Текст книги "Русская фантастика – 2017. Том 2 (сборник)"

Алмазная незабудка

7 октября 2413 года.

20.30. На реке Голын безоблачно.

1

Я шел по набережной.

Не искал особенных знаков.

Деревянные скамьи с мудрыми нужными изречениями, издалека заметные говорящие указатели. Запах свежего чая, зеленой листвы, цветов, ванили. В Дин-ли не спрашивают, сколько тебе лет. Если ты живешь в Дин-ли, по-любому выйдет – много. Но здесь торопиться некуда, ты все успеешь.

Ты – пенсер. Ты – подобный в подобном.

Высокая дама в шляпке, прихотливо построенной из белых чудесных перьев, издали кивнула мне, может, обозналась или просто удивилась молодому челу. Подведенные морщины и цветные тату пользовались в Дин-ли большим почетом, их не прятали. Бросались в глаза береты – вязаные и печатные, без этого никак. Тысячи веселых открытых улыбок. Вон человек-гриб ростом в сто шестьдесят, но смеющийся. Уже выцветшие, но уверенные глаза, наверное, когда-то голубые.

Чаще всего возраст пенсеров выдает походка.

«Тетки» справляются со многими трудностями, но не со всеми, природу не переспоришь. Я, например, узнал пенсера Борисова. Бибай. Этого уже в юности считали сумасшедшим, хотя какая юность у сумасшедших? Он испытывал мощные ракеты, работал на орбите, не раз горел, темные пятна ожогов на лице, на руках и сейчас бросались в глаза, но, скажем так, ничему не противоречили.

Похоже, я застал в Дин-ли пик моды на тату. Лучистые звезды, цветные луны во всех четвертях, прихотливые лилии, снежные перья, крылатые рыбы, перепончатокрылые драконы, птицы из волшебных снов.

На меня тоже обращали внимание.

Кивали, провожали насмешливыми взглядами.

Пожалуй, так обращали бы внимание на согбенного старика, затесавшегося вдруг на званый вечер, проводимый молодыми челами.

«Такому не нужна живая вода», – услышал я.

Оборачиваться не имело смысла. К тому же, в сухощавом франте, руки, шея и лицо которого было густо оплетены прихотливыми тату, я узнал знаменитого лингвиста Л., лет семьдесят назад построившего общую теорию языка. Вот с ним, наверное, было бы интересно пообщаться.

2

«Такому не нужна живая вода», – повторил кто-то.

Ну да. Зачем молодому челу живая вода? Когда тебе тридцать пять – на вечность смотришь без особенного интереса. Да и чужим я себя не чувствовал, несомненно, заслуга «теток». Впрочем, и пенсерам в Дин-ли кривые слабые ноги мешают не больше, чем отблеск фонарей на воде. Улыбки, покашливание, легкое придыхание. Большая река, долгие облака. Цветные и белые воротнички, легкие сандалии, туфли, шляпы, береты, снова тату. Пенсеры ничего не хотели скрывать – были разрисованы, как маори. Я узнал в толпе престарелого художника Якова Рябова, акварели и масло которого известны многим, если не всем, даже у меня хранится несколько миниатюр. Яков Рябов всю жизнь писал тени. Кажется, он знает такие оттенки, для которых еще не придуманы названия. Гайхамшигтайгаар. По самому звучанию диковинного слова я понял («тетки») его значение. Чудесно. И произнесла это согбенная дама в элегантной широкополой шляпе чуть набекрень, с цветами.

Я вдруг понял, чего мне не хватало в Дин-ли.

Детей, конечно. Не было тут детей. Не знаю, с чем это можно сравнить.

Негромкие покашливания, шарканье ног, спокойные улыбки. Над рекой Голын безоблачно. И все же не спокойствие объединяло пенсеров. И не возраст, и не отсутствие детей, как бы это ни бросалось в глаза. Игра, – вот что свело пенсеров на набережной в Дин-ли. Они не хотели доживать последние годы в городских домах и квартирах. Они прожили долгие жизни, иногда скучные, иногда чрезвычайно яркие, теперь им хотелось только игры. Они не впали в детство, как иногда подшучивают, совсем нет, они просто хотели участвовать в чем-то достойном самого активного человека.

