Текст книги "Жнец тёмных душ"

Ничего не понимающий пианист выл. Но выл не от боли. Не только от нее. Он знал твердо и наверняка, что никогда больше не сможет играть. Выл так страшно, что погромщики не стали его добивать и поспешили уйти. Пианист же, не понимая до конца, зачем это делает, забрался в рояль, лег прямо на струны, прикрывшись, насколько это было возможно, крышкой. Он думал, что обязательно умрет, что рояль станет для него гробом. А еще пианист молился, трогая искалеченными пальцами струны и прося забрать вместе с его жизнью жизни погромщиков. Он переходил с русского на идиш, а проклятия его становились все страшнее.

Пианист, конечно, выжил. Я видел его руки, его пальцы. Они принадлежали моему деду. А каждый из погромщиков вскоре после трагедии кончил ужасной и необъяснимой смертью. Первому начисто отпилили голову рояльной струной. Второго нашли изрешеченным сотней металлических штырей, в которых узнали рояльные колки – вирбели. И если гибель первых двоих еще можно списать на убийство, пусть и изощренное, то третьего обнаружили в запертой изнутри комнате. Его словно пережевали огромные челюсти, оставив бесформенный мешок, набитый костями и мясом.

* * *

Альберт снял очки, потер раскрасневшиеся глаза и закончил:

– По этой причине разговоры о всяком, пусть только гипотетически возможном, насилии, все евреи мира воспринимают одинаково.

Альберт, кажется, собирался продолжить, но его прервал долгий раскатистый смех Володи. В полной тишине он смеялся так долго, что на глазах его выступили слезы. А после и сам смех перешел в рыдания.

– Что ж, – подытожил Генрихович, – у нас осталась еще одна история. Давай, Володя, соберись напоследок.

* * *

В моей истории не будет никакой мистики. Почти. Бывает, что жизнь куда страшнее пересказанных через третьи руки историй. Потому что она здесь и сейчас. Жила на свете девочка Валя. Из простой, можно сказать бедной семьи. Наивная, доверчивая. Красивая простой, глубокой красотой. Работала, училась на вечернем. Вся жизнь у нее была впереди. Знала Валя, что отучится она на отлично, что будет у нее дом или квартира, нашим государством всякому труженику гарантированная, что будет любимый муж и будут дети. Чрезмерно ли было ее желание? Нет. С большою долей вероятности так и было бы. Потому что училась она на отлично, работы не боялась; и был у нее друг. Друг, души в Вале не чаявший.

По выходным друг этот играл в клубном ансамбле на баяне. Для души играл, не для денег. А в понедельник вставал и шел на завод. И тоже был жизнью своей почти что доволен. Тоже знал, что впереди у него только хорошее. Но бывают и между близкими людьми обиды. Хотела Валя пойти в ресторан, послушать столичный джаз. А другу ее тогда не до ресторанов было, копил он на колечко и на свадьбу, чтобы по-человечески. К тому же взыграла в нем творческая ревность, не без этого. Одним словом, пошла Валя в ресторан с подругой.

И вскружил ей голову не то джаз, не то коктейль «карнавал», не то угостивший ее коктейлем красавец-саксофонист Саша. Хранившая душевную и телесную чистоту Валя не видела ничего дурного в том, чтобы принять приглашение и немного поговорить о музыке с Сашей и двумя его друзьями, Стасом и Альбертом. Валина подруга сперва согласилась отправиться в гостиницу неподалеку, но уже у дверей сказала, что ей пора домой. Вале же было одинаково неловко и оставаться одной, и отказываться от приглашения. Она сказала, что задержится буквально на полчаса. Но ребята раз за разом давили на жалость, льстили, подливали…

А потом изнасиловали ее. По очереди.

Вернулась Валя домой с червонцем, который вручил ей напоследок Саша. Рассказала эту историю матери, а пока та бегала в милицию, повесилась в чулане. Вечером ее друг, баянист Володя, осознав, какую ошибку совершил накануне, пришел свататься. С цветами. С кольцом.

