Текст книги "(не) беги от меня, малышка"

Семинар.

Оглядываюсь по сторонам. В зале полно свободных мест. Не особенно популярный семинар. Наверно,  полезный зато.

Выступление судьи Высшего Арбитражного суда РФ. Имя и фамилия не произносимые с первого раза.

Судья в отставке, старческим голосом вещает неудобоваримую информацию. Не спят только первые ряды. И то, лишь потому, что сдуру неправильные места заняли.

Что я тут делаю, Господи?

Надо ехать в гостиницу.

На семинар отведено два часа, как раз до конца рабочего дня. Могу немного сфилонить. Все равно ни черта не понимаю. Потерянное время.

Судья все говорит и говорит, на экран выводятся какие-то данные.

А я как в дурмане сижу. Губы трогаю бессмысленно.

И нет. Не думаю. Не думаю.

Когда, через пять минут, в голове не остается ничего, кроме пережитого и панических мыслей о собственной глупости и доступности, я решаюсь на побег.

Правда, для начала надо все же зайти в туалет, оценить ущерб, нанесенный Петром Григорьевичем.

Черт, я его уже даже в мыслях не зову моим пожарным…

Как все меняется-то быстро…

Просматриваю расписание.

Завтра итоговый семинар по повышению квалификации  «Реформа корпоративного права». Это я хочу послушать и вникнуть в суть. Обязательно.

Надеюсь, завтра я не встречусь со своим похотливым боссом, и из колеи не выбьюсь до такой степени, что не смогу воспринимать адекватно материал.

Коридоры в офисном здании пустынны. От толстых стен отлетает звук моих каблуков по паркету.

Санузел с неплохим ремонтом, пахнет полевыми цветами. Над бутылочкой с ароматизатором, что висит на стене, прикреплена  записка с надписью: «Дамы! Это ароматизатор, а не камера, просьба не закрывать туалетной бумагой».

Похож, что тут скажешь. Хорошо, хоть предупредили.

Ледяной водой чуть опрыскиваю лицо и прохожусь ладонью по шее. Смотрю на себя в зеркало.

Странное ощущение потерянности. Наверно,  из-за того, что я давно не была дома. Эта командировка – дикий стресс для меня. Столько впечатлений каждый день!  Один Пётр Григорьевич, который вышел на охоту, чего стоит!

Я устала бороться, устала бегать и сопротивляться. Соскучилась по сыну и подруге.

Домой хочу.

Вроде получилось прийти в себя. Поправляю юбку, делаю холодный независимый вид… И на выходе из туалета сразу натыкаюсь на Петра Григорьевича.

Я настолько не ожидаю его увидеть именно сейчас, что буквально столбенею.

Слетает с лица вся наигранная строгость.

Петр Григорьевич после поцелуя в машине явно не в себе. Или, наоборот, очень даже в себе.

Взгляд бешеный, напористый. Злой.

Воспользовавшись моментом моей беспомощности, босс хватает  за руку и тянет за собой, но не в сторону актового зала, а куда-то к чёрной лестнице, где не горят фонари, а свет попадает сверху из маленького окошка.

Ошалело переставляю ноги, неустойчиво покачиваясь на высоких каблуках, спотыкаюсь, дергаю руку на себя. Но бессмысленно. Он даже не замечает сопротивления, зверюга!

Чувствую спиной твёрдую холодную стену. Упираюсь ладонями в грудь, по ощущениям, такую же твердокаменную.

– Мы не договорили, Лада Леонидовна… – хрипит босс, наклоняясь ко мне и буквально гипнотизируя бешеным взглядом.

– Нам не о чем… Ахх…

Он меня опять целует. Применяет запрещенный прием, вводит тяжелую артиллерию. И оглушает. Еще хуже, чем до этого, в машине.

Я не могу сопротивляться больше. Даже не физически, эмоционально не могу.  Это все так больно-сладко, так мучительно, что дрожь пробивает. Его губы буквально жалят огненными поцелуями, переходят на шею. Ладони давно уже под юбкой, и я запрокидываю голову, вжимаясь в него.

Капитулируя.  Босс ловит этот момент и начинает напирать еще сильнее, дышит тяжело и возбуждённо.

– Хороший разговор, конструктивный, – шепчет он, добираясь до нижнего белья. И принимая ключи от города. – И чего было выделываться, м?

А мне от этих слов, звучащих так самодовольно, так победно, неожиданно становится плохо.

