Текст книги "Камчатка"

12. Наш «ситроен»

Тут необходимо набросать портрет машины, на которой мы совершили побег из города. Обычно при слове «ситроен» воображение рисует элегантный автомобиль на парижской улице, непременно с Триумфальной аркой на заднем плане. «Ситроены», которые можно было увидеть в Аргентине в 1976-м, тоже были произведены во Франции, но походили на традиционную продукцию этой фирмы не больше, чем Росинант на Буцефала.

Начать хотя бы с кузова. В профиле нашего «ситроена» чувствовалось легкое сходство с обтекаемой формой классического «фольксвагена-жука»: к полукругу, в который вписаны салон и багажник, спереди прилеплен полукруг поменьше, внутри которого расположен двигатель. Но сходство было обманчиво. «Фольксваген» впечатляет своей прочностью и солидностью – сразу видно, немецкое качество, – наш же «ситроен» выглядел хлипким, как игрушка.

Все дело было в металле, из которого изготовлялся кузов. Врезавшись в заурядный забор, «жук» пробил бы его насквозь, а вот «ситроен» сложился бы, как меха аккордеона, – бери да наигрывай «La vie en rose».[17]17
  «Жизнь в розовом свете» (фр.) – популярная французская песня из репертуара Эдит Пиаф.


[Закрыть] Крыша тоже была несолидная – из брезента. Не сравнивайте ее с раздвижными крышами европейских кабриолетов. Наша крыша держалась на крючках. При желании ее можно было отстегнуть и свернуть в рулон.

Легковесность металлического тела «ситроена» давала о себе знать во время движения. На крутых поворотах он резко кренился на правый или на левый бок. Будто не по дороге едешь, а по бурному морю плывешь. К счастью, двигатель не развивал высоких скоростей – почти все его лошадиные силы уходили на рев. А ревел он отменно, ничего не скажешь.

От описания салона я, пожалуй, воздержусь. Ограничусь лишь двумя подробностями. Во-первых, рычаг переключения передач имел совершенно уникальную конструкцию. Он не крепился к полу, как в большинстве машин того времени (в спортивных моделях) или к рулевой колонке (в «додже» или «шевроле»). Нет, этот железный стержень торчал из приборного щитка и был бы уместен в рубке звездолета из фильма «Внеземное пространство: план номер девять», но никак не в автомобиле. Во-вторых, сиденья на металлическом каркасе в буквальном смысле не давали пассажиру расслабиться. Если тебе не хотелось натереть мозоли на заднице или заработать тяжелый сколиоз, ты усаживался в неизменной позе так, чтобы складка между ягодицами была строго перпендикулярна спинке. Решившись прилечь на заднем сиденье, ты чувствовал себя факиром, почивающим на гвоздях; возможно, благодаря таким поездкам и зародился интерес Гнома к подвигам аскетов.

И напоследок – еще одна подробность, отражающая наши семейные вкусы. Наш «ситроен» был выкрашен в зеленый цвет с лимонным отливом, который в безоблачную погоду, если лучи солнца падали под определенным углом, мог ослепить самого закаленного водителя.

Не подумайте, однако, что в этом описании сквозит презрение к нашему стальному (или алюминиевому – разве теперь узнаешь?) коньку. То было благородное животное, верой и правдой служившее нам от первого до последнего часа. Даже его странности были нам только в радость: например, складная крыша позволяла подставлять щеки ветру и воображать себя в башне танка, мишенями которого становились встречные автомобили.

Все, что я напишу тут о «ситроене», будет написано с нежностью. Я не стану приукрашивать его недостатки, выдавая их за достоинства. Моим пером будет водить настоящая любовь – трезвое осознание важной роли, которую сыграла эта машина в моей жизни.

Хочется верить, что из наших злоключений я вынес хотя бы один урок: надо хранить верность тем, кто верен тебе.

13. На сцену выходит Гном

В «ситроене» нас с мамой ожидал Гном. Он смирно сидел на своем обычном месте, одетый в форму младшеклассника: белый халатик, броский клетчатый фартук. Его лоб до самых бровей закрывала длинная челка. Пока мы садились в машину, он и ухом не повел, словно нас рядом с ним еще не было. А может быть, он существовал в другом, параллельном времени – близком к нашему, но отстающем от него на один шаг.

