаться. Будь ты семи пядей во лбу, старайся изо всех сил, а все равно сомнут, отберут все твои достижения.