Когда он ворвался в гостиницу, номер был пуст. В милиции поначалу зашевелились, но, узнав имена подозреваемых, быстро свернули расследование. Так уж вышло, что все они были детьми людей чересчур влиятельных, а доказательств у семьи погибшей не было никаких.

Три года Володя не мог жить. Сначала пил, потом лежал в психбольнице. Там он и встретил человека, рассказавшего ему про Дом вечного джаза и давшего адрес с несуществующей улицей на мятой бумажке. Володя ему тогда не поверил. Но первое, что он увидел после выписки, – была ресторанная афиша.

Да, это были они. Как ни в чем не бывало Саша, Стас и Альберт готовились выступить в том же ресторане. На вокзале троицу встретил увлеченный джазом восторженный и дураковатый провинциал Володя. Он таскал их чемоданы, бегал в магазин, обещал экскурсию по городу – все, лишь бы приобщиться к прекрасному. У Володи был с собой цианид, был нож. Он выбирал, как и когда кончит этих гадов, но неожиданно заметил указатель с названием той самой несуществующей улицы. И понял, что сегодня ему не придется марать рук.

* * *

Володя обвел взглядом троих товарищей. Генрихович следил за происходящим с нескрываемым интересом. Первым смог заговорить Альберт.

– Я не насиловал. Я был против.

– Практиковал непротивление злу насилием? – ухмыльнулся сторож.

– Не всегда плохие поступки совершают плохие люди, – медленно проговорил Саша, словно сам не верил в свои слова. – Мы дураки были молодые. И ничего не знали о судьбе этой… Вали.

– На самом деле ее звали Лидой, – тихо сказал Володя. Вы даже имени ее не запомнили.

– И что теперь? – Стасик вскочил с лавки, половину его лица заливал горячечный пурпур, половина была белой, как простыня. – Думаете, можете нас запугать?

– Никто не будет никого запугивать, – спокойно ответил Генрихович. – И убивать не будет.

– А зачем тогда этот спектакль? – В словах Саши было больше усталости, чем вызова.

– Затем, что перед нашим выступлением хорошо бы душу очистить. Чтобы ничего не тяготило, чтобы только полет, импровизация, счастье. – Генрихович поднялся со своего стула. – Идем!

Он отпер дверь и вышел первым, за сторожем проследовал Володя. Лишь тогда, опасливо перешептываясь, выглянули в темный коридор Саша, Стасик и Альберт.

– Не отставайте, здесь без меня опасно, – крикнул Генрихович и свернул за угол.

Шли они впотьмах как будто целую вечность, пока сторож жестом фокусника не отворил двери в огромную концертную залу. Зрительские места пустовали, на залитой же светом сцене выстроились в ряд инструменты. Саша дрожащими руками поднял сверкающий сакс, который узнал бы из тысячи. Стасик перекинул через шею ремень барабана и погладил потемневшую кожу в пятнышках мальчишеских родинок. Альберт опустился на банкетку перед гробоподобным роялем, на пожелтевших клавишах которого отчетливо виднелись следы замытой крови. Володя взял свой старенький баян. Генрихович подошел к стоявшему на авансцене рекордеру и водрузил на него чистый рентгеновский снимок.

Стоило сторожу нажать на кнопку записи – и четверка заиграла разом, без раскачки. Генрихович сел, свесив ноги с края сцены, и мечтательно закрыл глаза. Музыка была прекрасна. Она фланировала от легкомысленности к напору, от жизнерадостности к меланхолии. Ее хотелось слушать не дыша, остановив сердце, мешающее идеальному ритму, и в то же время хотелось вскочить, чтобы танцевать под нее до изнеможения. Музыка останавливала время, стирала весь мир за пределами зала. Она стирала память о прошлых неудачах и тревожные предвкушения грядущих. Хотелось, чтобы она не кончалась никогда.

Первым стал задыхаться саксофон. В прямом смысле. Генрихович обернулся и увидел, как ожесточенно пытается Саша вдуть воздух в инструмент, но на самом деле раздувается сам. Глаза парня выкатились из орбит, шея расплылась, как у больного базедовой болезнью, живот и грудь надулись так, что водолазка задралась почти до шеи. Сакс ревел пожарной сиреной – Сашины пальцы продолжали исправно нажимать на клапаны. А потом Саша лопнул, как мясная хлопушка, разбрызгивая в стороны мелкую красную морось.

