Текст книги "Настоящая любовь"

Но дедушка и слуги, назначенные присматривать за ним в течение тех нескольких недель, были непреклонны.

Во второй раз он оказался в этом доме, когда приехал на похороны матери. Прожил три недели и умчался обратно в Лондон, дав себе слово никогда больше сюда не возвращаться. Он был тогда застенчивым юношей, стоящим на перепутье. К тому же его угораздило влюбиться – в первый и последний раз. Он был неловок и глуп. А еще очень несчастен.

Два дня беспрерывно лил дождь, по небу катили облака, а он почти все время стоял у окна в своей спальне и мрачно взирал на парк и реку вдалеке, или бродил по дому, или заглядывал на конюшни, или прохаживался по мокрой траве под деревьями, с которых капала вода. И все время жалел, что приехал. И удивлялся, почему обрывок разговора двух незнакомцев вынудил его, поддавшись порыву, поступить так необдуманно, что было ему совершенно не свойственно. Сейчас он хотел покинуть этот парк. Хотел вернуться в Лондон, к знакомой жизни, и не знать больше хлопот.

На третий день он отправился в Пантнеуидд, соседнее поместье, не такое большое, как его собственное, да и земли там были менее плодородны, а домишки гораздо скромнее. Жили там сэр Гектор Уэбб и его жена, тетка Герейнта, сестра его отца. Они виделись всего несколько раз, так как не испытывали друг к другу родственных чувств. Что было вполне понятно. В течение двенадцати лет после смерти брата леди Стелла с полным правом ожидала, что поместье будет отписано ей и ее мужу.

А потом неожиданно объявился Герейнт и невольно разрушил их надежды.

Ему оказали вежливый, хотя несколько прохладный прием. За чаем он выслушал рассказ о прискорбных событиях в соседнем поместье, случившихся несколько дней назад, когда толпа сожгла стога сена у Митчеллов просто потому, что судебный пристав забрал у фермеров часть урожая в счет неоплаченной десятины.

– Можно подумать, у любого мужчины, женщины или ребенка есть право отказаться платить законную подать на том основании, что она им не по карману, – заявила леди Стелла. – Я всегда говорю, что мы живем в варварской стране.

– Оглянуться не успеем, как вновь начнется бунт Ребекки наподобие того, что был в тридцать девятом, – произнес сэр Гектор. – Тех зачинщиков нельзя было упускать, ведь сейчас они считают, будто победа осталась за ними. Их следовало выследить, схватить и повесить или по крайней мере сослать на пожизненную каторгу.

– Они разве победили? – вежливо осведомился Герейнт.

– Были три новые заставы, – объяснил сэр Гектор. – Их соорудили, чтобы перехватывать фермеров, возивших из сушильни известь и пытавшихся обойти другие заставы. Толпа снесла все три постройки, а ту, что была в Ифейлуэне, даже несколько раз, когда попечительство восстанавливало ее. В конце концов опекунский совет решил убрать все три заставы и позабыть о том, что было. Непростительное проявление слабости. Я тогда так и сказал.

– По крайней мере с Джонсом и Тегидом вам можно не бояться беспорядков у себя в имении, Уиверн, – неохотно признала леди Стелла. – Они не потерпят глупостей, и ваши люди знают это.

Герейнт знал, что Брин Джонс – его судебный пристав. Он побеседовал с ним этим утром, и тот не слишком ему понравился. Хью Тегид когда-то работал у дедушки помощником егеря и, вполне возможно, сейчас дослужился до егеря. Герейнту очень мало было известно о своем уэльском поместье. Он специально не интересовался, как идут там дела, хотя другие свои поместья знал превосходно.

– Я назначил Харли управляющим Тегфана, потому что никого лучше не нашел, – сказал Герейнт, – и у меня до сих пор не было повода жаловаться на то, как он справляется с делами.

Герейнт знал о Тегфане только то, что поместье процветало.

– Вы правильно сделаете, оставив дела на его попечение, даже если собираетесь задержаться здесь подольше, – сказал сэр Гектор. – Он славный малый.

