Текст книги "До горького конца"

Глава XI
Мистер Вальгрев исполняет обязанность

Кто не знает Акрополис-сквера и местности, к которой он примыкает, – местности, среди которой недавно возник Альберт-Голль, но где во время нашего рассказа еще не было Альберт-Голля, а было только блестящее здание оранжереи Земледельческого Общества среди обширной поляны, на которой помещалась выставка 1862 года. Акрополис-сквер есть квадрат, образуемый великолепными домами, окна которых выходят на геометрически распланированный сад, где небольшие отряды юной аристократии, еще не «выезжающей», играют в крокет в солнечное июньское утро или росистые сумерки, когда мать и старшие дочери отправляются в ярко освещенные залы, а гувернантки освобождаются от своих обязанностей.

В разгар лондонского сезона, когда у дверей ждут кареты, когда балконы украшены маркизами и множеством цветов, когда хорошенькие девушки катаются кавалькадами по улицам и сама атмосфера проникнута оживлением и весельем, Акрополис-сквер очень приятное место. Но и в своем лучшем виде он обладает всеми недостатками нового Лондона. Каждый дом есть подобие соседнего. Вы не найдете тут индивидуальности в архитектуре, составляющей прелесть старинных скверов, ничего подобного портикам, ни малейшего разнообразия в длинных рядах окон, а густой, мягкий цвет красного кирпича, гармонирующий как нельзя более с серым фоном английского неба, заменяется тут сумрачною темно-коричневою штукатуркой.

«Город Вавилон, в дни своего падения, был не страшнее Акрополис-сквера в конце августа», – думал Губерт Вальгрев, когда его извозчичий кабриолет повернул с нестерпимым стуком в величественный квадрат коричневых дворцов, сумрачный фон которых не оживлялся теперь пестрыми маркизами и цветами, а на спаленной солнцем лужайке сада не слышалось ударов биты о мяч.

Дом мистера Валлори был одним из самых великолепных в этом сквере и отличался характером респектабельности, прочности и величия, свидетельствовавших о богатстве его владельца. Занавесы столовой были цвета самого темного и густого кларета и из такой тяжелой шелковой материи, что складки их казались вытесанными из камня. Ставни столовой были темные дубовые, окованные по краям тончайшими полосками золота. Даже драпри на окнах гостиной были из тяжелой темно-зеленой материи, а единственные украшения, видневшиеся снаружи, были бронзовые статуэтки и пунцовые вазы восточного фарфора. Кисея, ленты, кружева, розовые подкладки, радовавшие зрение в других домах, не имели здесь места.

В швейцарской, украшенной черным мраморным камином, и бронзовою лампой, и имевшей вид погребальной гробницы, мистера Вальгрева встретил швейцар в темно-шоколадной ливрее и с напудренною головой. Окинув высокомерным взглядом уезжавший кабриолет (извозчичьи экипажи редко останавливались у дверей мистера Валлори), швейцар повел мистера Вальгрева в гостиную.

– Дома мисс Валлори?

– Дома, сударь. Мисс Валлори возвратилась полчаса тому назад с верховой прогулки.

В гостиной они не нашли никого, и слуга пошел отыскивать горничную мисс Валлори, чтобы сказать ей о посетителе, ожидающем ее госпожу, и прошло не менее десяти минут, прежде чем последняя узнала о приезде мистера Вальгрева. Гостиная, в которой он ждал, была очень большая комната, наполненная великолепною мебелью и сообщавшаяся через большую арку? комнатою меньшей величины, покрытою ковром, в центре которого стоял большой рояль. Все находившееся в этих двух комнатах было самое солидное и самое дорогое в своем роде. Этажерки из черного дерева, украшенные гроздьями плодов из сердолика и агата; Геркулес с вепрем на античной стойке; толстые портфели с гравюрами Альберта, Дюрера, Рембрандта и Гогарта, на двух резных дубовых стойках; на стенах несколько картин, небольших и новых, признанных лучшими на последних академических выставках; белая мраморная группа в центре большого оттомана, обитого зеленым шелком. Но чайные сервизы, дрезденские bejeuners, китайские пастушки, фотографические альбомы и тому подобные ценные безделушки, с помощью которых ожидающий посетитель мог бы сократить четверть часа праздного времени, не имели здесь места, и когда мистер Вальгрев осмотрел картины, ему осталось только ходить по ковру, рассматривая его узор и всевозможные оттенки зеленого цвета, или смотреть в окно на коричневые дома противоположной стороны сквера.

