Текст книги "Буря перед бурей. История падения Римской республики"

Глава 3. Кинжалы на форуме

Граждан не называли «плохими» или «хорошими» в зависимости от их поведения в обществе, потому что в этом отношении все они были порочны. Но самых богатых и способных больше других причинить вред считали «хорошими», по той причине, что она защищали существующее положение дел[62]62
  Саллюстий, «История. Фрагменты», I, 12.


[Закрыть].

Саллюстий

Гаю Гракху приснился сон. В этом сне к нему явился призрак его покойного брата Тиберия и сказал: «Сколько ни пытайся отвратить судьбу, тебе все равно предстоит умереть той же смертью, что и я»[63]63
  Цицерон, «О дивинации», I, 56.


[Закрыть]. В другой версии сна Тиберий спрашивал его: «Чего ты колеблешься, Гай? Выхода ведь все равно нет; нам обоим была судьбой предопределена одна жизнь, и одна смерть – поборников народа»[64]64
  Плутарх, «Гай Гракх», 2.


[Закрыть]. Гаю нравилось рассказывать о своем сне, от которого создавалось впечатление, что он не просто очередной политик, потакающий собственным амбициям, а человек, призванный служить обществу некой высшей силой. Но как бы он ни напускал на себя смирение, совершенно ясно, что еще с юного возраста Гай мечтал стать величайшим из рода Гракхов.

Хотя они выросли в одном доме, хотя их воспитывала та же самая мать, а учили одни и те же наставники, вряд ли можно было вообразить двух более разных людей, чем Тиберий и Гай. О различии их характеров много писал Плутарх. Там, где Тиберий проявлял «спокойствие и доброту»[65]65
  Плутарх, «Тиберий Гракх», 2.


[Закрыть], Гай был «яростен и взвинчен»[66]66
  Плутарх, «Тиберий Гракх», 2.


[Закрыть]. Выступая на публике, Тиберий полагался на спокойное сопереживание, в то время как Гай непомерно источал свою харизму.

В последний раз Гай видел старшего брата весной 134 г. до н. э. В свой первый поход в Испанию двадцатилетний юноша отправился с верой в то, что их род находится на пороге своего величия. Старший брат готовился представить Lex Agraria и рывком выдвинуть следующее поколение Гракхов на передний край римской политики. Однако в Испании Гаю пришлось узнать, что все пошло не по плану. Тиберий хоть и провел Lex Agraria, но заплатил за победу своей жизнью.

В 132 г. до н. э. Гай возвратился в Рим. С момента смерти Тиберия не прошло и года, поэтому младший брат не только считал себя главой семьи, но и надеялся возглавить основанное старшим братом политическое движение. Первый шаг к публичному поприщу он сделал несколько месяцев спустя, когда его вызвали в суд защищать друга их семьи. О силе красноречия Гая тут же стали слагать легенды. Он ввел новую форму сценической риторики, став первым римлянином, который во время выступления энергично расхаживал по помосту и срывал с плеча тогу. Даже Цицерон – неутомимый критик Гракхов – признавал, что Гай был искуснейшим оратором своего поколения. «Как же велик был его гений! Как огромна энергия! Как стремительно красноречие! Поэтому все вокруг печалились, что всем этим прекрасным качествам и талантам не сопутствуют ни характер получше, ни более благие намерения»[67]67
  Цицерон, «Об ответах гаруспиков», 41.


[Закрыть]. Гай также приложил руку, чтобы изменить «аристократическую манеру произнесения речей на демократическую, чтобы ораторы обращались к народу, а не к сенату»[68]68
  Плутарх, «Гай Гракх», 1.


[Закрыть]. Записи той первой великой речи до нас не дошли. Достоверно известно только одно: на фоне выступления Гая «другие ораторы выглядели ничуть не лучше детей»[69]69
  Плутарх, «Гай Гракх», 1.


[Закрыть]. На тот момент ему было всего лишь двадцать три года.