– А кроме того, – добавила чуть грозно леди Стелла, – вас ведь не учили управлять поместьями, Уиверн.

Это было не совсем так. Обучение, которое началось для него в двенадцать лет, не было посвящено почти ничему иному. Его тетя, конечно, имела в виду другое: то, что его не воспитывали с рождения как владельца поместья. Герейнт поднялся, чтобы уйти, склонил голову и не удостоил ее замечание ответом.

Только на четвертый день он рискнул покинуть пределы парка и заглянуть в деревню, а заодно на соседние фермы. Как ни странно, ему совсем не хотелось встречаться с людьми, которых он знал раньше, но мог и не вспомнить. Он чуть ли не робел. Интересно, скольких из них он узнает и сколько людей узнают его. Хотя, конечно, нельзя предполагать, что они забыли его, уныло рассуждал он. Его жизнь такова, что местным кумушкам хватит пищи для пересудов на целый век и даже больше.

Вначале он отправился с визитом к преподобному Ллуиду, так как викарий англиканской церкви уже успел заглянуть в Тегфан. Это была дань вежливости – первым делом навестить священника, чью часовню когда-то посещали чуть ли не все жители деревни, да, наверное, и сейчас посещают. К тому же при данных обстоятельствах не стоило припоминать старые обиды.

Преподобный Ллуид постарел, похудел и уже не казался таким высоким и грозным, как в былые времена. Он по-прежнему строго одевался, в черный цвет, как и подобало церковнику. Только теперь он носил очки в проволочной оправе. Герейнт вынужден был признать, что ему доставило удовольствие смотреть на этого человека сверху вниз и слушать его официальную приветственную речь, произнесенную по-английски. Ему понравилось также, как он сухо поблагодарил священника за приветствие и уселся на предложенный стул в гостиной. Он еще не забыл то время, когда этот человек внушал ему ужас. Преподобный Ллуид изгнал его мать из часовни, когда она носила под сердцем ребенка – его самого. К тому времени ее уже выдворили из Тегфана. Преподобный Ллуид и его приспешники постарались сделать ее жизнь в деревне невыносимой, она не могла получить работу ни на одной из ферм. Именно они прогнали ее на вересковую пустошь.

– Вы оказали нам честь своим возвращением, – говорил теперь преподобный Ллуид, потирая руки и кивая. – Хвала Господу, что он благополучно привел вас домой. Неосторожного путника подстерегает множество опасностей.

По дороге сюда Герейнт и надеялся, и в то же время опасался, что дверь ему откроет Марджед. Но она была только на два года младше его самого, поэтому сейчас ей должно быть двадцать шесть. Наверняка она давно живет отдельно. Возможно, даже не в Глиндери.

– Полагаю, мисс Ллуид в добром здравии, – произнес он. Скорее всего она больше не мисс Ллуид.

– Марджед? – Священник перестал потирать руки. – О да, благодарю вас, милорд. Хвала Господу. Хлопот, правда, у нее хватает. Все время работает. Не годится женщине тянуть мужскую ношу, но она отказывается вернуться домой к своему отцу, хотя я не перестаю ей повторять, что был бы очень рад. Она чувствует ответственность за маму и бабушку Юрвина, и мне остается только отнестись с уважением к ее решению.

– Юрвин? – Герейнт поднял брови.

Значит, она все-таки замужем? Он так и думал. Он почувствовал легкий укол в сердце, сам не зная почему.

– Все это очень грустно. – Преподобный Ллуид, похоже, разволновался. Он снял очки и стал протирать их огромным носовым платком. – Власти поступили, разумеется, так, как им велел долг. Жаль, что исход был таким трагичным, но тут уж некого винить. Такое случается. Все мы во власти Господа.

Юрвин Эванс? Сын старого Мэдока Эванса? Мальчишкой Герейнт держался подальше от Мэдока после того, как получил однажды от него пинок ботинком. Так Марджед вышла замуж за его сына? И тот трагически погиб?