Мне не хотелось его тревожить – так глубоко он ушел в себя. Спустя две секунды он едва не раскроил мне череп пеналом.

Если верить ученым, черная дыра – это такое темное пятно, которое засасывает в себя все, что попадется: любые материальные объекты, а также свет, радиоволны и все другие излучения. Этакий космический пылесос. Пока еще никому не удалось доказать, что черные дыры существуют на самом деле, но их реальность подтверждается убедительными аргументами – в том числе фактом существования Гнома, этого феноменального источника деструктивной энергии.

Гном уничтожал все, что оказывалось в пределах его досягаемости. Между тем от природы он вовсе не отличался резкостью жестов – просто все разваливалось от одного его прикосновения. Как бы осторожно он ни листал книгу, в руках у него оставались вырванные страницы. Стоило ему взять мою модель «спитфайра» и просто покружиться с ней по комнате, как от самолета начинали отлетать части: казалось, клей осыпался или пластмасса внезапно износилась. Хотя Гном все время смирно сидел рядом со мной, оружие и доспехи моих солдатиков из серии «Воины Средневековья» необъяснимо исчезали, и отыскать их было невозможно даже с помощью папы, мамы, рыболовного трала и счетчика Гейгера.

Словом, феномен был поразительный. Даже мама, склонная преуменьшать его масштаб, чтобы утраты не казались мне такими болезненными, наверняка ломала голову над его научным объяснением.

И однако, Гном был очень привязан к отдельным вещам и ритуалам, которые мнил неизменными. Он любил только ЭТИ простыни, только ЭТУ пижаму: за день все это следовало выстирать и высушить, чтобы вечером Гном мог спокойно лечь спать. Какао ему надо было готовить из коричневого порошка марки «Несквик» с молоком марки «Трес ниньяс» по особой технологии: молоко лить с определенной высоты и размешивать всего четыре раза, – разумеется, только в ЭТОЙ кружке с носиком.

Все это, по идее, создавало взрывоопасную обстановку, но мы с братом почему-то всегда ладили – образовывали прочное соединение, говоря языком химии. Например, пока у нас не появилась радиола, я звонил маминой двоюродной сестре Ане и просил ее поставить «Битлз». Она включала свой «Рансер», ставила диск-миньон с четырьмя песнями (по две на каждой стороне, «I Saw her Standing Here», «Chains», «Anna» и «Misery»), а мы с Гномом молча млели, прильнув к трубке вдвоем, отдавшись музыке, которая добиралась к нам по проводу с авениды Санта-Фе.

Когда пластинка кончалась, Гном первым кричал: «Еще!»

14. О слепцах на краю пропасти

Закурив очередную сигарету, мама сняла «ситроен» с тормоза. И мы отъехали от школы, подскакивая на каждом ухабе, мотаясь по салону, как тигрята на спиральных подвесках (такая игрушка тогда болталась над приборной доской чуть ли не в каждом такси).

Все шло мирно, пока я не завел речь о миланесах мамы Бертуччо.

Более чем скромные способности моей мамы к домоводству порождали массу конфликтов. И тут моим самым эффективным оружием было упоминание о миланесах мамы Бертуччо. На кухне моя мама никогда не отклонялась от проверенного репертуара: бифштексы, гамбургеры и сосиски. В тех редких случаях, когда она решалась взяться за миланесы, приготовленное ею блюдо можно было сравнить только с мясом помпейской собаки, изжаренной в лаве.

Поразмыслив об этом, я решил, что сегодня же, когда буду у Бертуччо, тайком заберу одну миланесу спрячу в портфель и контрабандой принесу домой, чтобы подвергнуть ее всестороннему лабораторному анализу на предмет прожаренности, содержания масла, химического состава панировки и потом попытаться повторить результат. По своей обычной болтливости я заранее поделился планом с мамой.