Годом позже Гай опять прибегнул к своему ораторскому таланту, дабы защитить наследие семьи. Он публично поддержал предложенный Карбоном законопроект, призванный легитимизировать задним числом попытку Тиберия избраться на второй срок. И хотя документ так и не был одобрен, выступления Гая дали понять политической элите, что Тиберий отнюдь не стал единственным Гракхом, с которым им придется считаться. В действительности сила Гракха стала раздражать ведущих представителей знати, в среде которых царило единодушное мнение о том, что его нельзя подпускать к должности трибуна.

Они были совершенно правы, потому как Гай не только видел сны, в которых к нему приходил покойный брат, но и лелеял собственные мечты. За последние сто лет республика претерпела множество изменений, не предприняв ни одной исчерпывающей попытки переделать государственный корабль, чтобы выжить в новых водах, по которым он теперь плыл. В сфере, где Тиберий предложил один-единственный аграрный закон, чтобы сгладить последствия растущего экономического неравенства, Гай грезил о целом пакете реформ, направленных на улучшение тех аспектов имперской экспансии Рима, которые больше всего дестабилизировали обстановку. У Гая Гракха была мечта, из-за которой ему пришлось разделить жизнь брата и умереть защитником народа.

Когда Гай сложил вместе первые фрагменты своего пакета реформ, ему стало ясно одно: будущее Рима было за Италией. Делая первые наброски Lex Agraria, его брат, вероятно, понимал, что восстановить здоровье Римской республики можно только восстановив здоровье не только римских граждан, но и всех италиков. Пришло время отказаться от практики считать чужеземцами италийских союзников, которые на самом деле давно стали неотъемлемыми членами римского общества. В своем вольном виде возглавляемая Римом конфедерация, связывавшая последние двести лет воедино весь полуостров, себя исчерпала. И теперь, когда полным ходом развивалось окружавшее Италию со всех сторон Средиземноморье, полуостров пора было объединить.

После смерти Тиберия Марк Фульвий Флакк, с которым Гай работал в земельной комиссии, стал для него кем-то вроде старшего брата. Если младший Гракх только-только начинал свою политическую карьеру, то Флакк уже стоял на пороге получения консульской должности. И когда пришло время выставить свою кандидатуру, он выдвинул провокационную идею, вероятнее всего предварительно обсудив ее с Гаем: сделать каждого италика полноправным римским гражданином. Это предложение хоть и влекло за собой в долгосрочной перспективе серьезнейшие последствия, в основе его лежал самый практичный и неотложный вопрос урегулирования споров с земельной комиссией. Флакк полагал, что «итальянских союзников следует сделать римскими гражданами, чтобы они из благодарности… перестали ссориться из-за земли»[70]70
  Аппиан, «Гражданские войны», I, 21.


[Закрыть]. И хотя главная роль в этом деле отводилась благодарности, еще важнее представлялось то, что после принятия италиками гражданства появится возможность разрешить проблему, которая застопорила работу аграрной комиссии. И Флакк, и Гай считали, что на такую сделку италики пойдут.

Вполне естественно, что предлагать наделить италиков всеми правами римского гражданства было радикальной идеей, от которой у консервативной части знати по спине ползли мурашки. Сама мысль о том, что те, кому полагалось им подчиняться, станут с ними равны, была для них невыносима. В то же время Флакк столкнулся с другой проблемой в виде городских плебеев, ревностно охранявших свои гражданские привилегии. Стараясь не допустить одобрения этого предложения, сенат убедил одного из трибунов в период подготовки к выборам консула изгнать из Рима всех, у кого не было гражданства. Если Флакк собирался победить на избранной им почве, то ему придется убедить в этом римских граждан. Периодически повторявшиеся изгнания чужаков на позднем этапе существования республики стали ее характерной чертой, и Цицерон, осуждая подобную практику, говорил: «Возможно, для тех, кто не является гражданином, и неправильно обладать правами и привилегиями гражданства…»[71]71
  Цицерон, «Об обязанностях», III, 47.