– Она живет на ферме? – спросил Герейнт.

– Да, на ферме Тайгуин, – ответил священник, – что означает «белый дом», – перевел он, возможно, решив, что граф Уиверн забыл все валлийские слова. – Он до сих пор белый, милорд. Марджед побелила его как раз прошлой весной. Она умеет работать, этого у нее не отнимешь.

Герейнт попытался представить, как Марджед живет на ферме, выполняет мужскую работу. Занимается побелкой дома. Отказывается вернуться к отцу, потому что на ферме останутся две женщины, которые скорее всего не смогут обойтись без ее помощи. Та самая Марджед, которая любила книги и музыку, которая своей игрой на арфе трогала сердца людей и вызывала слезы на глазах, чей голос не шел ни в какое сравнение ни с одним другим в краю, известном своими прекрасными певцами.

Да, так оно и было. Марджед никогда не отличалась мягкостью или застенчивостью. Как раз наоборот. Она первая из детей приняла его, когда ему было семь, а ей пять. Марджед заметила, как он прячется за кустами позади деревни, с тоской наблюдая за стайкой смеющихся и поющих ребятишек, собиравших ягоды. Он был настоящий бродяжка – тощенький, босоногий, одетый в лохмотья. Она улыбнулась ему и вежливо заговорила как с давним другом. А еще угостила целой пригоршней ягод.

Она продолжала дружить с ним даже после того, как ее отец, преподобный Ллуид, объяснил ей, что Герейнт Пендерин неподходящая компания для детей Глиндери. Пятилетняя кроха, она делала это открыто, наперекор отцу, не желая обманывать его.

Алед тоже стал его другом. Алед и Марджед. А потом его оторвали от друзей и запретили с ними водиться, даже переписываться; хотя мать обучила его чтению и письму.

Герейнт поднялся, чтобы попрощаться с преподобным Ллуидом, и ответил коротким кивком на поклон священника и бурные изъявления благодарности за то, что почтил его визитом.

Глава 3

Он намеревался сделать еще один или два визита в деревне. Один из них был особенно важен. Когда Герейнт приехал на похороны матери, Алед Рослин уже несколько месяцев работал в кузнице отца, унаследовав его дело. И до сих пор был местным кузнецом. Его кузница стояла рядом с часовней. Герейнт собирался зайти туда.

Но сейчас неожиданно почувствовал, что ему не хочется это делать. Одно из самых приятных воспоминаний детства – дружба с Аледом. Но с тех пор много воды утекло. Росли они порознь. Герейнт был доволен теперешней своей жизнью, у него было много друзей. Но ему не хотелось столкнуться с тем, что его первый в жизни друг больше таковым не является.

Пожалуй, лучше зайти к Аледу как-нибудь в другой раз. Он прошел мимо строения, где работал кузнец, чувствуя на себе взгляды людей из окон домов вдоль всей улицы, кивнул какой-то женщине, присевшей в книксене при его приближении, но не узнал ее. Он шел, нигде не останавливаясь, пока не оказался на краю деревни. Он миновал парк и собственный дом. Ноги сами вывели его на тропу, которая шла сначала вдоль реки, а потом постепенно в гору. Он, почти не думая, следовал тем путем, который проделывал, должно быть, тысячи раз в детстве.

Он знал, где искать ферму Мэдока Эванса, позже Юрвина Эванса, а теперь ферму Марджед. Он проходил мимо нее множество раз, хотя никогда не ступал за ворота. Однажды весенним днем мальчик Герейнт стоял на перекладине забора и любовался новорожденным теленком, бродившим по двору на шатких ножках, и именно тогда ему пришлось испробовать на себе ботинок Мэдока Эванса. Хозяин фермы неслышно подошел сзади и больно пнул его. Оборванцам с гор нечего околачиваться возле ферм добропорядочных людей.