– Сегодня ты к Бертуччо не пойдешь, – сказала она.

– Но ведь сегодня четверг, – уведомил я, решив, что мама перепутала дни.

Еженедельный визит к Бертуччо был неизменным ритуалом. Это не обсуждалось. По четвергам я оставался после уроков на факультатив по английскому. Бертуччо жил совсем рядом со школой, в соседнем квартале. После занятий я звонил в его дверь, мы пили молоко, смотрели очередную серию «Захватчиков» и разыгрывали сцены из какой-нибудь пьесы (Бертуччо изображал Полония, передразнивая высокопарный тон известного в то время диктора Качо Фонтаны; просто умора). Ужинал я тоже у Бертуччо, а потом меня отвозили домой. Когда на ужин подавали миланесы, я возвращался в полном экстазе, точно Пепе ле Пью.[18]18
  Пепе ле Пью – персонаж американских мультфильмов – влюбчивый скунс, обожающий красивую жизнь.


[Закрыть]

– Сегодня четверг, но Бертуччо отменяется, – сказала мама.

Встревоженный незнакомым пейзажем за окном, Гном спросил, куда мы едем.

– К одним нашим друзьям в гости, – сказала мама, нервно затягиваясь сигаретой.

Я спросил, почему же мне нельзя пойти к Бертуччо.

– Потому что мы едем к этим друзьям, а от них отправимся за город.

– За город? А как же школа? Мы надолго уедем?

– Я точно не знаю, папа все скажет, – сказала мама, отбив мой удар на угловой.

– А мы от этих друзей сразу за город поедем? Или посидим у них сначала?

– Поедем, когда папа появится.

– А почему ты не хочешь завезти меня к Бертуччо? И вы меня потом заберете!

– Потому что.

– Так несправедливо!

Эту фразу я произнес, вполне сознавая, чем она чревата. Ничто не бесило маму сильнее, чем этот аргумент, особенно в тех случаях, когда она знала или подозревала, что правда на моей стороне. Моя обостренная любовь к справедливости выводила маму из себя. А уж если я, гордо вскинув голову, клялся, что обязательно попрошу папу подыскать мне хорошего адвоката…

На этом этапе семейного матча по словесному пинг-понгу – мама против сына – мы оба заранее знали: если я стану орать «несправедливо, несправедливо», мама вспылит и заткнет мне рот своим коронным изречением: «Жизнь вообще несправедлива. Прекрасна, но несправедлива» – и, одержав пиррову победу, закроет тему – переведет частную проблему в плоскость общих закономерностей бытия и тем самым преуменьшит ее значение.

Гном заерзал на сиденье и спросил:

– Где мои вещи?

Мама отлично знала, что он имеет в виду, но предпочла спросить:

– Какие вещи?

– Моя пижама, – сказал Гном. – Моя кружка. Мой Гуфи!

Мама оглянулась на меня через плечо, безмолвно моля ее выручить. Я был ей нужен, чтобы помочь справиться с неотвратимым ревом Гнома – без своего плюшевого пса Гуфи брат не мог заснуть.

Проигнорировав мольбу, я продолжал нудить. А кто они, эти друзья? И ведь до каникул еще далеко – как я потом нагоню класс? Вот так сейчас и уезжать? И ударный вопрос, свидетельствующий, что я хладнокровно предал маму, – ведь после него Гном должен был окончательно взбелениться, – почему это нам нельзя заехать домой даже за Гуфи?

Лишь умолкнув, чтобы перевести дух, я удостоверился, что все мои претензии мама встречает гробовым молчанием. И заметил, что «ситроен» остановился. Мы застряли в пробке: впереди вереница машин, по бокам машины и позади – тоже. Пробка возникла не перед светофором и не из-за неправильно припаркованного автомобиля. Впереди, метрах в десяти от нас, авениду перегораживали два полицейских фургона, поставленные так, чтобы между ними могла проехать только одна машина.