[Закрыть], но изгонять из Рима чужаков «противоречит законам человечности»[72]72
  Цицерон, «Об обязанностях», III, 47.


[Закрыть].

Однако Флакк все равно выиграл выборы консула и в январе 125 г. до н. э. раскрыл свой план предоставления гражданства всем италикам. Но хотя он и был теперь консулом, впереди его ждала другая проблема – ему будет очень трудно убедить проголосовать за закон комиций, тем более что к тому времени в городе остались одни только римляне. Сказать, как разворачивались бы события, если бы законопроект действительно поставили на голосование, очень трудно, но к счастью для сената, у его членов появилась возможность отвлечь внимание Флакка. В Рим, с жалобой на постоянно грабившие их галльские племена, прибыла делегация союзнического города Массилия (ныне французский Марсель). Сенат поручил Флакку расправиться с врагом. То ли чувствуя, что законопроект все равно не пройдет, то ли ставя военную славу выше социальных реформ, тот уехал в Галлию и возвратился только по истечении срока своего пребывания на консульском посту. Вместе с этим истек и срок рассмотрения законопроекта о предоставлении гражданства италикам. Это был первый шаг в долгой и мучительной борьбе за предоставление им полноценных прав римских граждан, которая не завершилась и тридцать лет спустя – вопрос закрыли только тогда, когда сотни тысяч сложили головы, а сама республика чуть не погибла в огне гражданской войны.

Когда законопроект о предоставлении италикам гражданства приказал долго жить, как минимум одному городу эта весть пришлась не по душе. В конце 125 г. до н. э. восстали Фрегеллы. Эта бывшая колония, основанная в 328 г. до н. э. в разгар Самнитских войн, впоследствии сохраняла верность Риму во время длительной борьбы с Ганнибалом. По сути, город прославился своим примерным служением в войнах с карфагенянами. Чтобы остановить наступление Ганнибала в 211 г. до н. э., его жители разрушили один из ключевых мостов, а потом отказывались капитулировать даже когда Ганнибал в наказание разорил их крестьянские хозяйства. За непоколебимую преданность сенат включил Фрегеллы в число городов, «помощь и поддержка которых способствовали господству Рима»[73]73
  Тит Ливий, «История от основания города. Периохи», XXVII, 10.


[Закрыть].

О подробностях восстания во Фрегеллах практически ничего не известно, но оно считалось не настолько опасным, чтобы требовать к себе внимания консула. Вместо него сенат в начале 124 г. до н. э. отправил подавлять бунт претора Луция Опимия. Как нередко случалось с римскими предводителями, Опимий был устроен по особо бесчеловечному образцу. Он принялся грабить и уничтожать Фрегеллы, чтобы «от города, который еще вчера озарял своим блеском всю Италию, остались только разбитые фундаменты»[74]74
  Псевдо-Цицерон, «Риторика для Геренния», IV, 22, 37.


[Закрыть]. Вполне возможно, что жестокость этого грабежа представляла собой прямое предупреждение всем остальным италийцам, которым в будущем могло вздуматься пойти по стопам Фрегелл. Последующие поколения римлян включат разрушенные Фрегеллы в череду уничтоженных городов, оголенных свидетелей самодовольства разраставшейся империи Рима: «Народ Рима разрушил Нуманцию, сровнял с землей Карфаген, уничтожил Коринф и сокрушил Фрегеллы»[75]75
  Псевдо-Цицерон, «Риторика для Геренния», IV, 22, 37.


[Закрыть]. Но когда Опимий вернулся в Рим, в просьбе о триумфе сенат ему отказал. Его члены чувствовали, что если задача сводилась единственно к тому, чтобы запугать италиков, то тыкать их постоянно носом было все же чересчур.