Остальных музыкантов объял ужас, даже с лица Володи сползло прежнее равнодушие, но было видно, что они уже не могут остановиться.

Следующим был Стасик. Палочки лопнули у него в руках, и Стасик с громовым грохотом принялся биться в барабан, ставший как будто каменным. Было видно, как ладони его окрасились кровью, доносился хруст костей, но барабанщик не сбавлял силы ударов, под которыми его конечности укорачивались, как карандаши под натиском точилки. Когда бить стало попросту нечем – из плечей Стасика торчали теперь бессильные культи – он опустился на колени и принялся бить в барабан лбом. Нескольких ударов хватило, чтобы голова его расплылась забытым на подоконнике плодово-ягодным мороженым. Но даже после этого Стасик – точнее, то, что от него осталось, – пытался из последних сил броситься на барабан грудью.

Альберт понял, что будет следующим, из глаз его брызнули слезы, и в этот же миг рояль, как огромная лягушка, проглотил его. Пока челюсть крышки трамбовала тело внутрь, не поместившиеся ноги по-кукольному вздрагивали в такт музыке. Высосав из жертвы все, что было можно, рояль срыгнул на пол горсть костей, выглядывавших из прорех кожаного колобка.

– Ну что, Володя, пришла пора оплатить долг, – лукаво подмигнул парню Генрихович.

Володя все шире разводил в стороны меха баяна, и вслед за ними раздавалась его грудная клетка. Трещали кости, трещала одежда. Наконец ребра разошлись так сильно, что кожа между ними лопнула, и в прорехе показалось еще бьющееся сердце. Мгновением спустя все было кончено.

Сторож снял с рекордера готовую пластинку и вышел из залы. Через закрытые двери он слышал нарастающий гул аплодисментов. В кабинете Генрихович положил «кости» в конверт, подписал его и отправил в шкап. После этого вымыл рюмки, достал из ящика в углу новую бутылку «охотничьей», взамен поставив пустую тару. Сторож хотел было присесть, но чуткое ухо расслышало несмелый стук в дверь. Дежурство в Доме вечного джаза никак не кончалось.

Оксана Заугольная
Хвосты

Алина умерла. Как глупо! И непонятно, что хуже – лежать на полу собственной кухни и знать, что пролежишь так еще долго, пока не протухнешь, запахом не протечешь к соседям, которые и забьют тревогу, или понимать, что смерть вовсе не конец ощущений. Стало только хуже, Алина по-прежнему все чувствовала, но не могла пошевелить даже пальцем или закрыть начинающие сохнуть глаза. Ничего.

С мамой она дежурно созванивалась на Новый год, и следующий звонок планировалсяне скоро, на Восьмое марта. Ах нет, мама может позвонить еще семнадцатого февраля, когда Алине исполнится тридцать четыре. Должно было исполниться, неудачница!

Ноги мерзли, задница тоже. И совершенно не вовремя обострился слух. Она даже не могла скрипеть зубами от раздражения, которое вызывает неплотно закрытый кран. Капает совсем немного, но каждый раз бьется о стоящую в раковине немытую посуду. Прекрасно просто, люди найдут не только ее распухший вонючий труп, но и грязную посуду в раковине, в комнате тоже бардак, да и трусы она сегодня надела удобные, а не красивые. Она же не собиралась куда-то идти. В некотором роде и не пошла.

Алина хотела рассмеяться своим сумбурным глупым мыслям, но мертвое тело и это не позволило.

К смерти вообще дано приготовиться не многим, но настолько быть неготовой надо уметь. Хорошо хоть, корм кошкам сыпется автоматически и хватит там надолго. «Боже, благослови изобретателя автоматических кормушек, если ты есть, конечно». Алина находилась в том состоянии, когда уже начинаешь сомневаться в существовании бога. Словно в ответ на ее мысли, из коридора послышались кошачьи шаги. Это, наверное, в каких-нибудь сказках кошки ходят бесшумно. Или просто Алине достались неправильные кошки, которые топали, как маленькое стадо. В любом случае сейчас все четыре заявились на кухню.

