Текст книги "Ночь Ягуара"

Они обменялись любезностями, а потом Кальдерон рассказал ему о событиях последних нескольких дней, особо подчеркнув, что маньяк в офисе Антонио Фуэнтеса знал о происходящем в Паксто.

– Я звоню для того, – продолжил он, – чтобы проверить, нет ли утечки с вашей стороны.

– Это невозможно, – ответил Хуртадо. – Мои люди умеют держать язык за зубами.

Слова эти прозвучали с несомненной уверенностью, хотя о том, что лежало в основе этой уверенности, Кальдерон благоразумно не задумывался.

– Возможно, – сказал он, – кто-то захотел насолить нам или вам. Конкурент, считающий, будто его обделили барышами… или оставшийся недовольным комиссионными… да мало ли что.

Последовало молчание.

– Я займусь этим, – заявил наконец собеседник. – В Сан-Педро был какой-то чокнутый священник, который угрожал напустить вонищи, но он уже вне игры. Но тут оказывается, по Майами шатается какой-то carbon, козел, с информацией, которой у него быть не должно. Что будем делать с этим Йойо?

– Делами на этом конце маршрута займусь я, – заверил его Кальдерон.

– Тебе может потребоваться помощь.

– Я справлюсь, Габриэль. Я просто сверялся с тобой.

– Хорошо, но я хочу, чтобы ты помнил: у меня есть обязательства перед людьми там. Я говорю о важных людях. Это происшествие не должно нам повредить. Ты понял, да?

– Да. Абсолютно.

– Хорошо. Твоя семья в порядке? Оливия, Виктория, Джонни?

– У них все прекрасно, – ответил Кальдерон.

– Хорошо. Держи меня в курсе, ладно?

Связь прервалась, прежде чем Кальдерон успел ответить. Впрочем, все равно это был риторический вопрос. Сейчас Кальдерон пытался вспомнить, говорил ли он Хуртадо в ходе их продолжительных деловых отношений о своей семье. О таких вещах он, как правило, предпочитал не распространяться, поскольку придерживался старомодного кубинского правила – строго разделять мир деловых отношений и внутренний мир дома. И уж, во всяком случае, не было сомнений в том, что до сих пор Хуртадо ни разу не называл их по именам. Ему вдруг захотелось уйти из офиса и основательно выпить.

Мойе наблюдает за миром, который проплывает мимо него. Он видит его из окон металлического каноэ уай'ичуранан, скользящего по сухой земле, мысленно повторяя слово «машина». Он благодарен Огненноволосой женщине за то, что она его ему сообщила. Всегда хорошо знать имена вещей. Рад он также тому, что познакомился с Кукси и получил ответы на многие вопросы, которые его беспокоили. Теперь он понимает, что уай'ичуранан не могут перемещать звезды на небе. Оказывается, они даже не знали, что являются мертвецами, и искренне считали себя живыми людьми. Он снова размышляет о звездах, что они не всегда одни и те же на небе, но подобны деревьям вдоль тропы и точно так же меняются, когда ты проделываешь по земле длинный путь. Это удивляет его, и от этого ему становится слегка грустно.

Машина поворачивает, въезжает на огороженную территорию, где находится несколько зданий, они выходят из нее все трое. Там находятся и другие мертвые люди, включая Обезьяньего парня, который взглядом посылает на Мойе проклятие, не достигающее цели, ибо Мойе отражает его защитным словом на священном языке. Есть там Сердитая женщина, которая говорит слишком много и чересчур громко, и человек с бородой, который говорит медленно и является здешним вождем, и еще один человек, тоже с волосатым лицом, но немногословный. Они переговариваются на своем обезьяньем языке, но с ним говорят по-испански, а когда он не понимает, Кукси повторяет для него их слова на рунийя.

Они садятся за стол, и Огненноволосая женщина приносит еду, которая на вкус как глина, и горячую коричневую воду. Он совсем не голоден, но берет немного, чтобы не обидеть богов этого места. Сердитая женщина говорит о смерти человека из «Консуэлы», на которого кричал Обезьяний парень, – день назад его убили в доме величиной с гору, куда надо подниматься в маленьком домике без окон, гудение которого особым манером отдается в животе. Обезьяний парень рад, что этот человек умер, но остальные сбиты с толку. Кто убил его? – недоумевают они. Мойе говорит на своем языке, что это сделал Ягуар, и они все странно смотрят на него. Некоторое время они молчат. Потом Кукси спрашивает:

– Мойе, это ты убил этого человека?