И до этого-то было плохо, а сейчас совсем ужасно.

Я понимаю, что лечу в пропасть, что невозможно уже остановить эту машину… И что я пропала. Совсем пропала.

Машинально держусь за широкие, обтянутые дорогущим пиджаком плечи, позволяю задрать на себе юбку окончательно, тискать себя, от жестких пальцев в промежности прошибает морозом по коже.

И слезы льются.

Я плачу и не могу остановить это. Я вообще ничего не могу, оказывается.

Я – глупая, безвольная кукла, которая позволяет себя вот так, беспардонно и грубо зажимать в рабочем кабинете, в машине, на лестничной клетке… Это так больно, Господи…

Петр, увлеченный своими победными действиями, даже не замечает моих слез.

Шепчет что-то, я не слышу. Только триггерное «малышка» каждый раз заставляет вздрагивать.

Сильные руки подхватывают меня под ягодицы, поднимают выше, и неожиданно мы оказываемся лицом к лицу.

Петр тянется опять к губам, а затем замирает. Хмурится, аккуратно ставит меня на место, проводит пальцами по щеке.

Растирает влагу.

– Не понял сейчас, Лада Леонидовна. Только не говорите мне, что вам не нравится.

– Нет…

Сложно говорить, когда горло перехватывает от боли.

– Что «нет»? Не нравится? Не говорить? Нравится?

– Я уже все сказала. Мне нечего добавить. Вы… Пользуетесь тем, что сильней, вот и все.

– Да что за блядь! – неожиданно орет он, не заботясь о том, что нас могут услышать, бьет раскрытой ладонью в стену у моего лица.

Он настолько взбешен, такой резкий переход от страсти к ярости, что сердце екает. Не от страха, кстати.

Не думала даже, что настолько похотлива, чтоб даже бешенство его не сбивало градус накала.

– Я не понимаю! Я нихера не понимаю! Тебе же все нравится! Какого хера ты так себя ведешь? Я не насильник, слышишь? Я вижу, что тебе нравится, я сразу это увидел! Лада!

Он неожиданно меняет тон, опять наклоняется, мурчит практически:

– Ладаааа… Ну тебе же нравится… Ну в чем дело? Мы – взрослые люди… Чего ты хочешь? Что мне сделать, Лада? М?

А я еще сильнее плачу.

Потому что он ничего не сможет сделать. Он не сможет вернуть мне моего ангела-хранителя, моего пожарного, моего Петра Алексеева. Его не было потому что. Глупая девочка, наивная дурочка придумала его себе. Просто придумала.

И он не виноват в этом. Никто не виноват. Кроме нее самой.

Я все это чувствую, но объяснить, хоть слово выдавить…

Не могу. Просто не могу.

– Пустите меня, пожалуйста. Позвольте мне уйти.

Знаю, это звучит униженно, но у меня нет сил на большее. Он настолько морально измотал меня, настолько душу вынул своими притязаниями, своим непониманием, что я готова просить.

Правда, готова.

Ведь, если он сейчас не услышит меня и продолжит…

– Я не держу вас больше, Лада Леонидовна, – неожиданно отвечает он, глухо и спокойно.

И убирает руку.

В этот же момент звонит телефон, Петр, мельком глянув на экран, берет трубку:

– Да, Эва, слушаю.

Я трачу пару секунд, чтоб опустить юбку  и застегнуть расстегнутую рубашку.

Выхожу, не оглядываясь, ощущая на себе пристальный жесткий взгляд.

И, удаляясь, слышу:

– Эва, я понимаю, обещаю быть. Конечно…

Мне не важно, кто такая Эва.

Не важно.

Баба «с ебанцой».

Разговариваю с Эвой, отслеживаю движение бедер уходящей от меня женщины. Убегающей, мать ее.

Ну что, доигрался, Алексеев, теперь бабы от тебя бегают. Никогда такого не было, и вот…

Хотя, здесь, все же, дело не во мне.

Для осознания этого простого факта мне потребовалось как-то чересчур много времени.

Ну, хорошо, что хоть так.

Никогда не любил баб с ебанцой. Серьёзно.

Уж лучше вообще без женщины, чем вот такое.

У Лады Леонидовны ебанца проявилась не сразу. Вернее, сразу, но воспринял я ее по-другому. Потому что яйца мозг придавили.

Ничего, бывает. Что нашло на меня не знаю, но отпустило серьёзно.