Алина не видела их, ей вообще доступен был лишь плохо прокрашенный со следами кисти потолок. И спасибо за эти следы, иначе совсем с ума бы сошла! Но, несмотря на это, она точно знала, где какая из кошек.

Трехцветная «дворянка» Фрося остановилась у входа на кухню и деликатно ждет, когда ее позовут. Не дождешься, милая, не в этот раз. Самая старшая из Алининых кошек, подобранная «на счастье» в подворотне еще котенком, Фрося отличалась королевским воспитанием и совершенно не кошачьей скромностью. Сибирская Беатриска-Ириска сразу побежала есть, да с таким шумом, словно кошечку держали взаперти и вот наконец-то допустили до еды. Персидская Луша забралась на ноги раскинувшейся на полу хозяйки и свернулась клубком подремать. Эта кошка засыпала где угодно, и она вряд ли вообще заметит когда-нибудь, что хозяйка умерла. И наконец – Банни. Новенькая в их женском кошачьем царстве.

Банни Алине привезла подруга прямо из Японии. Строго говоря, «неправильного» бобтейла Катя привезла для себя. Ездила учить язык и за приключениями, а нашла жениха и вот такую кошечку с длинноватым для бобтейла хвостом. Подарок жениха. Так что, выправив все документы для перелета, она повезла Банни домой. Жених должен был приехать следом, но что-то не сложилось. Катя не объясняла, а Алина не спрашивала. На кошку у Кати началась сильная аллергия, да и глаза подарок мозолил, надрывал разбитое сердце. Не в силах помочь подруге утешиться из-за потери вероломного японца – ну не сильна она в утешениях! – Алина легко взяла кошку, сменив какое-то очень японское имя на домашнее имя любимой героини Сейлор Мун.

Банни была кошечкой умной, исправно ходила в лоток, ела любой корм и не драла обои. А что хвост длиннее, чем у любого бобтейла, – так Алине кошки не для выставок, а для души.

И вот сейчас Алина лежала и слышала, как Банни подходит к ее руке и с мурчанием трется о тыльную сторону холодной ладони. Не успев умилиться такой преданности новенькой, Алина почувствовала шершавый кошачий язык на коже.

Сначала ей было даже приятно, теплый зверь методично проходился языком по руке. Но потом она поняла, что Банни лижет в одном и том же месте, а шершавый язык дарит не ласковые прикосновения, а проходит как наждак, сдирая кожу, пролизывая ее до мяса и глубже, к кости.

«Да она меня жрет! – с опозданием сообразила Алина. – Ладно хоть не с лица начала».

Картина распухшего вонючего трупа перед глазами обрела еще больше красок: теперь он был обглодан до костей. Как знать, может, остальные кошки тоже присоединятся к Банни, когда поймут, что сухой корм – это сухой корм, а хозяйка все-таки может и испортиться…

От этих мыслей Алину замутило, боль в руке стала невыносимой, а тошнота комковато подбиралась к горлу.

«Как же глупо я умерла! – с отчаянием подумала Алина. – Стоп. А как именно я умерла?».

Эта мысль, тошнота, боль – все смешалось во взрывоопасную смесь, которая буквально подкинула Алину в воздух, и она рывком села. На кровати.

Размышлять об этом было некогда, она бегом помчалась в туалет, чудом не споткнувшись о вышедших на шум в коридор кошек, где наконец и облегчила бунтующий желудок, низко наклонившись над унитазом. Потом Алина долго полоскала рот под краном и вытирала руки, набираясь смелости зайти на кухню. Сон был слишком яркий. Она, может, и отравилась суши, но этим объяснялась тошнота, никак не остальное.

Отругав себя за трусость, Алина набрала мамин номер.

– Что-то случилось, Алиночка? – Голос мамы был встревоженным. Еще бы, они не созванивались без повода… дай вспомнить сколько. Пару лет точно. С тех пор как разругались из-за того, что Алина вместо мужа и детей завела еще двух кошек в компанию к Фросе. И мама не хотела понимать, что Алина просто не желает, как все, заводить семью просто «чтобы было». Мама в сердцах сказала, что лучше бы она залетела и вышла замуж, а потом развелась через полгода, как пара ее подруг, и этого Алина простить не смогла.