Климатический удар подвел черту под всей прошлой историей человечества.

Больше никаких войн. Теперь все – на людей. Каждый заплатил за удивительную старость своим удивительным прошлым. Они распрощались с Лондоном и с Венецией, с Голландией и с Данией. Не они лично, конечно, а их предки, как выразился бы археолог. Они навсегда распрощались с Прибалтикой, с Флоридой, с частью Аляски. Уцелевшие небоскребы Сан-Франциско украшают теперь длинный одноименный остров, огромные территории Китая и Индонезии ушли под воды Мирового океана, захватившего все, что он мог захватить. Астрахань, Санкт-Петербург, прибрежная полярная полоса, архипелаги Западной Сибири…

Но у пенсеров Дин-ли горели глаза.

Они были самодостаточны и свободны.

Они пришли на эту набережную, чтобы послушать и посмотреть еще один вариант «Одиссея», они ждали новой необычной музыки, новостей о живой воде. Без некоторой доли воображения никакой нормальной жизни вообще не существует. Не важно, что многие тут хромают и даже опираются на трости. «Тетки» с ними. Это придает уверенности.

«Быть мальчиком – вопрос пола, быть стариком – вопрос возраста».

Я засмеялся, но не стал оборачиваться. Все тут свои, я ничем не хотел выделяться.

О «тетки», дайте мне сил и терпения. Наделите меня выдержкой. Я о каждом увиденном хотел что-то знать. О «тетки», не позволяйте мне никого, совсем никого упустить из виду. Я подмигнул согбенной старушенции, небрежно распустившей по плечам седые красивые волосы. Она незамедлительно ответила, даже чуть-чуть подпрыгнула, показывая, какая она ловкая и быстрая, прямо не согбенная старушенция, а сжатая пружина!

И не важно, что все тут поглядывали на меня снисходительно.

3

Никто не спорит, весь мир – театр.

Никто не спорит, все женщины, мужчины – актеры.

Эти тезы уже несколько столетий ни у кого не вызывают сомнений.

Но пенсеры хотят не просто играть. Они хотят играть только самих себя. Они хотят играть то, чего не успели доиграть в прошлом.

С игры все начинается, игрой все кончается.

Я никогда не встречался со Счастливчиком, но, наверное, узнал бы его.

У него лицо, наверное, желтое, как текучий песок. Он наверняка из самых неукротимых пенсов. У него злые глаза. Впрочем, это все вздор. Я незаметно потянул носом, но не почувствовал никакого запаха.

Смеющиеся лица, стилизованные морщины, тату.

Кто-то улыбнулся, кто-то проводил меня невнимательным взглядом. Я не представлял для пенсеров особенного интереса. Ну, идет молодой чел, почему нет? Когда-нибудь состарится и он. Мы не знаем, на что способен такой молодой чел, может, он давно в игре. Как, скажем, пенсер Ван Ду, прыгающий с парашютом. Семьдесят три прыжка для такого столетнего пенса не рекорд, и прыгает он с тридцати километров. Душевную его гармонию трудно нарушить, потому что живет он, в сущности, за облаками. А вот пенсер Глухой (девяносто девять лет) до сих пор активно и успешно занимается экспериментальной биохимией. Он любит Реальные кварталы, где есть возможности заниматься настоящей наукой. Пенсеру Глухому удалось выявить сложные внутренние механизмы саморазрушения человеческого ДНК. Этим он сразу окупил свою старость.

«Как я сохраняю мозг в рабочем состоянии? Я им пользуюсь».

И пенсер Глухой не просто пользуется своим мозгом, он помогает другим.

Он оказался тем единственным человеком, который не уснул в Седьмом (южном) квартале Дин-ли, когда этот квартал накрыло болезнью Дица. Пустые дома, вялые липы, в один день полностью пожелтевшая трава.

«Только спать, спать, спать и не видеть снов».

Болезнь Дица не убивает, она выключает жертву из жизни.

Чтобы разбудить спящих, понадобился мозг именно пенсера Глухого.

Под каменными рострами мелькнула женщина, напомнившая мне Иду Калинину.