Настолько серьезно, что даже выдохнул с  облегчением.

Три дня больной на голову Ладе прохода не давал, сам извёлся и женщину замучил. Так кто из нас больной?

Оба, скорее всего.

Я – в своем поведении глупом и напоре неандертальском. Перепадах настроения подростковых.

Она – в неумении сразу дать понять, что не светит. Потому что, если женщина не хочет, то найдет способ внятно объяснить.

Не словами, так делом.

А тут слова сильно с делом расходились.

Кардинально, я бы сказал.

Говорить «нет» и тут же отвечать на поцелуй, убирать руки и течь, как мартовская кошка при этом… Это, знаете ли… И называется «ебанца».

Хорошее слово. Старое. Еще с армейских лет моих. Помню, сержант-срочник тогда в перерывах между нарядами высказывался, откровенничал. Про баб. Ну а чем еще заниматься молодым парням, запертым на закрытом полигоне,  хрен знает где в горах? Только про баб и трындеть. Еще был вариант спирт жрать, но не наш. Нам жить хотелось.

Так вот тот самый сержант и говорил, что самое херовое в жизни мужика – это встретить вот такую бабу « с ебанцой». Которая нихера сама не знает, чего хочет, и у которой ты всегда во всем виноват будешь. Я тогда думал, что только лошары так влетают. Нормальный мужчина – ни за что.

И, в принципе, не влетал.

До недавнего времени.

Потому и  не сразу понял, что влетел.

Ну ничего. Теперь все встало с головы на ноги. Ярость была очистительной. И слезы ее, в огромных карих глазах блестевшие, тоже.

Как-то со стороны на все посмотрел, картинка нарисовалась.

Отвратительная.

И все.

Отпустило!

Посмотрел на качающиеся роскошные бедра своей неслучившейся любовницы. С сожалением, да.

Но уже без похоти.

Хрен с ней. Заебала, честное слово. Это уже ни в какие ворота. Пусть бегает, сколько хочет. Уже не от меня.

Иду из здания на выход неспешно. Дыхание сбито, конечно, полная аритмия.

Баба с ебанцой, но кровь бежит, как в юности. Усмехаюсь печально.

Мне реально полегчало, меня отпустило, и даже в офис возвращаться не хочется.

Самое лучшее сейчас завалиться на кровать и вздремнуть пару часов.

Ещё фуршет, нужно Эве документы собрать… Дел по горло. Одним словом перебесился и в своё русло обратно.

Щемит, конечно, что не получил желаемого. Но проигрывать с достоинством тоже умею. Не маленький, приходится отступать.

В голове крутиться фраза: «Проигран бой, но не проиграна война». Отмахиваюсь, плюю на всё. Мне провинциальная юристка больше не нужна.

Вообще не нужна.

Выхожу на крыльцо.

Вон она, Лада Леонидовна, аппетитно покачивая задницей, обтянутой узкой деловой юбкой, перебегает дорогу.

Беги, беги, малышка. Почему малышкой зову? Хрен его знает… Опять удивляюсь своей глупости.

Хорошо, что уедет скоро.

Очень хорошо.

Все окончательно и устаканится.

Звонит Константин Михайлович, принимаю вызов и тут же, прямо на моих глазах, Лада Леонидовна падает под колеса такси!

Да что за дура!!!

Сердце, только успокоившееся, реально начинает биться с бешеной силой, несусь вперед, к уже собирающейся небольшой толпе, жадной до происшествий. По телефону юрист спрашивает , когда меня ждать, какие-то вопросы  у  него, коротко рявкаю:  « Не сегодня!» и отрубаю связь.

Пока бегу к месту аварии, толпа начинает рассасываться, и это хороший знак. Значит, ничего трагичного, иначе бы уже и телефоны подоставали, суки.

Подлетаю, картина маслом.

Лада Леонидовна ревёт белугой на асфальте у капота машины такси. Чернобровый, носатый мужик разводит руками, парковщик материться. Неравнодушные прохожие пытаются мою ебанутую малышку на ноги поставить, а она не встаёт, ревёт, как ребёнок руками держась за бедро.

Так. Весело предельно. Подхожу ближе.

Лада поднимает на меня глаза. Чистейший молочный шоколад. Губы вспухли, щёки красные. Ей больно и страшно, наверняка. А меня опять торкает. Ну что за гадство! Только успокоился же!