Как оказалось впоследствии, беспощадное подавление Опимием Фрегелл стало лишь первым примером хладнокровной тактики, к которой он прибегал, защищая существующий порядок. В 121 г. до н. э. его избрали консулом, и он сыграл главную роль в решающем поединке революции Гракха – революции, вспыхнувшей с новой силой после разграбления Фрегелл и его возвращения домой.

Когда разыгрывалась эта драма, Гая Гракха в Риме не было. В 126 г. до н. э. он был избран квестором и получил назначение на остров Сардиния, где продолжил зарабатывать себе репутацию. Зима 126–125 гг. до н. э. выдалась особенно суровой, поэтому легионеры сильно страдали от недостатка продовольствия и теплой одежды. Римский наместник силой реквизировал у сардинских городов все необходимое, чтобы одеть и накормить людей, но когда жители Сардинии отправили в Рим посольство с жалобой, сенат постановил реквизиции прекратить и приказал наместнику наладить снабжение каким-то иным образом. Решить вопрос этим самым «иным образом» поручили Гаю Гракху, который совершил поездку по острову и, в полной мере задействовав всю силу своего убедительного красноречия, сумел уговорить сардинцев добровольно наладить снабжение.

Уверившись в его правоте, жители острова без всякого принуждения пошли на сотрудничество. Узнав об успешной операции Гая, сенат не столько поздравил его, сколько забеспокоился по поводу того, что может произойти, когда его фирменное, убедительное красноречие вновь заявит о себе на форуме. Поэтому его члены сговорились как можно дольше продержать младшего Гракха на Сардинии. Для консула было совершенно нормально по истечении срока его полномочий занять должность проконсула и оставить при себе всех своих людей. В итоге сенат продлил срок пребывания сардинской миссии на год, и Гай остался на острове. Но по прошествии этого времени сенат продлил его еще раз, что уже выходило за все общепринятые рамки. После Пунических войн в подобном многократном продлении срока пребывания не было необходимости – а в случае с мирной, покоренной Сардинией решение и вовсе выглядело в высшей степени необычно.

Гай подозревал, что вся эта волокита была продиктована не столько необходимостью пребывания на Сардинии консула, сколько желанием держать вдали от Рима его самого. Поэтому в ответ на эти совершенно необычные приказы Гай предпринял не менее необычный поступок. Игнорируя все обычаи предков, которые предписывали каждому подчиненному оставаться с командующим все время пребывания миссии в провинции, он попросту упаковал вещи и весной 124 г. до н. э. возвратился в Рим. После его неожиданного появления в городе весной 124 г. до н. э. сенат пришел в ярость. А вид радостных толп граждан, встречавших Гракха в гавани восторженными возгласами, еще больше испортил его членам настроение.

Но хотя их план запереть Гая на Сардинии провалился, это еще не означало, что консерваторы собирались без боя позволить ему с ликованием прорваться в трибуны. Сразу по возвращении Гая поволокли к цензорам, пожелавшим призвать его к ответу за то, что он бросил командира. Защищая себя от этого обвинения, Гай произнес одну из самых известных своих речей. Чувствуя, что недруги пытаются опорочить его честь, он стал отстаивать свое поведение на Сардинии, сказав, что пока другие использовали в провинции свои должности для угнетения местных жителей и собственного обогащения, «я, покинув Рим, привез из провинции пустой мошну, которая, когда я туда уезжал, была полна денег; другие возвращаются домой, наполнив деньгами кувшины, которые они взяли с собой в провинцию, полные вина»[76]76
  Авл Геллий, «Аттические ночи», XV, 12.


[Закрыть]. Это был язвительный ответ тем, кто обвинял его самого в нарушении общественной морали, – многие из них действительно во время службы в чужих краях без конца пили вино, наполняя пустые бутылки богатствами.