За последние двадцать лет Ида Калинина (в прошлом – великая гимнастка, потом тренер) посетила места последнего упокоения многих известных, да и неизвестных людей. Мрачные слухи о пограничной реке Стикс всегда казались ей нелепыми. «Просто мы не имеем оттуда никакой информации». Пенсер Ида Калинина всерьез мечтает когда-нибудь вернуться оттуда. Она мечтает стать первым пенсом, действительно вернувшимся оттуда. Почему нет? Все понимают, что нельзя без надежного скафандра и мощных тормозных систем сойти с околоземной орбиты живым. Но Ида Калинина верит: оттуда можно вернуться.

Цэвэр. Чудо чистое.

4

«Будь счастлив, это здорово все упрощает».

Женщина в белом перехватила мой взгляд и пожала плечами.

Не всем нравятся малярийные цыплята, каким я, наверное, выглядел в ее глазах.

Но ведь и не все пенсеры нам нравятся. Многие молодые челы уверены, что рано или поздно татуировка даже на самом спортивном теле обвисает и гаснет, при этом тату – все равно искусство. Постоянно носить искусство с собой – это повышает самооценку. На выбритом виске высокого старика я увидел оранжевую звезду. Волосы разноцветными пучками торчали над головой, но висок был выбрит.

Праздничными драконами плыли над рекой облака.

Выгнутый мост походил на смазанную зноем радугу, вода матово серебрилась, на столиках волшебно вспыхивала стеклянная и фарфоровая посуда. Огненные фонтаны, праздник живых цветов. Пенсеры не печалились. Подумаешь, на всех не хватит живой воды, что-нибудь придумаем. Подвяжем пучками волосы, сменим тату. У нас головы совсем голые? Зато их можно красиво расписывать. У нас выпученные выцветшие глаза? Зато мы умеем, как пауки, ползать по скалам.

На открывшейся за поворотом площади я увидел игровую площадку, над которой, как последний штрих неведомого стилиста, парила в воздухе огромная массивная балка с отчетливыми, даже издали просматривающимися потеками янтарной смолы. Запах свежеспиленного кедра всегда приятен. Было видно, что кое-где к балкам приклеились бабочки. А на самой игровой площадке завалилось на борт деревянное судно с мачтой, украшенной веревочными реями и вантами.

«У нас немногие играют на флейте».

Улыбка. Бибай. Будто бабочка вспорхнула.

И я впервые ощутил неясную тревогу («тетки»).

Это было невероятно. Это походило на недосмотр, на ошибку. Я никогда не задумывался о такой возможности, но рядом, совсем рядом, в трех-четырех шагах, за отдельным столиком сидела Алмазная незабудка. На ней был кардиган крупной вязки и самый обычный печатный беретик. Ничего вызывающего. Но внезапный холодок пронзил меня. Я не видел ее пять лет. Алмазная не встала, увидев меня, и вообще смотрела без улыбки. Листочки юного мышиного горошка выглядят, может, нежнее, не знаю, но Алмазная, как и пять лет назад, была похожа только на незабудку. Алмазики в розовых слегка оттянутых мочках. Никаких морщинок, намека на них. Румянец – не наведенный, густые ресницы – свои. При таком лице даже кривые ноги женщину не испортят, а у Алмазной и ноги были само совершенство. И она, несомненно, чувствовала себя своей среди многих пенсеров, пестрых как зебры, украшенных самыми наглыми прическами и татушками.

Рядом с Алмазной сидел пенсер.

Этот, конечно, был в тату и в морщинах.

Старый, даже древний, хотя это его не портило.

Он тянул через трубочку какой-то синий напиток и делал это значительно, неторопливо, втягивая узкие щеки. Ни одного лишнего глотка. Он все заранее отмерил. Было видно, что он выпьет ровно столько, сколько заранее определил. Похож на ископаемого проконсула, подумал я, только дикости не хватает. Такими были наши далекие предки, хоть сейчас отдавай его археологу. Счастливчик? Обычно «тетки» точно выводят на цель, но я колебался. Тяжелые челюсти… мрачный взгляд… низкий лоб, припорошенный седыми кудряшками…

Я спросил: «Как ты?»

Она ответила: «На свой возраст».

Тридцать шесть. В таком возрасте вопросы о здоровье звучат нелепо («тетки»). Проконсул, впрочем, не обратил на мой вопрос никакого внимания. Просто я, видимо, прервал их разговор.