– Здесь недалеко травмпункт, он правда, платный, – говорит пожилая женщина, склонившись над Ладой. – Хватайся за меня, девочка, нужно к врачу. Боль резкая?

– Нет, – стонет Лада Леонидовна. – Удар просто.

– Отойдите, – командую я.

Вообще, все как всегда. Куча мужиков вокруг, а Ладу бабка поднимает. Старушку отстраняю чуть ли не насильно и с лёгкостью подхватываю Ладу на руки.

Она ахает,  глазки опускает. Вижу на чёрных ресницах без грамма туши застывшую на мгновение каплю слезы. Много плакать тебе сегодня пришлось, да, малышка?

Глаза какие красивые, ресницы длиннющие…

Я ведь только на её задницу и грудь в основном пялился. Машинально отмечал, что лицо красивое, но тело роскошное все перебивало. А теперь в глаза детали бросаются.

Потому что отлегло. Потому что нахрен, Лада Леонидовна, мне твои закидоны.

– Я… я случайно, – оправдывается малышка, грудью мягкой вливаясь в мой торс, руками обвивает мою шею.

Я несу её и не могу понять, почему в душе странное необъяснимое чувство дежавю. Иду вроде с малознакомой женщиной на руках, ворую её, можно сказать, у граждан, а такое впечатление, что геройский поступок творю. Шагаю быстро к своей машине. Не обращаю внимание на провинившегося таксиста, который бежит следом и пытается принести извинения.

Ничто меня в этот момент не волнует. Только биение её сердца и руки слабые, что держатся за меня.

Кроме того, что я перебесился, и настал покой, появляется чувство нормальности, обыденности. Меня перестаёт трясти от желания этой женщины. Спокойно усаживаю её на переднее пассажирское.

Мучительный стон  слышать даже приятно. Хоть так, малышка, ты в моих руках стонешь.

Бредятина, а не ситуация. И я сам себя в неё загнал. Надо было сразу плюнуть на эти оленьи глаза, которые с влюблённостью, мне так казалось по крайней мере,  смотрели всю эту неделю.

Еду по улицам, стараюсь обгонять. Нарушаю правила, перестраиваюсь, как получится. Спешу.

Ей нужна помощь. Мало ли, что там задето? Упала она нехорошо. Еще и каблуки эти высоченные…

Без них она совсем малышка.

Ехать далеко не надо, это и спасает от очередного захода. Потому что прямо чувствую, как опять накрывает. Хочется смотреть на Ладу, хочется поговорить… Спросить, что ебанутая такая, вроде взрослая баба, а ведет себя, как ребенок. Просто узнать. Не для развития дальнейшего, а для понимания ситуации. Верное ли оно у меня? Или есть еще причины?

Но мы молчим всю дорогу, потом проезжаю через шлагбаум на территорию травмпункта.

– Посиди, я сейчас узнаю всё, – спокойно говорю Ладе. Она уже не стонет от боли. Кивает.

Не смотрю на неё, а то опять заблужусь. В глазах её глубоких, в эмоциях её дремучих.

Да, цепанула ты меня, малышка. Так цепанула, что долго вспоминать буду.

Договариваюсь на платный осмотр, чтобы не сидеть в очередь. Молодой травматолог приглашает в свой кабинет.

Лада уже успокоилась, встречает меня молчанием. Сумку из её рук забираю и кидаю на заднее сидение, беру её на руки.

– Не надо, я может сама, – говорит тихо.

– Ты уже сама побегала.

Замолчала. Покорилась. Так бы во всём, малышка. Настороженно лежит в моих руках, дышать боится. Мышка под веником.

– Я потом на такси. Спасибо, Пётр Григорьевич. Мне бы сумочку мою…

– Лада Леонидовна, ты мне мозг уже выпила, так что не стесняйся, я тебя в отель отвезу.

– Ваши… претензии не обоснованы… У меня другое мнение о нашем… взаимодействии…

Усмехаемся понимающе.

Все так и есть.

Баба с ебанцой. Начальник со спермотоксикозом. Грязно.

А как хорошо все начиналось…

Пока ее осматривают и делают  рентген, отхожу к окну.

Закрываю глаза. Руки в карманах брюк. Сквозь окно греет моё лицо солнце. Опаляет жаркими лучами.

Запах медикаментов, больничной палаты… Голоса из коридора.

Я не пытаюсь отчаянно ухватиться за воспоминание, потому что знаю, какое оно страшное. Лицо жжёт, боль, депрессия. Оно всё осталось в прошлом. Мне не нужно это прошлое. Пусть оно исчезнет из моей жизни. Та проклятая палата.