Но сейчас ей не хотелось быть в квартире совсем одной. И она позвонила маме.

– Нет, мама, просто хотела узнать, как у тебя дела, – как можно аккуратнее ответила Алина, носком ноги толкая дверь в кухню.

Капает кран на грязную посуду. На столе крошки и недопитый чай. Больше ничего. Под ногами пронеслась Ириска и бросилась к еде. Луша с мурчанием начала тереться о ноги, Фрося со скорбным выражением на морде застряла у входа, переминаясь с лапы на лапу.

– Хорошо у меня все. – Голос мамы все еще звучал нервно, но уже спокойнее. – Ты как? Как здоровье? Работа?

Алина стиснула зубы и досчитала мысленно до десяти. Еще одна любимая мамина тема. Она не понимала работу фрилансера. Алина же видела в ней единственный минус – в случае чего ее не найдут до семнадцатого февраля, и только.

– Все хорошо, – обтекаемо ответила она, пообещав себе ни в коем случае не поссориться с мамой в этот раз. Она же не импульсивный подросток, а взрослая женщина, в конце концов!

Нажала кнопку на чайнике и села за стол. Зажала телефон между плечом и ухом и потерла кисть. Почему-то ее жгло, словно все нервные окончания были оголены. И мурашки, словно она отлежала руку.

– Мам, а отчего рука может сильно болеть? Будто жжет, – прервала она мамины расспросы, которая в меру тактично, не иначе как тоже решила ни за что не ссориться, пыталась найти причину Алининого звонка.

– Это туннельный синдром! – Даже по телефону было слышно, что мама обрадовалась. – По телевизору рассказывали, что такое бывает от постоянного сидения за компьютером.

Алина закатила глаза, радуясь, что мама ее не видит. И так ведь каждый раз.

– Во-первых, не из-за компьютера, а из-за мышки, – терпеливо пояснила она. – Во-вторых, ты даже не спросила, какая часть руки. Может, плечо.

– И что же, плечо? – ехидно спросила мама.

– Нет, – пришлось признаться Алине. – Как раз рядом с запястьем.

Она выслушала народные рецепты лечения такой древней напасти, как туннельный синдром, и наконец-то попрощалась. Одно хорошо, нахлынувшее раздражение не оставило места для ужаса, заполнившего Алину после пробуждения настолько, что впору было им захлебнуться. Так что дальше день пошел по накатанным рельсам: она сходила в магазин, поработала, сварила обед, вечером уселась перед телевизором в компании кошек: толстая Луша на коленях, скромная Фрося притулилась в ногах, а Банни и Ириска расположились на спинке дивана.

Она и вовсе бы забыла про страшный сон, если бы не продолжающая беспокоить рука. Алина время от времени терла больное место, а после ужина даже погрозила пальцем Банни, мол, безобразница какая, разве тебя плохо кормят? Банни непонимающе моргнула янтарно-желтыми глазами и махнула хвостом. Пришлось ей поверить.

А потом Алина умерла. Ей было тепло и уютно в постели на чистых простынях, с теплым одеялом и в красивой кружевной сорочке. И все портило то, что, даже такая красивая и аккуратная, она была совершенно точно и беспросветно мертва.

Конечно, Алина первым делом подумала, что это снова сон. Хорошо было бы ущипнуть себя, но вот беда – руки не слушались, как и ноги тоже. Даже сердце непослушно молчало, а глаза в этот раз были закрыты. Тем не менее, когда рядом кровать мягко прогнулась под кошачьим весом, Алина точно знала, какая кошка запрыгнула прямо к ее лицу. Хотя по тому, как прогнулась кровать, можно было ошибиться.