Но могущество цензоров, желавших наказать Гая за предполагаемое нарушение закона, было ограниченно. В то же время не исключено, что моральное порицание попросту преследовало цель создать фундамент для более серьезных обвинений – обвинений, которые могли относиться к юрисдикции уголовного суда. Воскресив, будто по взмаху волшебной палочки, теорию итальянских заговоров, враги Гая обвинили его в подстрекательстве и помощи в подготовке восстания во Фрегеллах. Проиталийские настроения Гая к тому времени были уже хорошо известны, и сенаторы из числа консерваторов попытались выдать их за подлинное предательство сената и народа Рима. Обвинения, конечно же, были смехотворны, потому как Гай все время, пока длился бунт, оставался на Сардинии, но благодаря им его окутало облако скандала, вынуждая его прибегнуть к ответу. В хрониках об этом говорится очень мало, но известно, что Гай с успехом отверг обвинения и начал готовиться к предначертанному ему избранию трибуном.

Выборы трибунов 123 г. до н. э. выдались особенно агрессивными, ведь основная масса знати мобилизовала своих клиентов помешать избранию Гая. Но перед популярностью фамилии Гракхов и силой красноречия Гая ничто не могло устоять. С окрестных деревень в Рим стали стекаться толпы граждан. Людей было так много, что за несколько дней до выборов им уже негде было встать на постой. Даже открытое для всех Марсово поле вскоре до такой степени заполнила толпа, что людям приходилось располагаться даже на крышах.

Пока Гай участвовал в кампании по выборам трибуна, в комиций, наконец, представили законопроект, предусматривавший ратификацию колонизации Азии, подготовленный когда-то Аквилием. На тот момент после смерти царя Атталы прошло десять лет, а азиатская провинция только сейчас была готова к ратификации. Неожиданная задержка в этом деле возникла после того, как в Рим просочились вести о позорном поведении Аквилия. Помимо прочего, его обвинили в том, что он за взятку провел границу в пользу царя Митридата V Понтийского. И поскольку эти обвинения были на сто процентов справедливыми, все говорило о том, что его признают виновным. Но жюри присяжных Аквилия оправдало. Частично этому поспособствовало несравненное красноречие Марка Антония – восходящей молодой звезды, защищавшего Аквилия в суде. Но свою роль сыграли и деньги, которые тот заплатил членам жюри, – в конечном итоге, он использовал полученную когда-то взятку, чтобы подкупить других и, таким образом, избавиться от обвинений во взяточничестве.

Когда скандал затих и окончательный законопроект о ратификации создания провинции Азия поступил в Народное собрание, Гай выступил категорически против. История умалчивает, что было тому причиной, то ли установленный Аквилием административный режим вызывал у него какие-то особые возражения, то ли что-то еще, но это, вероятно, и не важно. Гай не только хотел использовать вопрос Азии для того, чтобы разнести в пух и прах коррупцию в сенате, но и вынашивал собственные планы в отношении обустройства провинции и желал обеспечить себе незапятнанную репутацию, чтобы их реализовать.

Но хотя проблема Азии и представляла собой благодатную почву для нападок на сенат, у Гая была другая тема, которую он мог использовать по максимуму, – трагическая история его брата. «На ваших глазах, – сказал он, – эти люди забили Тиберия до смерти дубинками, его труп протащили по городу и бросили в Тибр… а друзей, которых там схватили, предали смерти без всякого суда»[77]77
  Плутарх, «Гай Гракх», 3.


[Закрыть]. Хотя его речь и содержала в себе значительную долю преднамеренных манипуляций, считать ее чистой воды цинизмом нет никаких причин. Ни один римлянин не пренебрег бы возможностью уладить вопрос семейной чести, особенно в подобной публичной манере.

В день выборов Гай без труда одержал победу, в декабре 124 г. до н. э. вступил в должность и бесспорно стал «первейшим из трибунов»[78]78
  Плутарх, «Гай Гракх», 3.


[Закрыть] – благодаря силе своей репутации и могуществу амбиций.