Забуду навсегда.

Я должен чувствовать тревогу, рубеж между жизнью и смертью. В той палате после пожара, когда сгорела кожа и обезболивающие не помогают… Но в этот момент почему-то, необъяснимым образом, я ощущаю полную свободу от пережитого. Мне невероятно хорошо.

Текут минуты, я понимаю, что солнце на моём лице играет и нет ожогов.

Ладу возвращают в палату после рентгена. Она стоит на своих ногах и, покачиваясь, говорит, что сможет сама идти.

Молодой травматолог показывает мне снимки.

– Всё в порядке, ничего серьёзного. Ушиб.

– А что так кричала? – настораживаюсь я. – Словно кости сломаны.

– Эмоции. Неожиданно. Шоковое состояние.

– Не нужно было колоть обезболивающие, – пищит малышка за моей спиной.

Ей ничего не нужно. Вся независимая, неприступная… Но берёт меня за локоть, когда я предлагаю. Мы уходим. Она чуть хромает.

Оплачиваю приём и выхожу под ручку с Ладой на стоянку.

– Я, наверно,  сама доберусь до отеля. Вы и так слишком много времени на меня потратили.

Три дня, если что. Целых три дня я за тобой бегаю, а тут прямо всё кину и отправлю тебя на такси в отель.

Даже не собираюсь слушать её лепет, насильно усаживаю в свою машину, надавив на голову, чтобы ещё дополнительных травм не случилось. Голова у нас – слабое место, да, Лада Леонидовна?

Пока едем, в полном молчании, пытаюсь анализировать свой пойманный в больнице дзен. Почему так хорошо?

Спокойно и комфортно?

После несчастного случая на работе я не особо люблю больницы. Это понятно. И сейчас, по идее, должен бы чувствовать раздражение. И еще обычно кожа на лице чешется и фантомно ноет. Словно опять ее стягивает после ожога.

А сейчас нет.

Все хорошо, все ровно.

Вообще во всем.

Еду по городу, рулю себе, а руки не тянутся к коленям сидящей рядом Лады. Нет того звериного остервенения, что было буквально час назад. Просто приятно, что она рядом, что так всё получилось.

Мы не расстанемся на той острой, дикой ноте, не оставим друг другу только негативные воспоминания.

Может, то, что я ей помог, немного скрасит мое скотское поведение?

Хотя, не сказать, что я его прямо скотским считаю, это она… Так, на второй круг пошли. Остановись,

Петр, просто выдохни.

Ну нет, так нет.

– Я могу вернуть вам деньги за осмотр?

– Прекрати пытаться за меня заплатить.

– За себя я хочу заплатить, – отвечает строго.

– В моё отсутствие за себя плати, – усмехаюсь.

– Мы перешли на ты?

Ох, ты ж! Опять эти нотки в голосе. Независимая сильная женщина, падающая под колёса такси на прямой дороге. Молчу.  Надоело, малышка, с тобой препираться. Нет  у нас таких отношений, которые нужно выяснять. А потому не комментирую.

Затихает.

До отеля добираемся под тихую музыку спокойной радиоволны.

Провожаю до ресепшн. Лада не сопротивляется.

Честно хочу только посмотреть, что она не свернёт шею на лестнице, ведущей на второй этаж к её номеру. Даже мысли нет напроситься или сделать предложение. Вообще молчу, а малышка кивает мне, поджав губу.

– Спасибо, – говорит, отворачивается.

И я тоже собираюсь уходить, как слышу вздох и оханье.

Со стороны ушиба ногу чуть подворачивает на своих каблуках.

Мне уже смешно.

Если в первый раз она серьёзно под машину попала, то тут не верю, что случайность.

Отвечаю почти сразу, подхватываю опять на руки и несу в сторону лестницы.

– Петр Григорьевич, это уже лишнее, – шепчет малышка и смотрит на меня во все глаза.

Давая понять, что не лишнее. Баба с ебанцой… Ну что тут скажешь?

– Чтобы ты ещё с лестницы упала. А потом мучайся совестью, что не довёл до комнаты.

Она не много весит. А я за три дня безумных поисков взаимности пропустил тренировки. Тело само желает напряжения и физической нагрузки. Поэтому с лёгкостью поднимаюсь наверх по ковровой дорожке на ступеньках отеля.