– Может быть, я бы убил его, если бы он явился в мою страну, – отвечает Мойе, – но здесь у меня нет силы. Нет, это сделал сам Ягуар. Он гневается на людей, которые хотят погубить его страну, и если они не скажут, что остановятся, то он, наверное, убьет и всех остальных.

Мойе видит, что мертвые люди поражены, но больше они на этот раз ничего не говорят.

5

Плач вытащил Паза из сна, поднял на ноги, пока нетвердые, парализованные от долгого лежания. Он с трудом натянул халат.

– Что такое? – воскликнула проснувшаяся жена.

– Эйми. Ей приснился кошмар.

– О господи, опять! Который час?

– Четыре тридцать. Спи дальше, – сказал Паз и быстро вышел из комнаты.

Войдя в спальню дочки, он в слабом свете ночника «Чирикающая пташка» увидел, что Амелия сидит в постели и плачет, прижимая к лицу старое розовое одеяло. Она протянула к нему руки; он присел на краешек кровати и привлек ее к себе, бормоча что-то успокаивающее и поглаживая девочку по головке. За последнюю пару недель это происходило с ней уже четвертый раз.

– Что это было, малышка, тебе приснился страшный сон? Скажи папе, что ты видела. Чудовище, да?

– Зверя, папочка, – пролепетала сквозь слезы Амелия.

– Зверя? Какого зверя?

– Не знаю. Он был желтый, с большими зубами и хотел меня съесть…

И тут Паза наполнил леденящий страх. Именно в этот миг он понял, что семь мирных лет подошли к концу и в его жизнь официально возвращается то, что он называл «сверхъестественным дерьмом». Больше всего ему хотелось разрыдаться на пару с дочкой, но вместо этого он, успокаивая себя, сделал глубокий вздох и с надеждой спросил:

– Зверь был похож на собаку?

– Нет, папочка. Он был немножко похож на динозавра и немножко на киску.

– Ну, такого, конечно, испугаешься, – сказал Паз, которому действительно было страшно. – Но сейчас ничего этого нет. Он не сможет добраться до тебя, верно? Сны существуют только в твоей головке, понимаешь? Звери во сне не могут по-настоящему кусать и царапать тебя. Помнишь, мы уже говорили об этом?

– Да, папа, но я проснулась… проснулась, а зверь был здесь. То есть я была совсем проснутая, уже ни полчуточки не спатая, а зверь как был, так и был.

От волнения девочка залепетала на младенческий манер, что само по себе было нехорошим знаком.

– Знаешь, малышка, – попытался успокоить ее Паз, – когда человек резко просыпается, он некоторое время еще продолжает видеть сон, то есть часть его остается во сне, особенно если сон был страшным. Короче говоря, это был только сон – видишь ведь, нет никакого зверя. Он был не настоящим.

– Abuela говорит, что сны настоящие.

Паз тяжело вздохнул и мысленно выругался.

– Я не думаю, что abuela имела в виду именно это, беби. Скорее всего, она хотела сказать, что иногда сны предвещают нам какие-то события, которые трудно узнать другим путем.

– Да-а! Она говорит, что brujos, ведьмы, могут посылать нам плохие сны и от них можно задохнуться по-настоящему.

– Но тот сон, который тебе приснился, не был таким, – наставительно произнес Паз. – Это был всего лишь сон. Сейчас середина ночи, и я хочу, чтобы ты попробовала снова заснуть.

– Я хочу сначала почитать.

– Но, милая, сейчас же поздняя ночь… – захныкал он, но девочка уже соскочила с кровати, легко, как фея, подбежала к своему книжному шкафу и вынула большого формата том под названием «Животные повсюду», и Пазу пришлось перелистать альбом, начиная от «А», альпака и армадилла, и далее по алфавиту, с описанием внешности и повадок зверей, не пропуская ни слова, потому что эту книжку девочка помнила наизусть.