Мама щелкнула зажигалкой. Сигарета в ее руке тряслась. При любых других обстоятельствах ее беспокойство (казалось, она замерла на краю пропасти) склонило бы меня к благоразумию, но мне – как я в тот момент считал – терять было уже нечего. Что еще она могла у меня отнять? К Бертуччо не пустила, забрать мои сокровища, оставшиеся дома, не позволяет!

Я вел свою партию, Гном вторил. Мама безмолвно – и это настораживало – терпела наши выходки, а между тем «ситроен» черепашьим темпом продвигался к полицейскому кордону. Так песчинка в верхней колбе песочных часов сползает к отверстию.

– Почему мы не можем поехать за Гуфи?

– Так несправедливо.

– Хочу Гуфи, хочу Гуфи, хочу Гуфи!

– Мы что, так безо всего и поедем отдыхать?

– Хочу мою пижаму!

– А я хочу «Стратегию»!

Мама смотрела прямо перед собой, стиснув побелевшими пальцами руль «ситроена». Боковым зрением я видел, что у фургонов дежурят полицейские. Бессознательной неприязнью к ним я уже заразился («Слава оппозиции и позор полиции»), но бояться их еще не начал; кроме того, я был слишком поглощен своей обидой на маму.

Моя несознательность нас спасла.

Должно быть, полицейский, которому предстояло проверить у нас документы, заглянул в салон «ситроена», увидел замученную, изжелта-бледную женщину и двух наперебой вопящих мальчишек… И подумал: «Вот бедняжка». Он махнул нам рукой – езжайте.

Когда кордон исчез из зеркала заднего вида, мама завела руку за спинку сиденья и попыталась погладить нас по щекам. Я увернулся. Гном последовал моему примеру. Я рассудил, что этим нелепым способом она пытается к нам подлизаться, – наверно, потому, что за рулем не может прибегнуть к Обезоруживающей Улыбке, и не захотел перед ней капитулировать: много чести. Голова моя была забита мыслями о Бертуччо, миланесах, «Стратегии», школе, пропущенной серии «Захватчиков» и перспективе провести нежеланные каникулы в школьных ботинках.

Наверно, в тот момент мама почувствовала себя страшно одинокой.

15. Много ли я знал о происходящем?

Мир, в котором живет ребенок, может уместиться в ореховой скорлупке. В географическом плане наша вселенная – это лишь дом да школа. В лучшем случае к ней добавляются кварталы, где обитают родственники: дедушки, бабушки, двоюродные братья… В моем случае мир преспокойно умещался на крохотном лоскутке земли во Флоресе – между перекрестком улиц Бойяка и Авельянеда, где находился мой дом, и площадью Флорес, рядом с которой высилась моя школа. За пределы этой территории я вырывался, лишь когда мы ездили отдыхать (в Кордобу Барилоче или ни море) или – все реже и реже – навещали дедушку с бабушкой на ферме в Доррего. Наши первоначальные представления о внешнем мире зависят от людей, которых мы безотчетно любим. Если ты подмечаешь, что старшие переживают оттого, что не могут найти работу, или потому, что зарплата мизерная, а начальник хам, то, сопереживая им, делаешь вывод, что внешний мир жесток и груб. (Это политика.) Если ты подмечаешь, что старшие ругают некоторых государственных деятелей и высказываются в поддержку некоторых представителей оппозиции, то, сопереживая им, делаешь вывод, что первые – плохие, а вторые – хорошие. (И это политика.) Если ты подмечаешь, что при виде военных или полицейских старшие начинают нервничать и испуганно трястись, то, сопереживая, делаешь вывод, что эти дядьки – чудовища вроде тех, которые живут в сознании любого ребенка. Чудовища как чудовища, только форму носят. (И это тоже политика.)

Так уж вышло, что я соприкасался с политикой куда теснее, чем мои ровесники в других местах и в другие эпохи. Мои родители выросли при диктатуре – точнее, при нескольких диктатурах, сменявших одна другую; рассказывая о своей юности, они непременно упоминали о генерале Онгании. Опознал бы я это чудовище, если бы увидел? В народе его звали Морж, и потому у меня он ассоциировался с одной безумной битловской песней; мельком увидев где-то его фотографию, я запомнил главное: фуражка, длинные усы, злодейская физиономия.