«Все в этом мире – для человека…»

«…пока не знаешь истинных масштабов».

Наверное, я помешал им, иначе Алмазная не стала бы удерживать проконсула.

А она удерживала. Рука ее – тонкая, загорелая, без единой морщинки, лежала на грубой, мощной, расцвеченной алыми и синими узорами руке проконсула. Если это действительно был Счастливчик, он, похоже, неплохо шлифовал какую-то там историю. «В мире, созданном не тобой, не все доступно пониманию». Произнося это, спутник Алмазной и впрямь напомнил мне проконсула – зубастого примата, вымершего десятка два миллионов лет назад.

Алмазная улыбнулась и убрала руку.

Это ее движение (не примирило) объединило нас.

Но я снова почувствовал тревогу («тетка»). Я чего-то не понимал.

Кажется, и проконсулу не понравилось движение Алмазной. Помни, Лунин, сказал я себе, помни, что ты давно уже не практикант, а она давно не наставница. Помни, что ты – сотрудник Отдела этики, и твоя тонконогая беда встречается не с тобой, а с каким-то зубастым пенсером.

5

Прошлое – мертвое время.

Прошлое – это умершее время.

На игровой площадке, метрах в десяти от нашего столика, под плавающей в воздухе кедровой балкой хромой игрок в седых дредах привязывал к мачте накренившегося деревянного судна робко вскрикивающих сирен. Гибкие, с крыльями из рябых, как у кукушки, перьев, лысые, Гомер бы сказал: гологоловые. Мелкие сиреневые цветочки украшали кожу сирен как фантастические кружева. Может, такими они и были когда-то, почему нет?

Меднокопытные кони… Золотые гривы…

Проконсул тяжело смотрел на меня, но тревога исходила не от него.

Я чувствовал – я в игре, но в какой? Еще я чувствовал, что не понравился проконсулу. Может, какой-то сбой? Может, информационная подзарядка в камере Т оказалась не на высоте и «тетки» смазали подачу, или просто проконсул был в том возрасте, когда наглых молодых челов не замечают?

Но я-то все замечал. И алмазики в прелестных ушах Незабудки. И то, как тяжелые желваки скул сдвигают с мест глубокие морщины проконсула. И то, как мелькают в моей голове странные видения. Песчаная пустыня. Выжженные камни. Выбеленные, высохшие, как хворост, кости.

«Игра – всегда повторение».

Время – цак. Дорога – дзам. Вода – ос.

Монгольские слова так и порхали в воздухе.

«Я не понимаю», – признался я и услышал в ответ:

«В мире, созданном не тобой, не все доступно твоему пониманию».

Режущий песок, острый привкус крови. А почему, собственно, нет? Игра тоже может отдавать кровью. Мы далеко не всегда знаем, чем игра закончится. Верблюды, лошади, телеги – квадратные ящики на колесах. «Тетки», кажется, работали на «отлично», такими яркими были видения. Проводник-идиот бормотал: «Вода». Но как взять с собой воду, если только одной дроби на телеге четыре пуда и все надо тащить на заморенных верблюдах и лошадях. Почему-то слова проконсула (может, из-за перевода, предложенного «теткой») и даже слова Алмазной звучали скучно, именно как монгольский язык, когда его не понимаешь. Ну да, мертвые кости, пустыня. Но этот мир все равно наш. Пусть ничто в нем не принадлежит нам, но он наш. Он почти целиком построен нами. Вольно диким заблудшим осам строить свои гнезда где попало, это ничего не меняет в мире.

Я даже удивился своей патетике.

К счастью, проконсул уже поднялся.

«Барятэ». Я обрадовался. Мне сразу стало легче.

На фоне негромкой толпы Алмазная и проконсул будто кружились в медленном танце, они что-то произносили, но я видел только рты – шевелящиеся, как у рыб. А с игровой площадки уже лился негромкий речитатив.

«Всех обольщают людей, кто бы ни встретился с ними».

Сирены беспощадны. Теперь я знал это без всяких подсказок.