Неплохой отель забронировали у нас эйчары для командировочных. Уютный. И номер у неё просторный,  еще с прошлого раза помню.

Лада открывает дверь, смущенно и вопросительно смотрит на меня.

– Зайдете, Петр Григорьевич? У меня есть кофе.

Даже так?

Давлю в себе немного панические воспоминания про сержанта-срочника и его предостережения насчет баб «с ебанцой». Потому что плевать.

Кофе, говоришь? Ну давай, попьем кофе…

Кофе.

– Проходите, пожалуйста, я сейчас…

Она достает из сумки телефон, что-то проверяет, хмурится.

Потом откладывает его, идет в небольшой кухонный закуток, включает чайник, возится с кофе.

– Вы не думайте, это хороший кофе, он специально для заваривания в чашке… Я понимаю, что, наверно, вам покажется странным…

– Не покажется.

Я мог бы тебе, малышка, рассказать, что далеко не всегда был таким респектабельным мужчиной, привыкшим к элитным сортам кофе.

В юности, когда бунтовал против отцовской , как мне казалось, тирании, ушел служить, попав сразу же в интересное такое место, которое нисколько не горячая точка, нет. Но двухсотые и трехсотые оттуда шли регулярно. Там я приучился пить все. Растворимый кофе был за роскошь и кайф.

И потом, когда работал в МЧС и жил в общаге… Тоже было интересно. И весело.

Странно, сто лет я не вспоминал этого, а за последние три дня уже пару раз точно было. Старею, что ли?

На рассказы о молодых годах потянуло?

Лада возится с чайником, действительно делает кофе!

Ну что ж… Попьем, я не против. В этот раз никакой ты инициативы от меня не дождешься. Я, конечно, далеко не дурак, хотя по последним событиям этого не скажешь, конечно… И прекрасно понимаю, зачем ты меня позвала. Хотя стоп! Тут поправка! Не понимаю! С такой , как ты, ничего не может быть логичным и очевидным!

А потому, не форсируем, Алексеев. Надеемся, но не ожидаем.

Просто пьем кофе.

Рассматриваю интерьер номера. А то в прошлый раз как-то не до того все было.

Все мило, стандартно. На столе стоят в вазе гипсофилы. Надо же… Не выкинула. Приятно.

– Вот, пожалуйста. Сахар, сливки…

– Черный просто.

Ставит передо мной чашку, садится напротив, морщится от боли.

– Врач мазь выписал?

– Да, – кивает, осторожно пригубливает кофе, облизывает губы.

Я зависаю.

Зря на кофе согласился, наверно… Это же мучение. Но и отказаться – не вариант.

– Охлаждающий гель дал с собой.

– Ну так надо намазать, там, насколько я помню, чем чаще в первые сутки, тем лучше.

– Да, конечно, потом намажу…

Я вспоминаю место удара – сзади, чуть ниже ягодицы, на бедре. Не особенно доступное место. Это еще изогнуться надо…

– Помочь, может?

Вопрос вырывается прежде, чем я обдумать его успеваю. Просто мы так сидим странно. После всего, что произошло между нами, после всех эмоций… Это реально странно. И ее поведение – тоже. Я только поддерживаю ее в этом безумии.

– Нет, –  она краснеет даже, – ну что вы? Это неудобно…

– Согласен, неудобно самой. Давай помогу.

Она молчит. Смотрит на меня своими оленьими глазками. Со страхом, напряжением и… ожиданием? Ты хочешь, чтоб надавил? Тебя это заводит? Ну так я же только помажу. Прошел накал, извини, малышка.

Но все же додавливаю, не могу отказать, пойти против инстинктов:

– Иди, раздевайся.

И она идет. Реально идет в ванную, а я остаюсь сидеть чуть ли не с челюстью отвисшей. Ого…

А все интересней и интересней…

И отдельный кайф во всем этом – мое отношение к происходящему. Без накала, без бешеной звериной похоти.

Кристальнее, ярче все. Правильней.

Она выходит из ванной, полностью укутанная в огромный банный халат. Ни одной части голого тела, кроме шеи, идущей пятнами, красных щек и розовых ступней. В руках крем.

Вот это представление. Нужно вспомнить, что я правильно сделал. Хрен теперь вспомнишь, а понять вообще невозможно.

– Ты ляжешь? Или стоя?

– Я… лягу, наверно…

Ложится на кровать, отворачивается от меня.