Помню, поначалу мне нравился Перон, потому что он нравился моим родителям: каждый раз, когда они произносили «Старик», в их голосах звенела музыка. Даже бабушка Матильда – эта вечная реакционерка с аристократическими замашками – проявила к нему снисхождение; зачем же Старик на восьмом десятке лет вернулся из изгнания на родину, если не из искреннего желания все уладить? Но потом, похоже, что-то поломалось: музыка переменилась, в ней зазвучала неуверенность, сменившаяся зловещими аккордами. Потом Перон умер. И возобладала тишина.

(В то время дедушка с бабушкой впервые съездили в Европу и привезли много всякой ерунды, в том числе каталог музея Прадо. Я часто его перелистывал (обожаю живопись), но после первого же раза старался пропустить страницу с «Сатурном, пожирающим своих детей» Гойи: слишком уж жуткая картина. Сатурн – страхолюдный старик исполинского роста – ухватил руками крохотного младенца и глодал его головку. Помню, мне подумалось: «Сатурн и Перон – два самых старых человека, которых я видел в жизни». Одно время Сатурн чередовался в моих кошмарах с футболкой «Ривер-Плейта» – подарком дяди Родольфо.)

Все перепуталось: похищения людей, перестрелки, взрывы, забастовки; сторонники Старика – и среди жертв, и среди палачей. С некоторыми политиками все было ясно. Исабелита, вдова Перона, произносила речи писклявым голоском – совсем как у чревовещателя, когда он говорит за куклу. Ее ближайший приспешник Лопес Рега подозрительно смахивал на Минга, злодея из комиксов о Флэше Гордоне, только бороды у него не было да ногти короткие. Но все остальные сливались в моем восприятии в однородную серую массу. Узнав об убийстве какого-то Руччи – он был профсоюзный деятель, – я вконец растерялся: за дело его убили или зазря? Радоваться или скорбеть? Суть дела так и осталась мне неясна. Важнее было другое: Руччи погиб в паре кварталов от моего дома, в самом центре Флореса, по соседству; если бы в тот день я пошел в школу не обычной дорогой, а сделал крюк через тот перекресток, то сам услышал бы выстрелы, увидел бы кровь на мостовой.

Убийство Руччи произошло не в той вселенной, которую я видел только по телевизору. Не там, куда я попадал лишь изредка, если мы выбирались в какой-нибудь кинотеатр в центре. Руччи расстреляли из автоматов прямо в «моем» мире, на лоскутке земли между моим домом и моей школой. Наверно, тогда-то я и начал понимать, что чума не признает границ и ни для кого не делает исключения.

Это и есть политика.

Когда в 1976 году, спустя несколько дней после начала учебного года, произошел переворот, я сразу смекнул: ничего хорошего не будет.

Новым президентом стал господин в фуражке, с длинными усами и злодейской физиономией.

16. На сцену выходит Давид Винсент

К маминым друзьям мы приехали как раз к началу «Захватчиков». Подруга мамы усадила нас перед телевизором. Мама побежала в магазин за молоком и «Несквиком», чтобы задобрить Гнома.

«Захватчики». Наш самый любимый сериал. Главный герой, архитектор Давид Винсент, – единственный, кто знает, что нашу планету тайно захватили пришельцы, выдающие себя за людей. Разумеется, Винсенту никто не верит. Как заподозрить пришельцев в толстом дядьке или молоденькой блондинке – они же очень милые, и одеты обычно, и по-испански говорят без запинки (сериал был дублированный, как и учебный фильм сеньориты Барбеито)… Но у Давида Винсента припасена козырная карта: он знает, что у пришельцев, прикидывающихся людьми, есть один производственный дефект или что-то в этом роде: мизинцы у них словно деревянные – не гнутся. А если убить пришельца, он падает и испаряется, а на земле остается только темный ореол, как на месте кучи мусора, которую убрали.

В пятидесятые годы существование параноидальных фантастических фильмов типа «Вторжения похитителей тел» объяснялось одной простой причиной – шла «холодная война». Под личиной любого happy american[19]19
  Счастливого американца (англ.).