«Кто, по незнанью приблизившись к ним, голос услышит, домой не вернется», – в отчаянье вскидывал руки над головой хромой Одиссей в седых дредах. Он обращался к поющим гологоловым сиренам, и в унисон ему звучали голоса матросов, таких худых, будто их набирали где-нибудь в порту Игарка в начале двадцатого века.

Заоблачное искусство

7 октября 2413 года.

20.42. На реке Голын безоблачно.

1

Одиссей в дредах.

Гологоловые сирены.

«Всех обольщают людей».

Чудо чистое. Цэвэр гайхамшиг.

Громада времен высилась над нами, как белые грандиозные облака.

Я хотел, чтобы Алмазная заговорила первой, но она продолжала молчать, и я опять мысленно увидел песчаную пустыню, усеянную костями («тетки»). Однажды Счастливчик уже потерял в пустыне своих спутников («тетки»). И, кажется, теперь Счастливчик вновь собирается в те края.

Зачем? Почему он так торопится уйти – не с игровой площадки, а в пустыню?

Я не знал, что именно случилось три года назад в желтых мертвых песках, отчего погибли спутники Счастливчика. Но они шли в пустыню по своей воле, значит, знали, куда идут.

«Спасибо, что ты меня услышал».

«Но ты же еще и полслова не сказала».

«Теперь все равно. Можешь спрашивать».

Разумеется, я спросил, зачем Счастливчик собирается в пустыню? Может, хочет найти живую воду?

Алмазная удивленно подняла голову.

«Чтобы остановить Счастливчика, нужны серьезные основания».

«Разве двенадцать трупов в пустыне не основание?»

«Для игры – нет».

«Как тебя понимать?»

«Раз ты не знаешь, не скажу». – И сама спросила: – «Ты видел отчет Счастливчика по Гобийскому переходу?»

«Разве он доступен?»

«Частично».

«Значит, в нем действительно есть что-то такое, что не стоит выкладывать в общее пользование?»

«Такое можно найти в любом серьезном отчете».

«Тогда почему Счастливчику разрешили новый переход? Ведь ему разрешили?»

Алмазная кивнула: «Его игра связана с прошлым».

«Разве не все игры связаны с прошлым?»

«Это уже не важно».

«Почему?» – не понял я.

«Потому, что ты принял предложение Счастливчика».

Теперь я вообще ничего не понимал. «Какое предложение?»

«Пойти с ним».

«В пустыню?»

«Конечно».

Я прислушался. К себе («тетки»). К окружающим («тетки»).

Привязанные к мачте сирены вели какую-то особенную арию.

Я пойду со Счастливчиком? В пустыню? Я принял его приглашение? Как это? Когда? Зачем мне в пустыню? Разве мало уже того, что однажды Счастливчик потерял в пустыне своих спутников?

«Да, он их потерял. – Алмазная подняла на меня взгляд, и на этот раз глаза ее были мрачными. – Что с того? Людей всегда тянуло к теневым линиям, Лунин. Разве не так? Вспомни, как популярны работы Якова Рябова. Всего лишь неясные смазанные тени на полотне, но как они беспокоят. Учись разбираться в оттенках, Лунин. – Она почему-то упорно называла меня по фамилии, будто подчеркивая дистанцию между нами. – Даже искусство, Лунин, придумано для того, чтобы длить чувство опасности».

«Не знаю. Я не искусствовед».

«Игра утверждается не искусствоведами».

Ну да, с искусства все начинается, искусством все кончается.

Но разве твои губы, моя Алмазная незабудка, были просто игрой?

Да, я всего лишь обыкновенный молодой чел, моментальный человек, так нас называют, но разве игра – удел только пенсеров? Пять лет назад, моя тонконогая беда, ты стонала в моих руках, ты отвечала именно мне, а не кому-то другому. Твое тело, твои слова и стоны – разве это была только игра?

2

На реке Голын безоблачно.

3

«Зачем я в этой игре?»

«Чтобы помочь Счастливчику».

«Но ты вдумайся. Он потерял людей».

«Такое случается. Но убил их вовсе не он».

Алмазная опять подняла взгляд, и я осекся. На этот раз я вообще не увидел в ее глазах ни тепла, ни какого-то особенного интереса, а только старое, хорошо знакомое мне упрямство, как пять лет назад.

«Что грозит Счастливчику?»