Пройдя, наверное, с милю, Герейнт остановился. Неужели он пойдет к ней? Направляясь в деревню, он надеялся, что не найдет ее в доме священника, не встретит на улице. Он надеялся, что она вышла замуж и уехала куда-нибудь далеко. Он надеялся никогда больше не видеть ее. И все же, услышав, что она в Тайгуине, он тут же направился туда.

Герейнт оглянулся. Склон, по которому пришлось подниматься, вроде бы не был крутым. И все же Герейнт оказался довольно высоко. Перед ним раскинулась знакомая до боли картина: прямое русло реки, делавшее поворот лишь у парка Тегфана, огибая его; деревья и гладкие лужайки парка, большой каменный дом; деревушка, раскинувшаяся вдоль реки; фермы, разбросанные по долине и холмам, поля, еще не тронутые всходами, но все же отличавшиеся друг от друга; пастбища, где паслись немногочисленные стада овец и коров.

Он вновь ощутил неожиданный и необъяснимый приступ тоски – тот же самый, что испытал на лондонской мостовой, когда услышал обрывок разговора на валлийском:

– А я скучаю по холмам…

Холмы были частью его детства, частью его самого. Теперь он вспомнил, что скучал по холмам много томительных лет, пока не забыл их окончательно, подавив все воспоминания, и лишь случайная встреча с двумя валлийцами-погонщиками воскресила прежнюю тоску. И холмы вновь манили его.

Когда-то с матерью они жили на самой вершине. Он обернулся и посмотрел наверх, но так и не разглядел вершину. Он не станет подниматься туда. То место ему не хотелось видеть.

Но стоит ли сегодня идти дальше? Он задумался. Ферма Тайгуин еще не была видна, зато в поле зрения возник другой фермерский дом, каменный, с аккуратной черепичной крышей. А когда Герейнт видел его в последний раз, дом был крыт соломой. Герейнт на секунду задумался. Мистер Вильямс. Имя вспоминать бесполезно, скорее всего он никогда не знал его. Это был огромный человек грозного вида. И тем не менее иногда, встречая Герейнта на тропе, он запускал руку в карман и вручал ему монетку. Однажды, когда мистер Вильямс, должно быть, направлялся на рынок, он отдал мальчику пучок репы и велел отнести матери. А когда Герейнт помчался прочь, унося свое сокровище, он после недолгого раздумья опять подозвал его и добавил два больших коричневых яйца.

У мистера Вильямса была маленькая дочь, которая, завидя Герейнта, обычно убегала и пряталась, хотя он помнил, что раз или два она робко улыбалась ему из-за юбок матери.

Ферма Вильямсов теперь принадлежит ему, подумал граф Уиверн. Как и ферма Эвансов, да и все остальные фермы, которые он сейчас видел со своего наблюдательного пункта, сколько глаз хватало. Возможно, он зайдет сейчас к Вильямсам, а потом вернется домой. Ему вовсе не хотелось видеть Марджед. И все же ноги, как оказалось, не подчинялись его голове, потому что пронесли его мимо короткой тропинки, ведущей к каменному дому, и увели в гору.

Поэтому десять минут спустя он очутился у знакомых ворот, стоя за которыми можно было разглядеть и двор, и фермерский дом. Ферма Тайгуин совсем не изменилась, Герейнт даже на секунду растерялся. Таких старинных домов в Англии ему видеть не приходилось. Это было длинное, приземистое строение, с одним входом, в большей части располагались жилые комнаты, в меньшей – коровник. Люди и животные ютились зимой под одной крышей, разделенные лишь сквозным коридорчиком от парадной двери до черного хода. Дом был крыт соломой и побелен. Он никак не свидетельствовал о благосостоянии хозяев. И тем не менее в нем все сияло чистотой.

Такое впечатление сложилось у Герейнта в первую секунду. У него не было возможности постоять подольше и рассмотреть все как следует. Но на этот раз его прервал не пинок. Во дворе он заметил женщину. Марджед, должно быть, кормила одну-единственную свинью в загончике. Ему показалось даже, что она замешкалась там, чтобы поговорить с животным или приласкать. Но возможно, он ошибся. Возможно, она окаменела потому, что заметила его у ворот.