Размах и глубина его пакета реформ были поистине беспрецедентны. После тщательной подготовки, которая наверняка продолжалась не один год, в 123 г. до н. э. Гай Гракх приступил к исполнению обязанностей трибуна, вооружившись многогранной платформой, задуманной так, чтобы обладать привлекательностью в глазах различных групп населения. Одобренный в полном объеме, его пакет реформ обуздал бы власть сената и восстановил конституционный баланс, описанный Полибием. Позже говорили, что когда Гай довел дело до конца, «после него не осталось ничего непотревоженного, ничего нетронутого, ничего ненарушенного, одним словом, не осталось ничего, что было раньше»[79]79
  Веллей Патеркул, «Римская история», II, 6.


[Закрыть].

Но прежде чем приступать к исполнению амбициозных общественно-политических реформ, Гаю необходимо было уладить некоторые семейные дела. Первый представленный им законопроект был нацелен непосредственно на Октавия, того самого трибуна, упрямство которого так поспособствовало гибели Тиберия. Гай представил законопроект, запрещавший человеку, смещенному с должности комицием, в дальнейшем служить магистратом. В случае его одобрения, на публичной карьере Октавия можно было бы поставить крест. Но тут самым примечательным образом вмешалась Корнелия, и Гай отозвал свой законопроект. Некоторые историки считают это дело заранее срежиссированным спектаклем, призванным выставить Гракхов в благожелательном свете и под шумок утвердить принцип, в соответствии с которым Народное собрание при желании может сместить магистрата – что на тот момент еще не было установлено законом.

После этого Гай нацелился на гонителей сторонников его брата. Он заявил, что чрезвычайный трибунал 132 г. до н. э. нарушил принцип верховенства Народного собрания при вынесении смертных приговоров. Желая избежать повторения чего-либо подобного в будущем, Гай представил законопроект, провозглашавший, что учреждать суд сенат может только по получении разрешения комиция. У его членов больше никогда не будет возможности еще раз создать репрессивный трибунал 132 г. до н. э. При этом новый закон не просто гарантировал нелегитимность подобных судов в будущем, но и шел дальше, имея обратную силу. Никаких запретов на придание закону обратной силы не было, и человека вполне могли признать виновным в преступлении, которого в те времена, когда он его предположительно совершил, попросту не существовало. К их числу, например, можно было отнести Рупилия и Лената, возглавивших трибунал 132 г. до н. э. К тому моменту, когда Гай стал продвигать свой обладавший обратной силой закон, Рупилия уже не было в живых, но вот его коллега Ленат здравствовал и преуспевал. Когда закон был принят, опечаленные друзья проводили Лената до врат Рима и он отправился в изгнание.

Покончив с семейными делами, Гай моментально переключился на реализацию своих реформ. Первым делом необходимо было возобновить работу земельной комиссии. Формально она по-прежнему существовала, Гай, Флакк и Карбон оставались ее членами, но ее работа была на долгие годы парализована сенатским постановлением, отнесшим спорные вопросы с италиками к юрисдикции консулов. Флакк попытался обойти эту проблему, наделив италиков правами полноправных римских граждан, а когда у него это не получилось, комиссия осталась «на мели». Гай пошел напролом и пересек красную правовую черту, представив законопроект, наделявший комиссию конечной юрисдикцией при решении любых спорных вопросов касательно границ. Сельская беднота, которая всегда составляла собой костяк поддержки Гракхов, пришла в восторг от мысли о том, что теперь можно будет выявить и поделить еще больше общественных земель.