– Вот зверь, который был в моем страшном сне, – объявила она, указав маленьким пальчиком на страницу, ближе к концу.

Паз хмыкнул и поспешил перейти к безобидному мохнатому яку. На ястребе девочку сморил сон.

Он поставил книгу на полку, подоткнул вокруг дочки одеяльце, поцеловал и ушел, но не в постель.

На кухне Паз увидел закутанную в халат жену, которая ставила на горелку почерневший кофейник.

– Как она?

– Все в порядке, просто сон. А ты что, уже встаешь?

Он указал на кофейники сел у стойки.

– Ага. Мне нужно сделать кое-какие записи. Хотела поработать еще прошлой ночью, но не получилось – заснула.

– Прошлая ночь еще не закончилась.

– Нуда, верно. Кстати, о нынешнем вечере – не забудь про угощение для Боба Цвика и прочих.

– Сегодня вечером?

– Так и знала, что ты забудешь.

– Я плохой муж. Может, уболтаю тебя лечь обратно в постель? Мы бы подурачились.

Она посмотрела на него, подняв брови, губы чуть тронула улыбка, и Паз подумал, что в свои сорок, после семи лет совместной жизни, она все еще красивая женщина. И брак у них удачный. По прошествии времени она перестала переживать по поводу некоторой склонности к полноте и, хотя сделалась чуть более пышной, чем раньше, теперь несла свои формы с достоинством. Можно сказать, она относилась к типажу Мерилин Монро – блондинка, высокая грудь, широкие бедра. Идеал пятидесятых годов. Правда, это относилось к фигуре, а никак не к лицу – умному, с резкими, почти невротическими чертами. Когда они поженились, ее звали Лорна Уайз, доктор философии, теперь же она звалась Лола С. Уайз Паз, доктор медицины. Имя такое же пышное, как она сама.

– Ты искушаешь меня, но мне действительно нужно сделать эти записи, иначе меня будут трахать целый день, только уже не ты, а на работе.

– Ага, то есть за буквальным сексом последует еще и фигуральный.

Она рассмеялась.

– Что поделаешь!

– Ладно, но раз дело обстоит так и ты столь беспредельно предана своей профессии, что в постель мне тебя не затащить, могу я обратиться к тебе за консультацией?

Кофейник зашипел, жена налила себе большую чашку крепчайшего черного кофе и жестом предложила кофейник ему.

Паз покачал головой.

– Нет, я собираюсь прихватить еще пару часиков сна.

Она села напротив него, сделала пару глотков. Это он в самом начале их отношений пристрастил ее к бодрящему напитку, помогавшему ей продержаться в период, названный ею «материнско-медицинским обучением».

– Консультируйся. Доктор перед тобой.

– Ладно. Так вот, пока Эйми не начала плакать, мне снился сон, яркий, четкий, какие обычно уже не снятся. Я сижу в нашей гостиной, но вместо спинки нашей кушетки я облокачиваюсь на какую-то мягкую стену, возможно, обитую шкурой леопарда, и я жду, чего именно – не помню, просто есть ощущение ожидания. И тут вдруг чувствую, что мех шевелится. Оказывается, это никакая не обивка, а живой зверь. То есть я сижу, прислонившись к зверю, желтому, в черных пятнах, ну, как у леопарда. Все это невероятно отчетливо. Этот леопард размером с лошадь, огромный, может быть, даже больше лошади, но меня это не удивляет и не пугает, напротив, кажется естественным, и тут между нами происходит этот странный разговор. Он говорит что-то вроде: «Ты знаешь, что земля умирает», а я отвечаю: «Да, правильно, войны, загрязнение окружающей среды, глобальное потепление», всю эту фигню. Зверь вдруг говорит, что я мог бы все это прекратить, то есть спасти мир, и меня это чертовски воодушевляет, и я, конечно, спрашиваю, что для этого надо сделать. Ну, вот тут зверюга и говорит: «Тебе придется позволить мне съесть твою дочь».

– Господи, Джимми!