Он открыл ворота и оказался на чисто выметенной тропинке, ведущей мимо овощных грядок, пока пустых. Зашагал по двору.

Она не двигалась. На ней было простое, выгоревшее платье с большим передником. Ни накидки, ни шляпки, несмотря на прохладный ветер. Светло-каштановые волосы убраны с лица в простой узел на затылке, но несколько прядей выбились и развевались на ветру.

Она была высокого роста, какой он ее помнил, с хорошей фигурой. И все той же гордой дочерью священника. Она стояла, выпрямив спину, вздернув подбородок, с бесстрастным лицом.

Поэтому он сразу понял, что она не забыла. В восемнадцать лет он был несчастным, неуверенным, сбитым с толку мальчишкой, который все еще не нашел своего места в жизни. Ему наконец разрешили вернуться домой, когда умерла мать, но он обнаружил, что это не его дом и никогда им не был. Он наивно рассчитывал на радушный прием, полагая, что люди вместе с ним порадуются переменам в его жизни и будут чувствовать вину, что когда-то отвергали мальчишку и его мать. Он готов был простить всё и всех. Но он встретил сдержанность и подозрительность, а иногда даже открытую враждебность. Только Алед и Марджед вели себя иначе.

Марджед. Она была прелестна в шестнадцать лет. Красива и умна. Она играла ему на арфе, пела, и в нем возродились воспоминания об Уэльсе, о музыке этого края. Она улыбалась ему, бродила с ним по холмам, держала его за руку и даже целовала. Случилось неизбежное – он влюбился в нее по уши. Ему так не хватало любви.

Очень не хватало. Однажды днем, на холмах, он повел себя как полный идиот – повалил ее на землю, облапил, пытаясь залезть под юбку дрожащей неопытной рукой. Через секунду голова его гудела от громкой оплеухи, а Марджед убегала прочь. На следующий день, когда он отправился в дом священника извиниться, она обошлась с ним так холодно и с таким высокомерием, что его одолели ужас и смущение. Окончательно оробев, он обращался в разговоре исключительно к пастырю, как будто ее вообще рядом не было, и только один раз, когда священник отвернулся, окинул ее фигуру долгим, вялым и дерзким взглядом. Это была маска, за которой он спрятал всю свою боль, вину и неуверенность. К этой маске он прибегал, когда общался с деревенскими жителями, если не считать Аледа и Марджед. А. теперь эта маска понадобилась и при встрече с Марджед.

Потом он вернулся в Лондон. С тех пор они с Марджед не виделись. А сейчас ее взгляд говорил, что она ничего не забыла. И наверное, не простила, хотя прошло уже десять лет и за эти годы она, должно быть, поняла, что тогда он был неуклюжим щенком.

Он остановился, не дойдя до нее нескольких шагов. Отметил, что она теперь совсем взрослая. И еще красивее, чем была девочкой.

– Марджед, – тихо произнес он.

Она ждала его. То есть не совсем так. Просто знала, что он приехал в Тегфан в воскресенье, а раз Тайгуин и все земли вокруг принадлежат ему, то он может зайти в любое время. Она подготовилась к этой встрече. Подготовилась, чтобы не быть застигнутой врасплох.

И все же, когда она подняла взгляд от старушки Нелли и увидела, что он тихо и неподвижно стоит у ворот, ей показалось, будто кто-то очень сильный ударил ее кулаком в живот.

Герейнт открыл ворота без приглашения – ему оно было не нужно – и вошел во двор, медленно зашагал по дорожке прямо к ней. Она смотрела, как он приближается, не в силах остановить его, не в силах шевельнуться. Он был одет, как, наверное, одевались английские джентльмены, состоятельные и модные, – такие сюда не захаживали. На нем были длинный темный плащ с пелериной и цилиндр, который он снял. Под плащом она разглядела темный фрак, темно-зеленый жилет и белую рубашку с крахмальным воротником и темным шейным платком. Ноги обхватывали узкие брюки. К костюму нельзя было придраться.