Вес кошек Алина знала до грамма – не из-за того, что была такой уж психованной кошатницей. Просто ее кошки облюбовали умные весы, которые сама Алина невзлюбила за совершенно неумную честность. Когда тебе уже за тридцать, каждые лишние сто граммов веса ощущаются как дополнительные годы. Но весы были куплены самостоятельно, своими вот руками, и выбросить их было стыдно. А кошкам то ли нравились яркие цифры, то ли гладкость весов, но сидели они на них по очереди ежедневно и по нескольку раз. Фрося с Банни были легче других, меньше четырех килограммов, да и то Фрося никогда не взвешивалась после еды. Умная кошачья женщина.

А вот Банни весила всегда три с половиной килограмма, хотя Алина и кормила всех кошек хорошо. Впрочем, сейчас Алине это не помогло, она все равно была мертвой, а Банни… Банни была очень голодной.

Она лизала подбородок, пролизывая кожу до мяса, но скоро осмелела и принялась кусать Алинины губы, пытаясь оторвать кусочек за кусочком. Сильная боль ничуть не помогала Алине в этот раз снова проснуться, да и было ли это сном? За губами последовали щеки, Банни урчала, мяла мягкими передними лапками шею мертвой Алины, ласково терлась носом, пачкая его в крови, а потом тыкаясь этим же носом в закрытые веками глаза, продолжала лизать и грызть щеки, скулы.

Даже когда Алина все-таки проснулась, она не сразу открыла глаза, все еще не веря, что боль почти прошла, а ее лицо по-прежнему целое. Так же не открывая глаз, она осторожно потянулась рукой пощупать губы, которые нещадно кололо, словно после уколов, и наткнулась на мягкую шерсть сидящей на груди Луши. Глупая кошка напугала ее, сдавив своим немаленьким весом грудь и вызывая кошмары! Алина с облегчением рассмеялась и тут же накрыла ладонью рот – больно.

Она долго смотрела на себя в зеркало, потом на Банни, кротко умывающуюся на окне. Погрозила пальцем ей, а потом и толстушке Луше – для профилактики. И позвонила Кате.

– Привет, что-то случилось? – сразу на ее приветствие встревоженно ответила Катя. Кажется, это новый тренд, в котором Алина не разбиралась, – беспокоиться о ней лишь по факту звонка.

– У меня все прекрасно, – уверила подругу Алина, придирчиво разглядывая лицо в зеркале. Она открыла рот, подвигала челюстью и вытаращила глаза. Лицо болело, будто она провела все мыслимые и немыслимые процедуры, начиная с массажа и иглоукалывания и заканчивая пилингом. А выглядело при этом совершенно обычно.

– Как насчет посидеть у меня? Возьмем суши, винишка, поболтаем.

– Я не против, только давай выйдем куда-нибудь? – Голос Кати стал виноватым. – Ты помнишь, моя аллергия…

– Помню, да. – Алина поморщилась, и это снова отдалось болью. Интересно, а у нее могла вот так начинаться аллергия? Или аллергия всегда сопли и сыпь? Надо хоть в интернете поискать, что ли. – Давай тогда в нашем любимом суши-баре «У реки»?

– Отлично. – Катин голос повеселел. – И ты хоть выйдешь наконец. А то со своей работой и едой на заказ небось солнца неделями не видишь!

– Да-да, – кисло ответила Алина. Она вышла из ванной комнаты, устав разглядывать себя в зеркале, и подошла к окну. Накрапывал дождь, редкие прохожие кутались в плащи и поглубже надвигали капюшоны или прятались под темными блестящими зонтами. И почему, интересно, Алина предпочитала проводить время с кошками дома?

Но встретиться с Катей все равно стоило, они не виделись уже пару недель, а Алина очень тщательно планировала общение с родственниками и друзьями. Поэтому и рассталась с последним парнем: он слишком любил спонтанно завалиться в гости, позвать на вечеринку или пропасть на неделю. Алина предпочитала все планировать, да и как объяснить человеку, который твою работу считает бесконечным отдыхом на диване, что встать с пресловутого дивана ты сможешь глубокой ночью, когда отправишь выполненное задание заказчику?

Против воли Алина снова себя накрутила и разозлилась. Плохая погода, ноющие рука и лицо добавили огоньку к постоянно тлеющему раздражению. Взять себя в руки удалось только в самом суши-баре. Мальчик-официант неожиданно для Алины узнал ее, посадил за любимый столик и сразу принес фирменный коктейль. Приятно, черт возьми, много ли нужно человеку!