– Конечно, но во сне в этих словах был смысл, и я подумал тогда, как мне объяснить это тебе, почему в этом есть смысл, понимаешь? Эту ненормальную логику сна? А леопард встает и потягивается, и он как будто нарисован на флаге, знаешь… из мифологии. И мне хочется пасть ниц и преклониться перед ним, хоть он и собирается съесть Эйми. Потом я слышу, что она плачет, и хочу сказать ей: эй, все в порядке, это не больно, это часть того, что должно произойти, чтобы спасти мир, но тут до меня доходит, что она действительно плачет, и я просыпаюсь.

– Ну и сон. Прими пол миллиграмма «Канкса», перед тем как лечь снова.

– Но что все-таки это значит, док?

– Это значит, что существует статистика. Во время «быстрого сна» твой мозг передает материал из краткосрочной в долговременную память, и твоя кора головного мозга интерпретирует эту статистику в искусственный инцидент. Это все равно как слышать музыку в гуле вентилятора или видеть картинки в облаках. Мозг – это орган, генерирующий модели. Эти модели не обязательно должны иметь смысл.

– Я знаю, ты всегда это говоришь, но послушай дальше. Ладно, я иду посмотреть, что с Эйми. Она говорит, что ей приснился кошмар о звере, который хочет ее съесть, и она видела его и после того, как проснулась. Я ее успокаиваю, мол, это плохой сон, и когда ты думаешь, что проснулся, на самом деле по-прежнему спишь. Так что я ее успокаиваю, и она берет свою книгу о животных и заставляет меня прочесть ее и находит там зверя из своего сна.

– Ты хочешь сказать мне, что это был леопард, да?

– Ягуар. И что ты об этом думаешь?

– Совпадение.

– Это твое профессиональное медицинское мнение? Совпадение?

Лола слегка закатывает глаза.

– Ну конечно! А что еще это может быть? Телепатия, соприкосновение сознаний?

– Или что-то еще. Я все время забываю, что у тебя иммунитет к сверхъестественному.

– Это называется разум, Джимми. Рациональная способность человечества. Что ты делаешь?

– Мешаю тебе, вот что. Запускаю свои лапы под твой несчастный халат. Проверяю, все ли там на месте. О да! Что вы думаете об этом, доктор?

Лола подалась к нему, закрыла глаза и сказала:

– Как это непорядочно с твоей стороны, когда мне нужно поработать.

– А мы быстренько. Залезай на стойку.

– А как насчет Эйми?

– Я дал ей сильнодействующий дурман, барбитурат, крутой героин, – заявил он, заваливая ее на пластик.

– Вот что я получила, выйдя замуж за кубинца, – вздохнула Лола.

– А что, разве еврейки не трахаются на кухонных столах?

– Не знаю, но я поспрашиваю, – успела сказать она, прежде чем их губы сомкнулись.

Лола на время забыла о груде работы, а Паз забыл о своих снах.

Сейчас Лола Уайз Паз работала в клинике Южного Майами, от дома на расстоянии короткой поездки на велосипеде. К тому времени, когда у нее завязались отношения с Пазом, она имела степень по клинической психологии, потом родила ребенка, а затем, вдруг проникнувшись паническим ощущением стремительного бега колесницы времени, в возрасте тридцати четырех лет решила поступить в медицинскую школу. Паз поддержал ее затею, и они оба вкалывали как ломовые лошади, чтобы заработать на жизнь, высвободить время для учебы и выполнять бесконечные родительские обязанности: в последнем им помогала могущественная Маргарита Паз, роковая abuela. Сейчас, как и чаще всего по утрам, после того как Лола уезжала на велосипеде, Паз одел дочку, накормил, отвез ее в школу, потом отправился в ресторан, где сначала приготовил все для ланча, а потом и сам ланч. Тем временем сама abuela забрала Амелию и привезла ее в ресторан «Гуантанамера». Она очень не любила выпускать ресторан из-под контроля и, когда он был открыт, проводила в нем почти все время, но любовь к внучке была сильнее. Когда время ланча прошло и поток заказов превратился в тонкую струйку, Паз увидел, что его чадо примеряет поварской фартук, который ее бабушка, видимо, перешила так, чтобы он ей был впору. Паз профессиональным взглядом оглядел крохотного помощника повара и, повернувшись к матери, произнес:

– А ведь хорошо выглядит, а? Почему бы нам не разрешить ей завтра заняться ланчем? И платить не придется, маленьким детям ведь не платят.