Она ответила просто: «Время».

«Но время грозит не только Счастливчику?»

И только теперь по холодному блеску ее глаз, по вспышке алмазика в прекрасной розовой мочке я вдруг понял, что там, в нашем прошлом, к сожалению, действительно уже в далеком прошлом, у меня, человека моментального, не осталось ничего, кроме умершего времени. И если кто-то сейчас остро нуждался в живой воде, то, наверное, прежде всего я.

Череда предков

7 октября 2413 года.

21.01. На реке Голын безоблачно.

1

А на игровой площадке уже шло действо.

Сирены страстно щебетали, как большие рябые птицы.

Неволя заставляет глубже, острее, отчаяннее чувствовать родину, жизнь, детей. Цохрол. Подальше от низких темных берегов. Время и пространство заставляют глубже, острее чувствовать родину, жизнь, детей. Крылья из крупных перьев. На выбритых головах голубые цветочки, как фантастические кружева. Изумленные восклицания, нежный запах смолы, цветов. Дин-ли – город счастливых. Гавкнула собака неподалеку, будто рассмеялась. Множество глаз следило за гологоловыми сиренами, за хромым Одиссеем. Музыка текла, распространялась над набережной, ее сносило по реке, сиреневая дымка покрывала низкие далекие здания Реальных кварталов. Там озонаторы не поют, там камеры Т малой мощности.

«Если ты сам пожелаешь, – неслось с игровой площадки, – то можешь послушать…»

Наверное, ничем из прошлого нельзя пользоваться, не обдув пыль.

«У нас немногие играют на флейте».

Это произнесла Алмазная. И она произнесла это так, что мне сразу захотелось отказаться от участия в переходе Счастливчика, ведь игра предполагает импровизацию, а кто тут импровизирует? Час назад я представить не мог, кого увижу в Дин-ли. Час назад мне в голову не приходило, что я ни с того ни с сего дам согласие войти в отряд Счастливчика. Зачем мне в пустыню? Разве мы в одном искусстве?

Мне хотелось коснуться Алмазной. Мышцы сводило от этого страстного темного желания.

2

«Хубилган…» – произнесла она.

Ну да. Хубилган. Я ожидал чего-то такого.

Историю какого века шлифовал Счастливчик? Девятнадцатого.

Значит, и прозвище Хубилган из девятнадцатого. А в жизни – Пржевальский.

Правда, имя это чаще ассоциируется с открытой им лошадью, но это уже факт третьего порядка. «Тетки» работали споро. Я четко, во всех деталях, видел все, что они подсказывали. Великий путешественник. По мере продвижения к Тибету ширилась его слава. Особенно возросла она после известной стоянки у кумирни Чейбсен. Там Хубилган (Пржевальский) и его спутники до такой степени устрашили местных дунган, что они уже не осмеливались нападать на отряд.

К тому же Пржевальский спасал больных малярией и лихорадкой.

Приезжали к нему гыгены – поклониться, вручить подарки. Появлялся с верительными грамотами владыки Тибета специальный посланник. Приходили далай-ламы, тангуты, монголы, китайцы, все молились Хубилгану и его дальнобойным штуцерам. Это же девятнадцатый век. Приводили малых детей, чтобы Хубилган их коснулся. Местные жители в рваных халатах выстраивались на коленях вдоль пыльных дорог. Это были сложные, это были скверные времена. Хорошо, что никому не приходит в голову повторить маршруты великого путешественника. Хотя почему не приходит? Счастливчик, например, пытался повторить переход Пржевальского через пустыню. На лошадях и верблюдах. На него ни джунгары, ни хара-тангуты не нападали, но он потерял всех своих спутников, а вот Хубилган не потерял ни одного. В хошуме, где он останавливался, никто не смел повысить голос. В долинах и на перевалах, в пустынях и на солончаковых болотах, где соль в жаркое время нарастает над мертвой водой серыми буграми-сугробами, царил мир.

Но Пржевальский был только хубилганом; он не был пенсером.