[Закрыть] мог скрываться коммунист, исподтишка разъедающий живую ткань демократии, чтобы заменить ее бездушным ульем с механическими пчелами. Но в семидесятых «Захватчики» были всего лишь вариацией избитой темы, малобюджетной поделкой. Главного злодея играл актер, намертво застрявший в своем амплуа: в Голливуде ему поручали только роли эсэсовцев. Но сюжет «Захватчиков» нашел необыкновенный отзвук в сердцах тех зрителей, для которых этот сериал особо и не предназначался. Ребенок открывает для себя мир впервые, и поэтому все дети узнавали в Давиде Винсенте себя. Как и он, дети, всматриваясь в лицо незнакомца, каждый раз гадают, друг перед ними или враг, союзник или отъявленный злодей; наши сердца бились в одном ритме.

Как и все лучшие сериалы, «Захватчиков» легко было перенести с экрана в жизнь – я хочу сказать, в них можно было играть. Мы с Гномом присматривались к чужим мизинцам, стремясь распознать законспирированных пришельцев. Лучшим местом для наблюдений были рестораны – в те времена пить из рюмки или чашки, отставив мизинец, еще считалось изысканным. Нам и в голову не приходило, что однажды эта игра станет для нас серьезным делом, что мы будем всматриваться в каждое лицо, в каждую протянутую для пожатия руку, пытаясь угадать по какому-нибудь знаку, не враг ли перед нами.

17. Наступает ночь

Мамина подруга не любила детей. По крайней мере, так показалось мне. Когда мы позвонили, она сначала чуть-чуть приоткрыла дверь, не снимая цепочки, нервно выглянула в щель и нахмурилась; все время, пока мы у нее пробыли, с ее лица не сходило выражение, которое я истолковал как недовольство нашим с Гномом присутствием. Факт ее дружбы с мамой еще не означал, что она обязана распространять симпатию и на нас: можно обожать какого-нибудь человека и одновременно ненавидеть его близкого родственника. К примеру, я дружил с мальчиком Романом, а его двоюродного брата, который вдобавок был еще и моим тезкой, просто не переваривал. (Да, у меня был, так сказать, свой doppelgänger[20]20
  Двойник (нем.).


[Закрыть]). При виде детей эта женщина наверняка вспоминала о дикарских воплях, отпечатках грязных ладоней на белоснежных стенах, изрисованных фломастером половицах и приляпанных где попало наклейках. Во всяком случае, так мне казалось, пока не стемнело; тогда мама заказала по телефону пиццу и, поскольку наш папа где-то застрял, ее подруга сказала: «Оставайтесь ночевать» – и показала нам комнату своих сыновей, которых в тот день почему-то не было дома.

Нет, эта женщина отлично относилась к детям. Она просто-напросто была напугана. И все-таки открыла нам дверь. Ее имени я не помню, адрес теперь уже не установишь – даже не могу сказать, в самом городе она жила или в предместье. Помню лишь, что дом был многоэтажный, и что мы поднимались на лифте, и что на полке в комнате сыновей стоял глобус с лампочкой внутри. Иногда мне хочется отыскать эту женщину, познакомиться с ее детьми и рассказать им о той ночи, когда их комната стала приютом беглецов. Но тут же я говорю себе, что лучше ничего не выяснять: немногочисленные герои той эпохи действовали анонимно. Так о них и надлежит помнить – как о людях, у которых не было имен.

На мамино счастье, Гном заснул перед телевизором. Нас уложили вместе на одной детской кушетке; кровать другого сына предназначалась для наших родителей. Я не мог взять в толк, как они на ней уместятся: мы с Гномом и то чуть ли не сползали с узкого матраса. А Гном еще и беспрестанно двигался: ворочался с боку на бок, лягался.