Медленно задираю вверх халат, выше, выше… Скольжу пальцами по гладкой коже. Ничего лишнего себе не позволяю… Ведь так?

Синяк такой нехилый у нее, уже начинает из красного переходить в синий с лиловым. Наношу холодный гель. Вздрагивает всем телом, выдыхает.

Размазываю, втираю, аккуратно и нежно. Лежит. Дышит. Голову отвернула, не смотрит на меня.

Случайно касаюсь пальцами выше, дотрагиваюсь до ягодицы. Замираю. И она, кажется, тоже.

Ну что, Лада, сейчас ты должна меня выгнать. Завизжать, начать кричать, что я – маньяк и насильник.

Что ты вообще не это имела  в виду…

И тогда я окончательно пойму свою правоту и то, что верно классифицировал тебя в сержантской градации от честных давалок до приличных женщин. Там много пунктов было, но бабы «с ебанцой» выделены в отдельный класс.

Но она молчит. Не поворачивается, правда, но и не выскакивает из номера с криками: «Насилуют!».

Еще раз провожу пальцами по упругой заднице. Ух, как горячо! Да это, мать твою, гораздо горячее, чем то, что я делал раньше с ней!

Я же тоже так вот добирался уже до сладкого, но это все по-другому было! В диком угаре, в треше!

А сейчас… Я словно дикую норовистую лошадь укрощаю. Одно неверное движение – и копытом в лоб.

Но, если покорится… Нет большего кайфа.

Двигаюсь дальше, прямо к промежности, прикрытой маленькими трусиками. Вздрагивает  опять. Не двигается. Еще раз. Посильнее, понаглее. Пальцами вверх и вниз. Сдавленное аханье. Влажные пальцы.

Бляяяяяяя…

– Лада Леонидовна, ты же понимаешь, что я делаю, да?

Кивает.

Это смотрится смешно, учитывая, что так и не повернулась ко мне. Но ладно.

– И ты понимаешь, к чему все идет, да?

Опять кивает.

Встаю, наваливаюсь сверху, но мягко, не придавливаю, отжимаюсь на кулаках.

– Повернись.

Поворачивается. И я умираю в который раз за этот гребанный день. За эти гребанные три дня. Потому что ее шоколадные глаза полны слез. И губы дрожат. Мокрые. И  смотрит она на меня так, что одновременно яйца поджимаются от похоти и сердце заходится от тревоги и непонимания.

Невозможный коктейль эмоций! Бешеный!

– Почему, Лада?

Согласен, вопрос странный и неоднозначный. Почему плачешь? Почему не сопротивляешься? Почему позвала? Почему разрешила? Почему не давала?

Да все сразу, бляха муха! Все! Сразу!

– Не спрашивайте меня, пожалуйста, – шепчет тихо, а потом… Тянется к губам. Сама. Прижимается со стоном, таким глубоким, грудным, словно все это время сдерживалась, умирала. И теперь освобождается от напряга, от чего-то невероятно болезненного.

Я бы в другой раз подумал, надо ли мне это дерьмо. Потому что не надо. Но это в другой раз. Не сейчас.

Сейчас меня кроет. Причем, не так , как обычно, не так, как до этого. Очень непривычно кроет. Мягко, но наглухо.

Словно чем-то тяжелым ударило по голове. Тяжелым, но  не острым, не твердым. А таким, обволакивающим.

Отчего сразу ни одной мысли  нет, только ощущения. Ее мокрых губ, соленых от слез, распухших, мягких. Ее тихих всхлипов , вдохов с присвистом, когда шею целую, когда ворот халата распахиваю. И замираю, глядя на роскошь в простом белье. Я еще в первый раз заценил, чуть в брюки не кончил, только от вида невероятно красивой груди, немного смугловатой с золотом кожи, наверняка, вкусной.

Вот сейчас и проверю.

Прикусываю торчащий сосок прямо через белье. И ответом мне служит судорожный выдох и крупная дрожь по всему телу. Такая, словно для нее это в первый раз. Словно никто никогда не трогал ее так, не целовал эту невероятную грудь, не всасывал эти крупные, красивые соски…

Это, конечно, не так, но сейчас я не собираюсь отвлекаться, прикидывая, кому еще она дарила свои сладкие эмоции. Нет уж.

Сейчас это все мое. Только мое.

И я кайфую, не задумываясь о причинах этого неожиданно щедрого подарка.

Распахиваю халат. Потому что мне нужно больше. Гладкий животик, словно у нерожавшей женщины.