– А мне платят! – возразила Амелия. – Abuela дала мне доллар.

– Ладно, но только не трать деньги на выпивку и сигареты, если не хочешь остаться в три фута ростом на всю жизнь. И такой же боящейся щекотки.

После того как девочка перестала верещать, Паз поставил ее рядом с кастрюлей редиски, из которой нужно было вырезать розочки, и, когда девочка погрузилась в это занятие, отошел, чтобы поговорить с матерью. Маргарита Паз была чернокожей крестьянкой из Гуантанамо и до сих пор, приближаясь к шестидесяти годам, сохраняла метки своего происхождения. Сильные руки, широкие бедра, грудь, на которую можно посуду ставить, и суровый, оценивающий взгляд. В одежде она предпочитала яркие цвета, яркую помаду и яркий лак для ногтей, который подчеркивал ее блестящую шоколадную кожу, на голове ее часто был тюрбан, как сейчас. Паз всегда слегка ее побаивался, но на самом деле он не знал никого, кто бы ее не боялся, кроме своей дочери.

– Продукты сегодня были паршивые, – сказала она, когда он зашел в ее крохотный кабинет. – Поговори с Морено, скажи ему: если это произойдет снова, мы сменим поставщиков, переключимся на братьев Торрес. Скажи ему, что его отец никогда не относился к нам как к американцам.

– Я позабочусь об этом, mami, – ответил Паз, хотя все продукты, как всегда, были высшего качества. Просто сетования и ругань представляли собой ее манеру выказывать любовь. – Послушай, я хотел попросить тебя… Амелии снятся кошмары, ночью она просыпается и кричит, а когда я говорю, чтобы не беспокоилась, дескать, монстры в снах не настоящие, что я слышу в ответ? Abuela говорит: нет, они настоящие. Ты уж, пожалуйста, не говори ей подобных вещей, ладно?

– Ты хочешь, чтобы я лгала моей внучке?

– Это расстраивает ее. Она слишком маленькая, чтобы переживать из-за всего этого.

– Ну а как насчет тебя? Ты тоже слишком маленький?

Паз сделал глубокий вдох.

– Я не хочу начинать это снова, mami. Сантерия – это твое дело, мы не собираемся в этом участвовать. Я определенно не собираюсь, а уж Амелия тем паче.

– Что за сны? – спросила его мать, оставив без внимания это последнее высказывание, как и любое высказывание, которое она предпочитала не слышать.

– Это не важно. Мы не хотим, чтобы ты рассказывала ей такие вещи.

Мать резко вскинула глаза. Это относилось к слову «мы». Миссис Паз всегда представляла себе, что, когда ее сын приведет наконец домой невестку, это будет послушная, уважающая мать мужа кубинская девушка, какая только и нужна кубинскому мужчине. Вместо этого он привел докторшу-американку с бредовыми идеями о воспитании детей.

Доктор! Доктором должен быть мужчина, а женщина должна заботиться о детях – желательно, чтобы их было побольше, – и слушать свою suegra – свекровь с уважением, иначе как может продолжать существовать общество? Но эта невестка была настолько упряма, причем не в чем-то одном, а по множеству пунктов, что, пожалуй, вздумай Маргарита настаивать на приобщении девочки к «вашему культу», могла бы поставить под вопрос возможность для девочки проводить столько времени с бабушкой. И из-за чего? Из-за нескольких маленьких амулетов иде на ее тоненьком запястье и принесения в жертву нескольких птиц, исключительно ради благополучия и безопасности ребенка. Просто возмутительно – после всего того, что она для них сделала!

Задуматься о том, почему ее сын выбрал в жены такую же упертую и самостоятельную особу, как его мать, ей почему-то, не приходило в голову.

Она драматически вздохнула и воздела руки.

– Ну ладно. Что я могу сделать, я всего лишь старая женщина, на меня можно совсем не обращать внимания, это нынче в порядке вещей. Вот уж не ожидала, что, прожив долгую жизнь, на склоне дней буду подвергаться презрению. Да ладно, пусть так. Если угодно, я вообще больше не скажу этому ребенку ни слова! Можешь забрать ее отсюда!