Чтобы отвлечься, я уставился на глобус. С кушетки он выглядел занятно: мне была видна часть Китая, Япония и, естественно, Камчатка, Филиппины, Индонезия, вся Микронезия с Океанией и Тихий океан, а за ним – Северная Америка целиком и кусочек Южной: Чили и юго-запад Аргентины. Привыкнув видеть полушария на карте – с Америкой на крайнем левом фланге и Океанией на правом, – я поначалу даже не опознал ту сторону Земли, которая по воле случая была обращена ко мне на этом глобусе. Даже померещилось, что это глобус неведомого мира, какой-то параллельной Земли.

И тут появился папа. Выглядел он вполне нормально: рукава рубашки засучены, воротник расстегнут, узел галстука ослаблен. Он несмело заглянул в комнату, думая, что мы спим. Увидев, что глаза у меня открыты, он улыбнулся и, заметив, что я порываюсь что-то сказать, умоляюще прижал к губам палец: сон Гнома был священен.

– Он меня всего истоптал, – сказал я папе шепотом.

– Постелить тебе на полу? – ответил он тоже вполголоса.

– Это тебе на полу придется спать, стопудово. Как только вы с мамой ляжете, кровать развалится.

Папа вошел в комнату и осторожно прикрыл за собой дверь. Подтверждая мою правоту, наша кушетка заскрипела, когда папа присел на краешек постели, чтобы меня поцеловать.

– Ну, смог посмотреть? – взволнованно спросил он.

– Как раз успели к началу. Но это не новая серия была, а повтор. Помнишь, где девочка видит, как пришельцы аннигилируют грузовик и Давид Винсент приезжает и находит шофера.

– А-а… Знаю: раза три уже видел. Ну, а мама как? Как она держалась?

Я сжал руку в кулак и поднес к щеке. Папа понял этот жест моментально:

– Женщина-Скала.

– Она даже не разрешила мне позвонить Бертуччо, чтобы предупредить, что я не приду. А ведь сегодня четверг!

Папа сдвинул брови, впервые осознав, какой сегодня неподходящий день для неожиданных поездок.

– Вот черт… Ладно, ты вот о чем подумай: мы здесь отсиживаемся не только для того, чтобы самим спастись. Мы и Бертуччо оберегаем от неприятностей.

– А что стряслось-то?

– Тебе мама ничего не сказала?

– Они там с подругой все время сплетничают. Я захожу на кухню, а они сразу о другом заговаривают. Но я все равно кое-что подслушал: они говорили о Роберто и о конторе.

Роберто был партнером папы по адвокатской конторе на улице Талькауано. Его сын Рамиро, мой ровесник, учился классом ниже. Иногда мы ездили к ним в гости за город. Не сказать, что Рамиро был семи пядей во лбу, но я с ним нормально ладил.

– Сегодня утром в контору ворвались какие-то типы…

– Военные?… Полиция?

– Я-то почем знаю. Громилы. Все вверх дном перевернули, а Роберто увезли с собой.

– Роберто арестовали? Что он натворил?

– Ничего он не натворил!

– И что теперь?

Папа беспомощно пожал плечами.

– Но его ведь отпустят, правда?

– Надеюсь, что отпустят. Родственники его сейчас ищут.

– А Рамиро?

– А что Рамиро?

– Как он? Где он?

– У него все нормально. Он с Лаурой. Я с ними сегодня говорил. Все нормально.

– И что теперь с ним будет?

– Ничего страшного не будет, не волнуйся!

– А с нами?

– Мы на несколько дней уедем, пока все не уляжется. На дачу.

– Это около Доррего?

– Нет, в другой стороне.

– А что за дача?

– Дача с бассейном. Дача с садом. Дача с таинственным домом.

– А к нам домой ты заезжал?

Папа помотал головой. Значит, дело совсем плохо.

– Но мы же не можем поехать вот так, безо всего! – возмутился я.

– Все необходимое купим.

– Значит, необходима новая «Стратегия».

– Чего-о? Проигрывать еще не надоело?

– Чего-о? Да ты передо мной щенок!

– И охота же людям терпеть поражение…

Я стал мысленно подыскивать блистательный ответ, чтобы заткнуть папе рот, но тут мне самому заткнул рот Гном – перевернулся и, не просыпаясь, двинул правым кулаком по скуле.