Он ходил по ковру, задумчиво осматривая комнату. Она не казалась ему прежде такой большой, как теперь, после брайервудской гостиной, с ее низким потолком, тяжелою резьбой, темными панелями и скромной мебелью. Он мог надеяться прожить всю жизнь в таких роскошных комнатах и пользоваться почетом, какой дает подобная обстановка, но без Грации Редмайн. Перспектива его будущности со всеми преимуществами богатства и влияния, которые должна была дать ему женитьба, всегда нравилась ему. Картина любви в хижине не имела для него ничего привлекательного. Но теперь, вопреки его воле, своенравная фантазия рисовала ему картины жизни с Грацией, в какой-нибудь красивой загородной вилле, – жизни трудовой и тяжелой с неопределимыми преградами к успеху, но с любимою женщиной и с семейным счастьем.

«Я и теперь уже имею некоторое положение в свете, сказал он себе, и доход мой вовсе не ничтожен. Но тем не менее, что мог бы я сделать, имея против себя старого Валлори? Он может смять меня, как лоскут ненужной бумаги. Нанести ему такое смертельное оскорбление значит обречь себя на верную гибель. Что осталось бы мне тогда? Тащиться в задних рядах людей моей профессии и жить на триста фунтов в год. О доме в Майферте, о даче между Земляничным холмом и Чертей, о клубе, этом необходимом приюте для каждого мужчины, об Итоне для моих сыновей, о гувернантке из Ганновера для моих дочерей, о яхте, о конюшне, об общественном положении тогда нечего было бы и думать. Милое лицо Грации, преждевременно стареющееся от мелочных забот, толпа детей в тесной квартире, обеды, приготовленные единственной служанкой, на каждом камине вызовы за незаплаченные налоги в пользу бедных, – кому неизвестны все подробности этой печальной картины. Нет! Если бы я был расположен жертвовать собою, – а я к этому нисколько не расположен, – жестоко было бы обречь на такую жизнь Грацию».

Весы колебались беспрерывно, но перевес всегда оказывается на стороне светского успеха, то есть денег, известности и почета.

«Некоторые люди могут смотреть на жизнь легко, даже губить себя, если это им нравится, думал он. Это люди, начинающие свое поприще с высоты, им нелегко спуститься вниз. Я начал снизу и должен во что бы то ни стало подняться наверх. Эссекс мог пренебрегать шансами, которые были крайне важны для Ралейфа, однако оба, и пренебрегавший и дороживший, кончили одним и тем же».

Размышления эти были внезапно прерваны дверью, отворившеюся с резонансом двери в соборе, и шелестом шелкового платья, возвестившем о приближении мисс Валлори.

Августа Валлори, единственная дочь Вилльяма Валлори, ходатая по делам и члена фирмы Гаркросс и Валлори, была не такая девушка, чтобы к ней отнеслись слегка и описать ее одною или двумя фразами.

Она была красавица: рост выше обыкновенного роста женщин, покатые плечи, гибкая талия, тонкая, грациозная шея, увенчанная головой почти классической формы. О лице ее едва ли могло быть два мнения: брюнетка, глаза темные, холодные и блестящие, волосы черные, как только могут быть черны английские волосы, цвет лица неизменно бледно-молочный с розовым румянцем и до такой степени безукоризненный, что если б у мисс Валлори были враги женского пола, они заподозрили бы ее в употреблении vinagre de rouge Blanc rosati[3]3
  фр. – винный уксус из розового вина. Употреблялся для отбеливания кожи.


[Закрыть], изящный, прямой нос, красиво очерченный подбородок и блестящие белые зубы. Только лоб был немного узок и низок, и глаза, несмотря на совершенство ресниц и бровей, имели какой-то металлический блеск.

Одета она была великолепно. Заниматься своим туалетом было главным делом в жизни для мисс Валлори. Ей никогда не приходилось серьезно заботиться о чем-нибудь другом, а одеваться было и делом и забавой. Быть поразительною, оригинальною, непохожею на других было ее главным стремлением. Она не носила ни голубого, ни розового, но с помощью французской модистки придумывала эффектные комбинации темных цветов оранжевых и редких оттенков серого с яркими цветами и с дорогими кружевами, которым могла бы позавидовать любая вдовствующая герцогиня. Мисс Валлори не находила причины, почему только замужние женщины пользуются привилегией носить тяжелые платья. Шелк и дорогие кружева шли более к ее красоте, чем газ и кисея d'une demoiselle á marier[4]4
  фр. – как у барышни на выданье.