На этом месте она извлекла из рукава яркий шелковый платок и промокнула им глаза.

– Будет тебе, mami, не своди ты меня с ума. Все не так, и ты это знаешь…

– Но, – сказала она и устремила на него свой взгляд, – но есть нечто.

Последовал ритуальный жест, отгоняющий злые силы.

– Что еще за «нечто»?

– Нечто, движущееся в орун, я не знаю, что это, но нечто очень могущественное, и оно имеет отношение к тебе, сынок, и к ней. Да, ты думаешь, что я глупа, но я знаю то, что знаю.

Сказать на это было вроде бы нечего, поэтому Паз поцеловал мать в щеку и вышел.

– Это хорошая розочка, – сказал он дочке, – но вырезать лепестки нужно тоньше, так, чтобы они загибались вниз и были больше похожи на настоящий цветок. Вот, посмотри, как это делаю я.

С этими словами он взял из кастрюли перец и хрустящую редиску, которые за восемь секунд превратил в цветы.

Амелия посмотрела на предложенный гарнир холодно.

– Мне больше нравится так, как это делаю я, – заявила она, снова продемонстрировав, что в семействе Паз яблочко от яблони недалеко падает.

Несколько часов спустя Паз снова потел над грилем, но теперь взял на себя еще и бремя изготовления собственного бананового дайкири. Чувствовал он себя славно, и настроение у него было прекрасное. Гриль стоял в его собственном патио, и на нем потрескивали и дымились несколько порций свиных ребрышек барбекю в кубинском стиле, замаринованных в соусе из лайма, тмина, орегано и шерри. Амелия поставила стол для пикника на пятерых, салат из морепродуктов и цикория-эндивия был приготовлен и теперь охлаждался в холодильнике, в компании с двумя большими винными бутылками с приятным на вкус испанским белым вином и дюжиной маленьких подносов с открытыми пирожками с фруктами. Работал магнитофон: музыка Арсенио Родригеса, которая выплывала из окон комнаты, смешивалась со сладковатым дымком от гриля. До женитьбы Паз почти не готовил дома, и его жизнь вне работы почти полностью состояла из сексуальной. Лола и раньше была более общительная, а после получения докторской степени это ее свойство усугубилось, и теперь гости бывали у них почти каждую неделю. Он не имел ничего ни против того, чтобы готовить для ее гостей, ни против самой их компании. Она не водилась с людьми, к которым можно было бы относиться свысока.

До брака фактически весь интеллектуальный багаж Паза был результатом постельных разговоров, поскольку он встречался только с яркими, одаренными женщинами. Он обеспечивал им прекрасное времяпровождение и сексуальное удовлетворение, а взамен черпал содержимое их мозгов, поскольку, обладая недюжинным умом, был напрочь лишен усидчивости, необходимой, чтобы получать знания, проводя долгие часы в аудитории, слушая, как монотонно гундит профессор, или корпеть над бесчисленными тестами.

У него была исключительно хорошая память, которая подпитывалась только через аудиоканал, но зато давала возможность во время этих вечеринок отпускать ремарки, звучавшие по меньшей мере удивительно в устах бывшего полицейского и нынешнего повара. Когда это случалось, Паз и сам был доволен, и жену, с ее интеллектуальным снобизмом, радовал. В такие моменты он читал на ее лице невысказанное: видите, он вам не какой-нибудь чурбан неотесанный.

Послышался звонок подъехавшего велосипеда, и на подъездную дорожку выкатила Лола. Амелия с радостными криками выбежала маме навстречу, чтобы похвастаться сплетенной ею гирляндой желтых цветов и долларом, заработанным в ресторане. Потом поцелуй для Паза. Лола огляделась по сторонам и восхищенно принюхалась:

– Здорово пахнет! Ты снова идеальный муж.

– Куда там идеальный! Представь себе, я до ланча прибрал кое-что из холодильника.

– О, это мне очень даже понятно, – великодушно отозвалась она. – Я знаю, каковы мужчины – у тебя ведь во рту и маковой росинки не было за сколько? За семь часов?