Может, он превзошел бы любого пенсера, но все же был только моментальным человеком, оттого и умер рано. Да и как не умереть рано, если тебя постоянно обдувает ледяным горным снегом, обжигает жаром песков. А еще эти болотистые комариные пространства. А еще эти костлявые перепончатокрылые драконы в полнеба, залетающие в пустыню из Китая. Желтые пески так обширны, что монголы называют их тынгери – небо. Желтое небо. Цэвэр гайхамшиг. Оно сыплется, как песок, а пески текут, как облака. Хубилган умер не в родном поместье под липами, он упокоился на голом берегу плоского озера, раскинувшегося между устьями рек Каракол и Карасуу.

Я хотел отмахнуться от этих слов, но Алмазная не позволила.

Она снова заговорила. Теперь о некоем Ири.

Имя его звучало тревожно.

А был он всего лишь уроженцем малого бурятского селения Цаган-Челутай, они там жили как в пустыне. Этот проводник довел отряд Хубилгана (восемь верблюдов и две лошади) до Хуанхэ, пересек с ним каменистое плато Ордос, перевалил снежные перевалы Куньлуня, достиг Тибетского нагорья. Слушая Алмазную, я, конечно, вспомнил «Снежную бурю на горе Бумза» – вцепившийся в ледоруб неукротимый пенс; рядом с Хубилганом все, наверное, были такие. Щетинистые щеки в инее. Ледяная стена, черные изломы трещин, обвисшие снежные козырьки. Никакой гарантии на возвращение, но неистовый пенс вернется. С игры все начинается, игрой все заканчивается.

Среди враждебного населения надеяться можно только на себя и на штуцер.

Именно так. Только на себя и на дальнобойный штуцер.

Грубые незнакомые слова раздражали меня, будто Алмазная все еще продолжала говорить по-монгольски.

Штуцер Хубилгана пугал самых дерзких дорожных грабителей. Штуцер Хубилгана стрелял на день пути и сколько угодно раз, ведь заказывал Хубилган свое оружие в далеком Лондоне у лучшего ствольщика тех времен – Чарльза В. Ланкастера.

И помощников выбирал сам.

Я удивился: «Это-то зачем усложнять?»

Почти пять веков назад, с некоторым внутренним усилием напомнила мне Алмазная, не существовало ни камер Т, ни психологов. Шел девятнадцатый век, вдумайся, Лунин. Даже крепкие молодые челы считались моментальными, так недолго они жили, а наземный транспорт сводился к верблюдам и лошадям. Удача и собственное здоровье – только удача и собственное здоровье могли вывести путешественников из мертвых болот и пустынь. Только удача и здоровье спасали путников на ледяных перевалах и выжженных песках. Впрочем, еще красота. Это входит в условия любой игры. На самом ужасном перевале на солнечной стороне с гранитных скал, как коричневые грибы, свешиваются осиные гнезда, а в мягких мхах, как в гнезде, прячутся аметистовые примулы с желтым пятнышком посредине. Хубилган учил проводника: делай, Ири, то, что умеешь. Не завидуй никому. Не гонись за тем, что недоступно. Ты, конечно, можешь научиться от меня книжной мудрости, но это сторонние знания, они не сократят тебе путь, не переменят соленую воду на пресную, не уберегут от жары, морозов, лавин, пыльных бурь и снегов, живи, как живешь.

«Никогда не смотрел на жизнь с такой точки зрения».

«Я знаю», – усмехнулась Алмазная.

Ири, лучший проводник Пржевальского, легко находил звериные тропы в самых глухих местах. Он умел договариваться с самыми воинственными тангутами, а там, где не хватало слов, без колебаний пускал в ход оружие. Других способов выжить у Хубилгана и его спутников не было.

Холодные дожди, страшные камнепады, безумные грозы.

Слушая Алмазную, я снова увидел «Снежную бурю на горе Бумза».

Прищурившийся упрямый пенсер. Он-то уж точно был в игре. Я молча смотрел на Алмазную. Она тоже щурилась, она сейчас видела больше, чем я. Хубилган жалел, что от пятого перехода Ири отказался. «Больше я не пойду, Хубилган, – сказал Ири. – Мне больше не надо». Правда, в некоторых исторических источниках цитируется иной ответ. «Я не пойду, Хубилган, – будто бы сказал проводник. – Если я пойду с тобой, домой не вернусь».

И не пошел.

И жил долго.

А Хубилган умер.