[Закрыть].

В этот день на ней было платье темно-оранжевого цвета с длинным шлейфом, с высоким воротом, без малейшей отделки на талии и рукавах, но с широким пунцовым поясом, завязанным пышным узлом позади ее стройной талии. Узкие рукава и узкий воротничок шли к ней как нельзя более. Не совсем хороший цвет лица казался бы еще хуже от цвета платья, каждый недостаток в сложении был бы вдвойне заметен при таком фасоне. Мисс Валлори одевалась с полным сознанием своей красоты, как бы говоря: «подражайте мне, если смеете».

Жених и невеста пожали друг другу руки и поцеловались каким-то формальным поцелуем.

– Да как же вы поправились, Губерт! – сказала мисс Валлори. – Я ожидала увидеть вас все еще больным.

– Всему есть конец, моя милая Августа. Я ездил в деревню для окончания лечения и теперь могу, кажется, сказать, что я вылечился.

Тон его при последних словах сделался торжественным. Он думал о более опасной болезни, чем та, от которой лечили его лондонские доктора, и сомневался, действительно ли он стоит на пути к излечению.

– Лишнее говорить вам, какой у вас цветущий вид, – продолжал он весело. – Это ваше нормальное состояние.

– В Эмсе было ужасно скучно, – воскликнула мисс Валлори. – Я так рада, что мы уехали оттуда. Как понравилась вам ваша ферма? Воображаю, как вам было тяжело там.

– Да, в последнее время стало действительно тяжело.

– Так сначала было хорошо? – спросила мисс Валлори, слегка подняв свои безукоризненные брови.

Она была не из сентиментальных, но ей приятнее было бы услышать, что ему было скучно без нее.

– Да, с неделю или около того мне там нравилось. Место старое и живописное, окрестности великолепные, множество рыбы, и главное там была щука, которую мне очень хотелось поймать. Я съезжу туда в будущем году и непременно поймаю эту щуку.

– Я никогда не могла понять, что люди находят интересного в рыбной ловле?

– Я давно тщетно стараюсь понять, о чем женщина может говорить со своею модисткой полтора часа сряду, – отвечал мистер Вальгрев холодно.

Мисс Валлори улыбнулась спокойной улыбкой.

– Воображаю, как вы соскучились, когда я заставила вас ждать у madame Bouffante, – сказала она. – Есть вещи, которые нельзя решить поспешно, а Bouffante слишком занята или слишком важничает, чтобы приехать ко мне.

– Женские наряды это какая-то непостижимая загадка. Вот это платье на вас, например, сшито, по-видимому, так просто, что вы могли сшить его сами.

– Конечно, если бы я училась шить платья. К сожалению, папа не включил этого искусства в программу моего воспитания. Это платье madame Bouffante кроила сама. Фасон шлейфа совершенно новый, введенный в первый раз французскою императрицей только три недели тому назад.

– Боже! А я не заметил ничего нового, когда вы вошли в комнату. Какой же я невежда. Но знаете ли, что я видел, когда был мальчиком, женщин, которые сами шили себе платья?

– Вы не могли этого избегнуть, мой милый Губерт, если жили среди оригинальных людей.

Он вспомнил Грацию Редмайн, которая однажды шила при нем под кедром голубое кисейное платье, в котором она была на следующее утро в церкви и казалась ему прекраснее лесной нимфы. Мисс Валлори была много красивее Грации, даже без преимуществ своих нарядов, много красивее, но не так привлекательна.

– Я хотел спросить, можно ли мне остаться обедать? – сказал мистер Вальгрев, усевшись спокойно на зеленом оттомане, рядом с мисс Валлори. – Я, как видите, в официальном костюме.

– Папа будет очень рад. Мы никому не объявляли, что мы в городе, да и объявлять-то, кажется, некому: во всем Лондоне в настоящее время нет знакомого нам человека. Вы оживите папа.

– А дочку папа?

– О, конечно! Вы знаете, что я всегда рада видеть вас. Если вы будете так добры, что позволите мне не переодеваться к обеду, мы посидим здесь и поболтаем.

– Я намерен удивить мир своею добротой. Но неужели при настоящих обстоятельствах, не имея никакого знакомых в городе, вы действительно надели бы что-нибудь великолепнее этого оранжевого платья?