Да и к нему самому тоже. Он стал еще выше на несколько дюймов. В восемнадцать лет он был стройным, изящным юношей. Стройность он сохранил, но теперь это был мужчина, а не мальчик. Широкий в плечах и груди. Узкий в талии и бедрах. Его темные волосы были гораздо короче, чем в детстве. В восемнадцать лет у него была непослушная грива, а сейчас волосы, сохранившие былую густоту и непокорность, были умело подстрижены. Голубые глаза, казалось, стали еще ярче.

Лицо изменилось. Это уже было тонкое лицо мужчины. Аристократа. Красивого, сурового, безжалостного. Наверное, улыбка на таком лице появлялась редко, а скорее всего вообще не появлялась. Это было строгое, холодное лицо, никогда не выражавшее сильных чувств. В этом человеке ничего не осталось от большеглазого, смелого, добродушного сорванца, каким он был двадцать лет назад.

Она ненавидела его так сильно, что даже сама удивлялась. Она ненавидела его, потому что когда-то любила и вела себя как последняя дура. Потому что он высокомерно и жестоко показал ей, какая пропасть существует между ними. Потому что он в ответе за смерть Юрвина. Потому что теперь он пришел разыгрывать из себя хозяина – именно это злило ее больше всего. Потому что он граф Уиверн. Потому что он Герейнт Пендерин. Потому что она по-глупому влюбилась в него в шестнадцать лет и потому что даже тогда – особенно тогда – любовь приносила страдания. Потому что, хотя она и была готова к его приходу, ее передник был перепачкан, волосы растрепал ветер, а на рукаве платья сидела заметная заплата. Потому что ей было уже двадцать шесть.

Она ненавидела его.

– Марджед, – тихо произнес он.

Он раскатисто произнес «эр» в ее имени, как это делали валлийцы. И само имя произнес правильно. И все же даже по одному слову стала очевидной его английская выучка. И вообще как он смел обращаться к ней по имени? Она миссис Эванс для чужих людей, а он был чужак. Хотя, конечно, он ведь граф Уиверн, а она всего-навсего арендует у него ферму и платит ему ренту вместе с церковной десятиной. Он ставил ее на место, причем очень решительно, тем, что зашел во двор без приглашения и обратился к ней по имени.

Что ж, ладно.

Держа спину по-прежнему прямо и вскинув подбородок, она согнула колени в глубоком книксене, подхватив юбку по бокам.

– Милорд, – произнесла она, намеренно заговорив по-английски, – какая честь.

Выражение его лица не изменилось. И все же она была уверена, что он понял – ее покорная почтительность не более чем насмешка.

Он понял, что началось сражение.

Как же она его ненавидела!

Он был нежеланным визитером. Об этом говорили ее взгляд и каждый жест. Неловкий книксен и первые слова, произнесенные по-английски, чего он никак не ожидал, лишь подтвердили его догадку. До этой секунды он не подозревал, как сильно надеялся, что она забудет о его глупом поступке десятилетней давности. А может быть, уже забыла. Наверняка забыла. Просто обстоятельства изменились. Все-таки прошло десять лет. За эти годы она успела выйти замуж и овдоветь. А он теперь граф Уиверн. Если она думает, что он изменился, то не ошиблась.

Но он испытал разочарование. Как-никак она была его первым другом. Чудесным другом. Именно так он описал ее своей матери в тот первый день, когда бегом, с перепачканной ягодами рожицей, взобрался на гору. «У меня появился чудесный друг, мама». Мать крепко обняла его, и он прижался лицом к ее исхудавшему телу, а она нежно поглаживала его кудрявые волосы тонкими пальцами.

– Я слышал, ты сама ведешь хозяйство на ферме, – заговорил он по-английски. – Я слышал, у тебя умер муж. Мне очень жаль, Марджед.