Катя опоздала. Как обычно, впрочем. Алина не спешила утешать подругу после пропажи ее японского жениха еще и по этой причине. Боялась ляпнуть, что японцы любят пунктуальность и аккуратность. Как и работодатели, которые у Кати менялись с незавидной регулярностью.

– Ты плохо выглядишь, – заявила Катя раньше, чем села. – Тебе стоит начать ходить на йогу вместе со мной. И медитативные практики – это нечто. Я просто заново родилась!

– И тебе доброго вечера, – миролюбиво ответила Алина, с которой второй коктейль совершил чудо не меньшее, чем обещанное Катей от модных практик. К тому же наверняка сама Катя раньше, чем через месяц, поменяет йогу на что-то еще более модное и развивающее. Они это проходили много раз, Алина перестала поддаваться на очередные приглашения.

Некоторое время они молча выбирали, что заказать, и только после этого вернулись к разговору.

– Но ты и впрямь плохо выглядишь. – Катя заискивающе улыбнулась, будто и впрямь понимала, как неприятно это слышать. – Что случилось?

– Работы много, да еще сплю плохо, – отмахнулась Алина. – Кошка еще твоя…

– Что с ней не так? Заболела? – Катя заинтересованно нагнулась вперед, ближе к Алине. – Или дерет обои, шипит на других кошек?

– Да ничего из этого. – Алина натужно рассмеялась. Рассказывать про сны ей расхотелось. – Спит на кровати, а не на лежанке, а Луша знаешь какая ревнивая? Вот и бегают всю ночь, гоняют друг друга.

– А-а… – Алине показалось, или Катя была разочарована?.. – Я в кошках не разбираюсь, если честно. Спасибо, что ты ее приютила, а то жалко. Так не вовремя эта аллергия!

– Это точно, не вовремя, – согласилась Алина. Она с тоской поняла, что говорить им с Катей не о чем, приходится мучительно подыскивать общую тему, которая не затухнет сразу после пары слов. Но таких не находилось.

– Снова в Японию не собираешься? – наугад попыталась Алина и, судя по помрачневшему лицу Кати, снова промахнулась.

– Не напоминай даже, – процедила Катя с таким лицом, словно именно Алина уговаривала ее поехать в Японию и влюбиться там в вероломного японца, который так и не приехал за ней в Россию. – Почему кому-то все, а кому-то ничего?

Алина давно уже не пыталась понять, к чему относится этот крик души, что вырывался из Кати с завидной регулярностью, и вместо этого подозвала официанта ради третьего коктейля. Настроение поднялось достаточно, чтобы белый шум, в котором периодически мелькали слова вроде «самодисциплина», «тайм-менеджемент», «медитация» и «визуализация успеха» проходил мимо ее ушей. Когда все ее участие в диалоге сократилось до редкого поддакивания, разговор пошел живее. И если бы так не болели лицо и рука, Алина и вовсе была бы довольна. Вместо этого она то и дело украдкой касалась губ и щек, а когда Катя сделала паузу, чтобы вдохнуть, поспешно подозвала официанта с расчетом.

Коктейли немного притупили и раздражение от бессмысленной встречи, и страх. Но они вернулись дома. Стоило Алине закрыть дверь квартиры, как она поняла, что боится наступления ночи. Такого с ней раньше не случалось.

«Еще пару бокальчиков вина, и посмотрю хорошее кино», – произнесла она вслух и покачала головой. Вот так, да? Начинает разговаривать сама с собой… Или с кошками?

Банни с мурлыканьем потерлась о ноги, то ли успокаивая, то ли выпрашивая еду. Алина наполнила миски и погладила начавшую с урчанием есть кошку.

«Надеюсь, ты наелась достаточно и не собираешься…» – Алина запнулась.

Она не знала, как это произнести вслух, пусть даже обращаясь к кошке. Не собираешься меня есть? Кусать? Пугать? Банни муркнула в миску, даже не отрываясь от еды, и чуть дернула длинноватым для бобтейла хвостом, мол, не мешай.