– Я одеваюсь для папа, и потому, может быть, что это вошло у меня в привычку.

– Если бы женщины изобрели себе как мужчины какой-нибудь официальный костюм, например, черное шелковое платье и белый кисейный пояс, во сколько раз менее зависти и злобы было бы тогда в мире!

– Я решительно не понимаю, что вы хотите сказать, Губерт. Вообразите женщин одетыми в обществе, как торговки в мелочных лавочках.

– Вот это-то и есть главное возражение. Мужчины однако же не стыдятся одеваться одинаково с буфетчиками. Впрочем, вы так хороши в этом костюме, что глупо было бы желать видеть вас одетою иначе. Скажите мне теперь ваши новости. Я хочу знать, как вы проводили время, пока мы не виделись.

Это было ловким средством скрыть факт, что самому ему нечего было сказать ей. Будущая жена его была красива, хорошо воспитана. Умела хорошо держаться в обществе, но встретясь с ней после восьми месяцев разлуки, он не имел ничего сказать ей. Он мог только откинуться на спинку оттомана и смотреть на нее холодным критикующим взглядом. Выло время, когда он считал себя влюбленным в нее. Без искреннего чувства с его стороны, ему не удалось бы овладеть таким дорогим призом, но каково бы ни было это чувство вначале, теперь от него не осталось и следа. Глядя на нее в этот день, он решил, что она одна из красивейших женщин в Лондоне, но что для него она не более как красивая статуя. Он видел на картинах лица, в которых было более жизни и чувства, чем способно было выразить ее лицо. Сердце его было когда-то искренне расположено к ней, но она не умела удержать его. Что дала она ему кроме сухого согласия сделаться его женой, когда его успех в свете и общественное положение удовлетворят ее отца? Видел ли он от нее когда-нибудь слезу или любящий взгляд, или нежное прикосновение рукой, что доказало бы ему, что он ей ближе и дороже других ее знакомых? Разве он не знал, что для нее весь мир начинается и кончается Августой Валлори, что только то имеет для нее какое-нибудь значение, что касается ее особы? Однажды, когда она пела песню Теннисона «И к ней принесли ее мертвого воина», он наклонился над роялем и сказал ей:

– Если бы вы были на месте этой женщины, Августа, каким скучным делом показались бы вам похороны!

– Похороны ужасны, – отвечала она содрогнувшись.

– И вы не пожалели бы, если бы вашего воина оставили там, где он пал? Если со мною когда-нибудь случится несчастье на охоте, у меня будет заранее сделано распоряжение, чтобы меня снесли в ближайшую погребальную часовню и оставили там.

Глава XII
Гаркросс и Валлори

Вилльямс Валлори, глава фирмы Гаркросс и Валлори, был одним из известнейших адвокатов в Лондоне. Фирма существовала уже более ста лет, и самое ее имя означало все, что только может быть солиднейшего и дорогого в адвокатуре. Главные клерки у Валлори – имя Гаркросс было уже только фикцией, ибо последний Гаркросс покоился вечным сном на лаврах богатства и известности в великолепном мавзолее в Кенсильгрине, – главные клерки у Валлори были известные адвокаты и получали жалованья более, чем могли бы заработать, практикуя самостоятельно. Дом, в котором помещалась фирма, имел торжественный вид банка со своими внутренними и наружными конторами, с длинными коридорами, с великолепною комнатой мистера Вилльяма Валлори, с комнатой мистера Уестона Валлори, с комнатой мистера Смита, с комнатой мистера Джокса, с комнатой мистера Томпсона. Мистер Уестон Валлори занимался гражданскими делами и имел еще наружную приемную, всегда наполненную тревожными клиентами. Экономия труда заметна была во всех установлениях. В швейцарской висела доска черного дерева, с именами членов фирмы и главных клерков, и против каждого имени висели ярлыки с роковыми словами «дома» или «нет дома». Внутренность здания была снабжена множеством гуттаперчевых слуховых труб, и самые секретные известия могли быть передаваемы шепотом из одной стороны дома в другую. Смиреннейшие клиенты не ходили далее мистера Томпсона, а глава фирмы был также недоступен для простых смертных, как японский микадо.