Она стиснула зубы, и взгляд ее посуровел. Это выражение он помнил с детства, хотя тогда оно обычно появлялось на ее лице, если кто-то гнал его прочь или бранил ее за то, что она играет с ним.

– Я сама веду хозяйство на ферме, – сказала она, – мне иногда помогают работники, если есть деньги нанять их. А вы думали, женщине одной не справиться? Я всегда плачу ренту вовремя, даже в этом году. И десятину тоже.

«А чем, интересно, примечателен этот год?» – подумал он, но не спросил. Внезапно он понял, откуда такая резкость и воинственность. Как это похоже на ту Марджед, какой он ее помнил. Она испугалась, что он пришел выразить сомнение в ее способности самостоятельно управлять фермой. И приготовилась к бою.

– Ты не покажешь мне ферму? – спросил он, оглядывая двор и дом, которые, как ему показалось, содержались в отличном порядке.

В первую секунду она не отреагировала. Продолжала смотреть на него суровым взглядом, по ее лицу нельзя было ничего прочесть. А затем она вновь присела в книксене.

– Разумеется, милорд, – сказала она, – я к вашим услугам. Будь оно на самом деле так, раздраженно подумал Герейнт, он бы сразу поставил ее на место. Он не спускал дерзости своим подчиненным.

– Загон для свиней слишком велик, – сказала она, махнув рукой в сторону изгороди. – Его построил много лет назад мой свекор. Но не станешь же каждый год перекладывать каменную ограду, чтобы уменьшить площадь. Теперь у нас осталась только Нелли, и она здесь лишь потому, что после свадьбы я сделала непростительную ошибку – дала ей имя. Она стала моей любимицей, и мне невыносима мысль заколоть ее.

Марджед повернула к дому. А все-таки, подумал он, было бы разумно прикупить или разводить свиней. Когда он был ребенком, все фермеры держали не меньше полудюжины этих животных. Бекон и ветчина всегда были на их столах в изобилии, только не у них с матерью, разумеется. Он последовал за Марджед. В углу двора поклевывали зерно несколько кур. На соседнем лугу он заметил пасущихся овец.

– Коров пока держим в доме, – пояснила она. – Скоро, наверное, выпущу, хотя несколько теплых дней в здешних краях еще не означают, что пришла весна. Мне бы не хотелось рисковать здоровьем телят или удоем.

Она говорила сухо, безразлично и только по-английски. Шагала широко, твердой поступью. И тем не менее выглядела очень женственно.

Он шагнул за ней в темный прохладный коридор, начинавшийся сразу за входной дверью. Коровник располагался по правую руку. Одна из коров довольно замычала. Герейнт насчитал десять стойл. Пять из них были заняты. У трех коров были телята. Хотя пахло хлевом, но было чисто и прибрано. Солома на полу выглядела свежей.

– Коровник был полон пять лет назад, – сказала Марджед. – Постепенно пришлось продать половину стада.

Он не спросил почему.

– Видно, что за ними хорошо ухаживают, – сказал он. – Ты сама смотришь за коровами, Марджед? Сама доишь?

– Почти всю работу в хлеву делает свекровь, – ответила она. – У меня есть другие дела, и времени всегда в обрез.

Он до сих пор не заметил никаких признаков пребывания ни свекрови, ни бабушки.

Она провела его по коридору на задний двор в пристройку, где находилась молочная. Внутри все блестело, ни пылинки. Он увидел, что тут готовят сыр и масло.

– На продажу? – поинтересовался он.

В детстве он завидовал детям фермеров, когда они с родителями отправлялись на рынок в повозках, загруженных доверху продуктами.

– Когда есть спрос, – ответила она. – На угольных рудниках и плавильном заводе в последнее время бастуют. У людей нет денег на сыр и масло. И цены упали.

– Вот как? – Он взглянул на нее. – Жаль.

– Да, – согласилась она, сдерживая гнев, – жаль.

Как будто он был виноват в упадке торговли и понижении цен.