– Семь часов, тридцать две минуты, – сказал Паз, – но кто считал?

Она рассмеялась и ушла принять душ и переодеться. Паз выпил еще дайкири и добавил к мясу соуса.

Боб Цвик был крепким, уверенным в себе мужчиной еврейско-африканского происхождения с неистребимым нью-йоркским выговором, звучавшим во время неформальных встреч почти непрерывно. Окончив Массачусетский технологический институт в шестнадцать лет, этот малый пять лет работал в Принстоне совместно с Эдвардом Уиттеном над М-теорией. Проникнув в тайны субатомной структуры до такой степени, до какой они его интересовали, он, ко всеобщему удивлению, сменил специальность, переключился на молекулярную биологию, получил степень доктора философии в Стэнфорде, после чего, видимо, почувствовав потребность передохнуть, прибыл в Майами, чтобы позагорать, а заодно стать еще и доктором медицины. Познакомившись с Лолой, он мигом запал на нее, как, впрочем, западал почти на каждую симпатичную женщину, а будучи со смехом отвергнут, стал ее другом. Надо отметить, после первого же отказа он уже не пытался навязываться и не затаил обиды. Паз вряд ли выбрал бы его в друзья, но вполне с ним ладил, пару раз даже брал с собой на рыбалку на своей лодке. Он находил Цвика интересным типом, общение с которым может быть приятным, но при избытке чревато головной болью. Что-то вроде дайкири.

Явившись в тот вечер в шортах, сандалиях и футболке с принстонским логотипом, Цвик вошел размашистым шагом, обнял и поцеловал хозяйку, подхватил и закружил Амелию, пока та не завизжала, обменялся рукопожатием с Пазом и представил свою нынешнюю подружку, длинноногую блондинку с костистым сардоническим лицом. На ней был топик без рукавов и длинная юбка из какой-то смятой, липнувшей к ногам материи цвета лаванды. Паз почувствовал небольшое трепыханье в животе, но она и глазом не моргнула.

– Бет Моргенсен, – представилась женщина, протянув руку. – Вы, должно быть, Джимми Паз.

– Он самый, – признался Джимми, гадая, сказала ли она Цвику и, что более важно, собирается ли сказать об этом сегодня вечером.

– Что это, банановый дайкири? – спросил Цвик. – Чего я хочу, так хочу. Бет, этот парень делает самый лучший дайкири во всей галактике. Дайкири галактического уровня.

– Наслышана, – откликнулась Моргенсен, которая на самом деле знала этот дайкири вовсе не понаслышке, поскольку поглощала его в галактических дозах восемь лет назад, когда была одной из многочисленных подружек Джимми Паза.

Он подал напитки вместе с блюдом отварных креветок и маленькими горшочками разнообразных соусов, избегая ее взгляда.

Они выпивали за легким столиком, расслабленно покачивая плечами и пощелкивая пальцами в такт музыке. Несколько раз Паз вставал из-за стола, чтобы снова наполнить блендер, и Амалия, которой нравилось выжимать лаймы и мелко крошить в чашу бананы, всякий раз ему помогала. В последний такой заход он наткнулся на Бет Моргенсен, которая возвращалась из ванной комнаты. Паз отослал Амелию с полным блендером к гостям, и Моргенсен проводила весело семенившую девочку взглядом.

– Итак, – сказала она, окидывая его нахальным взглядом, – что я вижу? Джимми Паз приручен и одомашнен, при жене и дочке. Кто бы мог подумать? Похоже, я упустила свой шанс.

– Вот уж не знал, что у тебя были на мой счет такие соображения. Насколько я помню, твоей целью был толстый профессор.

– Значит, я была глупа. Сколько времени ты женат?

– Семь лет, около того.

– О, опасный период.

– Не знаю. Пока меня все устраивает.

– Значит, она калейдоскоп восторга.

Бет придвинулась ближе, положила руки ему на плечи, слегка покачивая под музыку бедрами.

– Трудно поверить, – сказала она, – чтобы ты еще и хранил ей верность. Совсем не похоже на того Джимми Паза, которого я знала раньше.