Упругий и в то же время мягкий. Любой гребанной инста-модели фору даст. Малышка, ты могла бы зашибать миллионы только на своём теле.

Что ты забыла в провинции, малышка?

Целую, облизываю, прикусываю от остроты эмоций кожу возле пупка.

– Боже… – выдох опять, пальчики неуверенно мне по волосам. Давай, Лада, смелей… Сегодня можно. Я тебе разрешу. Ты же мне все разрешишь? Ведь так?

Надо бы, конечно, спросить. А то вдруг классификатор сержанта оправдает себя, и ты в самый ответственный момент взбрыкнешь… Хотя, если ты в самый ответственный момент взбрыкнешь… Это не классификатор сержанта. Это , значит, я – дурак, не умеющий отключить женщине мозг в такой ситуации. И тогда все заслужено будет.

Но про это не думаем. Верим в свои силы.

И движемся ниже.

К простому нижнему белью, обтянувшему самую роскошную задницу из всех, кто я видел когда-либо.

Здесь тоже сначала через ткань. Аккуратно, чтоб не спугнуть. Дрожит. Хорошо…

Трусы – долой!

От аромата ее возбуждения, сладкого, безумного, чуть было не теряю контроль, не начинаю совершать ошибки.

Слишком резко подхватываю за ягодицы, слишком жадно накидываюсь целовать. Упиваться сладостью, сходить с ума.

Она опять ахает, что-то шепчет непонятное:

– Петя, ангел…, ах, ах…

Почему ангел? Странно, но плевать.

Потому что через мгновение ее пальчики вплетаются жестче в мои волосы, ноготки проезжаются по затылку. Кааайф…

Она стыдливо рвется, хочет свести ноги, но я не даю. Куда, нафиг? Я еще не до конца насладился!

Я жаден, до ее вкуса, до ее эмоций, потому что ничего подобного раньше не ощущал, не испытывал, не видел.

И кончает она тоже неожиданно. И красиво. С тихим  стоном и сжавшимися в моих волосах пальчиками.

Не даю ей опомниться, скольжу вверх по уже разведанной дорожке, животик, грудь, шея. Губы.

На полсекунды останавливаюсь, чтоб заглянуть в глаза. В них слезы и смятение. И отголоски оргазма.

Шикарное сочетание. То, что требуется для дальнейшего… как она так сказала? Взаимодействия, да.

– Петя… – шепчет она, но я торопливо затыкаю ее поцелуем. Кто его знает, что она хочет сказать?

Лучше перестраховаться в такой ситуации.

Поцелуй, как хорошая доза  транков, дурманит голову в одну секунду. Причем, и ей, похоже, тоже, потому что она обнимает, прижимается, стонет… Ух, сладко…

Торопливо дергаю молнию, стаскиваю неловко одной рукой брюки, не отзываясь от губ, не давая опомниться.

И делаю рывок в нее. Влажную до безумия. И тесную до искр в глазах! Ощущения оглушают, отключают мозг полностью.

Лада слабо ахает, лицо кривится. Словно от боли. Вот честное слово, если б не знал про ее сына, решил бы, что девственница.

Ловлю ее ошалевший взгляд, на мгновение в нем мелькает странное выражение… Не могу его осознать. И не пытаюсь. Потому что сил терпеть нет уже. Измотала ты меня, Лада Леонидовна, за эти дни. Так что больше нежностей не жди. Это – мой максимум.

Выхожу и опять ударом в нее! Лада снова ахает. Выгибается. Шикарная реакция. Вкусная. Делаю так еще несколько раз, чтоб кайфануть в полной мере.

Лада не открывает  больше глаз, гнется, грудь ее роскошная, которую я неизвестно когда умудрился освободить от белья, подпрыгивает в такт жестким ударам  члена, и на это смотреть можно бесконечно. И на ее лицо, запрокинутое, с красными губами, и на бьющуюся жилку на шее, которую я периодически успеваю целовать-прикусывать,   каждый раз добавляя мурашек и сладкой дрожи.

Лада пытается обнять меня, но я хочу другого. Перехватываю, соединяю наши ладони , припечатываю по обе стороны от головы. И она наконец смотрит на меня.

Выдыхает на каждом толчке, губы кривятся уже жалобно, глаза огромные и влажные.

Непредсказуемая. Во всем. Искренняя. Во всем. Это безумие какое-то, наваждение.