Алина пожала плечами и наполнила ванну. Ароматные соли и пена должны были расслабить ее измученное тело. Может, и боль прошла бы.

Узнать это Алине не удалось, потому как она снова умерла. Она лежала у края ванны, не иначе как поскользнувшись на гладком кафеле, и размышляла, лучше или хуже умереть тут.

С одной стороны, она совершенно голая. С другой – зато чистая и не в старых немодных трусах. Лампочка мигнула и погасла, Алина без особой надежды попыталась поднять руку или хотя бы пошевелить пальцем, но… ничего. Умерла так умерла. И без света ей приходилось просто лежать и таращиться в темноту.

Дверь в ванную комнату Алина не закрывала – какой в этом смысл, если живешь одна. Теперь же, слушая тихие кошачьи шаги, она об этом жалела. Как и о том, что не завернулась хотя бы в полотенце, а обернула им волосы. Что толку в этом полотенце на голове, если она все равно умерла?

Мягко-мягко – если бы не кафель, и не услышишь, – Банни подошла к Алине. Ткнулась теплым носом в колени, двинулась выше. Будь Алина жива, она бы сдвинула ноги и еще прикрылась руками, но мертвым недоступна такая роскошь.

Если бы Алина после смерти могла дышать, она бы вздохнула с облегчением, когда кошка прыгнула на живот. Слишком мягкий, чтобы не стесняться его, слишком нежный, легко обгорающий на солнце, сейчас он горел от энергичных размашистых касаний жесткого, как терка, языка кошки. Впрочем, в этот раз у Банни было куда меньше терпения, и она перешла к укусам, вгрызаясь в разнородную мякоть, недавно бывшую животом Алины. Боль перекликалась с зудом, когда внутренностей касалась кошачья шерсть, и Алина не понимала, что ее мучает больше – нестерпимая боль, от которой хотелось кричать в голос, или это ощущение, когда кошка просовывает голову внутрь живота и касается разлохмаченных краев раны своей отвратительно мягкой, щекочущей шерстью.

Когда Алина очнулась, неожиданно одетая, на диване перед телевизором, а не в ванной, она несколько минут кричала от отголосков той боли, что терзала ее только что. Свернувшаяся в комок на диване и баюкающая свое никогда не знавшее серьезного недуга чрево, Алина рыдала в голос и не сразу поднялась, чтобы открыть дверь, когда в нее позвонили.

Она с трудом добралась до двери, придерживая живот так, словно внутренности вываливались наружу.

– Алина, все хорошо? – Обеспокоенный сосед – как его хоть звали? Гена? Гоша? – заглянул в квартиру, быстро обежал глазами высыпавших в прихожую кошек. Будто рассчитывал увидеть кого-то, кто напал на Алину. Ей стало стыдно.

– Да ничего страшного, просто живот болит. – Алина с трудом разжимала губы. Она даже не удивилась, когда Гена-Гоша прямо от дверей позвонил в скорую помощь. А потом по-хозяйски сел на пуфик в прихожей. Ждать.

Алина же сдалась. Сны снами, но так сильно болеть могло что угодно. Вдруг отравилась суши на встрече с Катей? Или вообще перитонит.

Ключи она оставила соседу, который клятвенно пообещал кормить кошек. Трясясь в автомобиле скорой помощи, Алина думала о том, что, наверное, и хорошо побыть в другом месте. Полежать в больнице. Она никогда раньше не лежала в больнице! В больницу принято носить апельсины – это все, что ей вспомнилось полезного.

Усталая врач не смотрела на нее, и Алина быстро набрала сообщение.

«Привет, Слава. Принесешь мне апельсины в больницу?» – И щелкнула отправить.

Ответ пришел тотчас, словно Славик ждал ее сообщений. Глупость, конечно. У них так толком ничего и не вышло. Алина не хотела на тот момент серьезных отношений, а Славик не хотел по утрам уезжать домой. К тому же Катя все уши прожужжала, что он недостаточно хорош для того, чтобы менять свою свободу на возможность гладить ему рубашки, и Алина с этим согласилась, конечно.