– Люди меняются, взять хоть тебя. Помнится, ты готова была выскочить из трусиков за пару понюшек кокаина.

– Верно. Хочешь, чтобы я выпрыгнула из них сейчас? Ты ведь знаешь, что под ними.

Паз одарил ее фальшивой улыбкой, сопровождаемой искусственным смехом, и отстранился.

Бутылка сменялась бутылкой, а в миске росла груда креветочной шелухи. Цвик разглагольствовал о своем намерении проникнуть в тайны сознания и найти ответ на «последний вопрос в науке, остающийся без ответа».

– А я думал, – заметил Паз, – что это должна быть универсальная теория, которая свяжет теорию относительности, квантовую механику, квантовую гравитацию, – Всеобщая Теория Всего.

– Только не это! – воскликнула Бет в притворном ужасе. – О нет! Ты завел с ним речь о связующей теории! Разбуди меня, когда это закончится.

– Да, тиоретически, – сказал Цвик с немецким акцентом, – ти-орети-чески так оно и есть, но беда в том, что, даже вечно наблюдая за столкновением элементарных частиц или глядя в телескопы за процессами, происходящими на расстоянии в миллиард световых лет, можно, конечно, прийти к определенным выводам, но они никогда не получат экспериментального подтверждения. Вот теория относительности или квантовая механика – это совсем другое дело. Они нашли подтверждение в тысячах долбаных экспериментов.

Его понесло, и он излил на компанию краткий курс основ квантовой электродинамики и общей теории относительности, используя креветки и кухонную утварь в качестве частиц (или волн) и салфетки, чтобы моделировать пространства Кала-би – Йау, в которых мнимые семь дополнительных измерений пространства-времени были свернуты в бесконечно малых пределах длины Планка. Он был великолепным лектором, живо и увлеченно излагавшим самые немыслимые заумные теории. Похоже, даже Амелия некоторое время слушала его и лишь потом отвлеклась на игру с кошкой.

– Ага, звучит здорово, только смысла в этом, похоже, никакого, и никто не может соотнести эту бредятину с нашим, данным в ощущениях, миром, – встряла Моргенсен. – Мгновенное воздействие на расстоянии, растягивающееся время, квантовые кошки, которые живы и мертвы одновременно, – лично мне кажется, что вы, ребята, все это просто понапридумывали.

– Это потому, что ты примитивное существо, а не ученый, – заявил Цвик. – Очаровательное, конечно, но примитивное.

– Прошу прощения, почему это я не ученый? Я тоже занимаюсь наукой.

– Лженаукой, вот чем ты занимаешься. Твоя социология – это лженаука, которая использует статистическую методологию, чтобы замаскировать набор ложных постулатов. Она сродни френологии. И не имеет значения, настолько вы точны с вашими долбаными замерами и опросами – поскольку в их основе лежит мура, то и на выходе получается то же самое. Наука – это физика: теория, анализ, эксперимент. Все остальное – дерьмо собачье.

– От такого слышу – парировала Бет.

– Но если рассмотреть все это в ином ракурсе, – покладисто сказал Цвик, – мы начинаем понимать, что социология действительно царица наук, глубокая, просвещающая, и при близком рассмотрении существенно отличается по виду от собачьего дерьма…

– Из твоих слов можно сделать вывод, что связующая физическая теория – тоже собачье дерьмо, – зудела Лола.

– Нет, – возразил Цвик, – она имеет внешние очертания настоящей подлинной науки, с математической точки зрения она предсказывает то, что нам уже достоверно известно, но на самом деле маловероятно, чтобы она была чем-то, кроме, ну, не знаю, теологии, что ли. Теология тоже имеет формальные признаки науки. Вот и эта теория при всех ее достоинствах стала совершенно средневековой: нет никакой надежды на ее опытное подтверждение, потому что для постановки такого эксперимента не хватит всей энергии во Вселенной. Да, конечно, хотелось бы добраться до нитей или измерений, замкнутых в длину Планка, постичь суть космоса, да только это все равно что искать черную кошку в темной комнате. Даже если она там есть. Что мы обнаруживаем – темное вещество? Темную энергию? Да сколько угодно, но ничего больше.