Но теперь Гай хотел не просто наделить безземельных плебеев небольшими личными наделами, а создать совершенно новые сообщества. Он планировал создать в Италии целую систему новых колоний, простирающихся от Этрурии на севере до Тарента на юге. Предполагалось, что все они будут располагаться в хороших гаванях и способствовать развитию внешней торговли внутренних районов Италии с остальным миром. Чтобы заселить их, Гаю потребуются не только безземельные крестьяне, но и богатые эквиты, которым в новых колониях предстояло возглавить сословие купцов. С учетом прибылей как от торговли, так и от реализации государственных заказов, предусматривавших строительство улиц, дорог и портов, его проект колонизации обладал привлекательностью в глазах всех и каждого. Он даже мечтал о заморской экспансии, нацелившись на крупный порт побежденного Карфагена в качестве прекрасного места для создания постоянной колонии.

Кроме того, Гай приступил к воплощению в жизнь масштабного проекта по улучшению и строительству в Италии дорог, впервые в истории используя для этого единые методики и спецификации, благодаря чему проложенные им тракты прославились своей практичностью и элегантностью. Все они были одинаковой ширины и одинаково приподняты над землей, каждый оборудовался отличными дренажными системами. Гай также приказал бригадам рабочих устанавливать через каждую милю каменные столбы, чтобы путникам было легче отсчитывать расстояние. В долгосрочной перспективе эти дороги должны были помочь улучшить линии сообщения, наладить снабжение и торговлю. Что же касается краткосрочных политических выгод, то проект обещал прибыли подрядчикам из числа публиканов и постоянную работу жителям деревень.

Поскольку все эти дорожные работы предполагалось производить в сельской глубинке, городским плебеям Рима проект практически ничего не давал. Поэтому Гай, дабы заручиться их поддержкой, пообещал им то, к чему они всегда стремились: стабильные поставки дешевого зерна. В тот самый момент, когда он только вступал в должность, нашествие саранчи уничтожило урожай в Северной Африке, тем самым породив нехватку продовольствия в Риме. Гай представил законопроект, предписывавший государству приобретать хлеб, создавать его запас, а затем продавать гражданам по фиксированной цене.

Позже Цицерон заклеймил этот проект, назвав его явной попыткой заручиться политической поддержкой – из тех, к которым прибегают попрошайки, – и сказал, что лучшие люди того времени «высказывались против него, полагая, что в конечном итоге он отвратит простолюдинов от усердного труда и позволит предаваться лени»[80]80
  Цицерон, «Речь в защиту Публия Сестия», 103.


[Закрыть]. Однако отличительным признаком имперской муниципальной политики впоследствии стало отнюдь не пособие в виде бесплатной выдачи зерна. Его попросту предлагали по фиксированной цене, чтобы создать некую видимость стабильности. Этот законопроект настолько полюбился городскому плебсу, что дальнейшее развитие системы субсидирования зерна стало его главным политическим требованием в последующие сто лет.

После этого Гай представил на рассмотрение ряд мер, направленных на исправление положения после тридцати лет жалоб на разорительную стоимость службы в легионах. Государство снабжало солдат оружием, снаряжением и одеждой, но потом публиканы, которые выполняли его заказы, вычитали эти затраты из их денежного содержания – для легионеров, и без того обнищавших, это было пагубное бремя. Гай провел закон, прекращавший практику вычета государством этих затрат. Как и в случае с развитием системы зерновых субсидий, для перехода от армии, рекрутируемой на время военного похода, как было в разгар республиканского периода, до легионов Августа, содержавшихся на постоянной основе, потребовалось целых сто лет, но закон Гая, переложивший затраты с карманов граждан на государственную казну, стал большим шагом.

Наконец, он увенчал пакет своих реформ двумя важными законодательными инициативами в поддержку эквитов в целом, но в первую очередь публиканов. Первый касался вопроса, против которого Гай ранее публично выступал. Все бывшие царские владения теперь превратились в ager publicus Рима и в этом качестве могли облагаться податью, принося баснословные прибыли. Но в законе содержался один противоречивый пункт, в соответствии с которым контракты на сбор податей должен был продавать римский наместник в Азии, что позволяло этому чиновнику контролировать поток огромных богатств. Гай провел закон, по которому обязанность продавать такие контракты возлагалась на цензоров в самом Риме. С одной стороны, он был направлен на ограничение власти сената, но с другой, позволил крупнейшим и богатейшим объединениям публиканов монополизировать весь этот бизнес. Благодаря данному пункту закона Гаю стали оказывать поддержку ряд самых богатых и влиятельных жителей Рима, которых и без того уже впечатлили его проекты общественных работ. Эти новые сторонники еще не были частью политической системы, но быстро в нее интегрировались.