– А как зерновые? – спросил он. – Ты нанимаешь работников на посевную?

– Я сама работаю в поле, – ответила она. – С плугом не так трудно справиться, если лошади хорошо обучены. Наши лошадки уже немолоды, но все еще справляются. Так что землю обрабатываю сама. Помощь мне нужна только при сборе урожая.

Ему приходилось видеть мужчин, толкавших тяжелые плуги за лошадьми или быками, от пахарей требовалось немало усилий, чтобы делать борозды прямыми и одинаково глубокими. Он ни на секунду не поверил, будто с плугом нетрудно справиться. Неужели она настолько упряма, что отказывается нанять работника на время пахоты? Неужели ей хочется доказать всем мужчинам Глиндери и Тегфана, что она им ровня?

Поддавшись внезапному порыву, он взял ее руки в свои и повернул их ладонями вверх. И только сделав это, он понял, что дотрагиваться до нее не стоило. Как-то слишком интимно это у него получилось и весьма неосмотрительно с его стороны. Ему пришлось приблизиться к ней на шаг, чтобы дотянуться до рук. Ее руки лежали у него на ладонях, и он придерживал ее большие пальцы своими.

Он взглянул ей в глаза. Еще одна ошибка. Она умела выдерживать взгляд как никто другой. Он не помнил, чтобы когда-либо пытался заставить Марджед отвести взгляд, но это была бы бесполезная игра, в которой он обязательно проиграл бы. Теперь он вспомнил, что в детстве серые глаза Марджед окаймляли длинные ресницы, гораздо темнее ее волос. Так все и осталось.

– Мозоли, – тихо произнес он, слегка сжав ее руки, когда почувствовал, что они дрожат.

– Вам известно это слово и что оно означает, – так же тихо проговорила она. В тоне не слышалось и намека на сарказм, однако он угадывался в ее взгляде. – Они появляются от тяжелого, честного труда, милорд.

Герейнт перевел взгляд на ее губы, и она облизнула их, хотя он знал, что сделано это без всякого намерения показаться соблазнительной. Но все равно у него перехватило дыхание. Он запоздало отпустил ее руки.

– Милорд, не хотите ли пройти на кухню и выпить с нами чашку чаю? – пригласила она.

Герейнт никак не мог понять, почему она так сильно ненавидит его. Неужели попытка неуклюжего мальчишки совратить ее вызывает в ней гнев даже десять лет спустя? Или все дело в том, что он теперь богат, а она нет? Его расстроило, что именно Марджед оказалась такой завистливой. Он коротко кивнул.

– Благодарю, – произнес он в ответ.

Несколько секунд она продолжала смотреть ему в глаза с неприкрытой враждебностью и негодованием во взгляде. И ровно столько же он выдерживал ее взгляд, успев разозлиться, готовый прямо спросить, чем он сумел так оскорбить ее. Много лет назад, чуть ли не с рождения, во всяком случае, уж точно с двенадцати лет, он научился не подставлять себя под удар – будь то разочарование, обида или отказ. Сейчас от Марджед исходила опасность, и он отгородился от нее.

Затем Марджед повернулась и направилась в дом. Пройдя по коридору, она открыла низенькую дверь, ведущую на кухню. Он последовал за ней и оказался в помещении с плиточным полом и огромным открытым очагом. Возле огня сидела старая женщина, которую, как ему показалось, он раньше не видел. Она кивала головой, видимо, в знак приветствия. В шаге от нее миссис Эванс, та, которую он помнил, жена Мэдока Эванса, присела в книксене, вперив смущенный взгляд ему под ноги. Он поздоровался с обеими кивком и пожелал им доброго утра.

– Мама, бабушка, его сиятельство оказывает нам честь, согласившись выпить с нами чаю. – Марджед по-прежнему говорила по-английски. – Пожалуйста, присаживайтесь, милорд.

Она показана на пустую деревянную скамью с высокой спинкой у огня и повернулась к шкафу, чтобы достать чашки и блюдца.

Герейнт опустился на скамью.