Дальнейшей политизации публиканов способствовала и его вторая законодательная инициатива: реформа суда, рассматривавшего дела о вымогательствах и получении магистратами взяток. Жюри присяжных для таких судов всегда набирали из сенаторов, которые долго закрывали глаза на злодейства своих коллег. В конечном счете, именно они провозгласили невиновным Аквилия, несмотря на очевидные доказательства его вины. Гай провел закон, запрещавший сенаторам входить в это жюри присяжных; вместо них его членов теперь набирали из числа эквитов. И то не всех. Чтобы иметь право войти в состав жюри, человек должен был на постоянной основе жить в Риме. А поскольку официальным местожительством большинству семей эквитов служили их деревенские поместья, единственными, кто «на постоянной основе жил в Риме», были те, кто зарабатывал на жизнь исключительно бизнесом, – в первую очередь публиканы, у которых теперь появился мощный механизм собственных интересов.

Доведя до ума эти законодательные инициативы, Гай не только инициировал реформы, на сотни лет вперед предвосхитившие стабильную имперскую структуру Августа, но и оказался в самой гуще могущественной антисенатской коалиции. Городской плебс, сельская беднота, эквиты в целом и публиканы в частности встали за ним плечом к плечу: теперь его успеху было суждено стать их успехом, а его погибели – их погибелью. В дальнейшем выкованную Гаем коалицию можно было узнать в Марии Сатурнине, Сульпиции и Цинне, которые использовали тот же базовый набор средств для реализации своих планов в борьбе с сенатом.

Когда в следующем году подошел срок выборов трибунов, Гай выразил готовность передать эстафету своему старому другу и союзнику Флакку, выставившему на них свою кандидатуру. Его участие в этой кампании стало еще одной брешью в броне неписаных mos maiorum – никогда еще бывший консул не баллотировался на должность трибуна, которая значительно ниже рангом. При поддержке Гая выборы Флакк выиграл и в этот момент – то ли в результате тщательного планирования, то ли благодаря счастливой случайности, а может и сочетанию и того и другого – во второй раз трибуном стал и сам Гракх. Он добился того самого назначения, которое в свое время вызвало столько противоречий, что буквально убило его брата Тиберия.

Какой бы им ни был вызван шок, это назначение до сих пор остается исторической загадкой. Нам известно, что поначалу он не выставлял свою кандидатуру, но когда подвели итоги выборов, выяснилось, что из десяти вакансий трибунов несколько остались свободными – результат хоть и не совсем обычный, но в прошлом подобное уже случалось. В ситуациях такого рода прерогатива заполнять вакансии принадлежала трибунам, и одним из тех, кого они назначили, оказался Гай Гракх. Вопрос лишь в том, насколько этот спектакль был задуман заранее. Может, в ходе первоначального голосования использовались те или иные манипуляции, чтобы оставить вакантными несколько мест? Или же это был каприз богини Фортуны и Гай сам удивился не меньше других, узнав, что его избрали на второй срок? Это нам не ведомо. Мы знаем лишь, что теперь Гай, второй раз подряд, стал трибуном.

Ко второму сроку полномочий Гай приступил на пике своей власти. С ним «тесно общалось великое множество подрядчиков, умелых ремесленников, посланников, магистратов, солдат, а также ученых мужей, и он со всеми поддерживал прекрасные отношения. Таким образом, в личном общении с людьми и заключении сделок он проявил себя еще более талантливым народным лидером, чем произнося речи с ростры».