В коммерческом суде не было силы могущественнее фирмы Гаркросс и Валлори. Поверенные преклонялись перед Вилльямом Валлори, и сами судьи уступали его олимпийскому могуществу. Банкрот, на полмиллиона или около того, – фирма не брала мелких дел, – поручавший себя Гаркроссу и Валлори, заботливо проводился по темным и тернистым путям судопроизводства и возвращался миру с репутацией чистою, как только что выпавший снег. В руках Гаркросса и Валлори кредитор становился ответчиком, полкроны из фунта от них значило более чем полфунта со стороны не столь значительной фирмы. Их собственная типография работала бесперерывно, печатая прошения и ответы. Их благосклонный взгляд был лучком солнечного света для молодых адвокатов, и даже королевские судьи преклонялись перед ними. Они не позволяли своему клиенту сделать шага без их совета, и вследствие всего этого были дороги, знамениты и уважаемы. Иметь Гаркросса и Валлори фамильными поверенными было само по себе отличием.

Вилльям Валлори, оставшийся теперь единственным представителем фирмы, считался очень богатым человеком. Уестон Валлори, его племянник, был младший партнер, получивший не более седьмой доли доходов. Это был человек лет тридцати, неженатый, живший в прекрасной вилле в Норвуде, ездивший на прекрасной лошади и окруженный атмосферой респектабельности.

Стефан Гаркросс, крестный отец Августы Валлори, умер богатым старым холостяком и оставил большую часть своего состояния, заключавшегося в фондах и акциях, своей крестнице. Со своими кровными родственниками он жил не в ладу, а крестницу любил за ее красоту и другие качества, и мисс Валлори, единственная наследница громадного состояния своего отца, сделалась обладательницей трех тысяч фунтов годового дохода. Что оставит ей отец, было еще открытым вопросом. Он проживал пять тысяч фунтов в год, а получал, как говорили, не менее восьми.

Для Губерта Вальгрева, получавшего кроме того, что удавалось заработать своею профессией только триста фунтов в год, было, конечно, необычайною милостью судьбы сделаться женихом мисс Валлори. Случилось же это очень просто. Отец ее сделал его своим сотрудником года три или четыре тому назад, был доволен им и приглашал его довольно часто в Акрополис-сквер и на дачу в Райд, где проводил с дочерью часть осени, но ему и в голову не приходило, что такое знакомство может повести к чему-нибудь серьезному. Само собой разумеется, что он не такого жениха прочил своей дочери. Он не спешил расстаться с ней, даже предпочел бы, чтоб она не выходила замуж, пока он жив. Но дочь его была красавица и богатая наследница, и он решил, что она выйдет замуж непременно и был уверен, что она составит блестящую партию. Ему уже мерещился титул. Приятно было бы прочесть имя своей дочери в числе имен пэров, прежде чем умереть. Но все эти мечты разрушились, когда мисс Валлори однажды объявила ему, что мистер Вальгрев накануне вечером сделал ей предложение и что она намерена, с позволения отца, выйти за него замуж, что против воли отца она этого не сделает, но и за кого-нибудь другого никогда не выйдет.

Вилльям Валлори был поражен. Он ничего не подозревал, ничего не замечал. Сближение молодых людей началось с нескольких случайных встреч на лондонских цветочных выставках. Губерт Вальгрев был чаще других приглашаем на обеды в Акрополис-сквер; в числе его знакомых было много знакомых мисс Валлори, у которых он часто встречался с ней в течение лондонского сезона. Затем последовало осеннее приглашение на дачу мистера Валлори в Райде. Там начались долгие прогулки по набережной, прогулки при свете луны, прогулка на яхте – самое увлекательное из всех удовольствий, и Августа Валлори, никогда не страдавшая морскою болезнью, была особенно хороша в своем морском костюме, сшитом лучшею французской модисткой.

И в одно прекрасное августовское утро, на борту «Ариона», яхты мистера Валлори, Губерт Вальгрев сказал себе, что он влюблен в Августу. Она сидела против него, делая вид, что читает роман, одетая в голубое и белое, с мягким кашемировым шарфом на стройной талии и в соломенной шляпке с пучком белых и голубых перьев, спускавшихся на ее густые черные косы.

«А почему бы мне не жениться на ней? – спросил он себя. – Это кажется несбыточным, но я, по-видимому, нравлюсь ей, и за кого-нибудь должна же она выйти замуж. Ее состояние было бы большим подспорьем для меня, и сама она такая женщина, которая способна помочь мужу добиться хорошего положения в свете, если бы даже у нее не было ни гроша. Она единственная женщина, которая мне нравится и, кажется, единственная, которой я могу нравиться».

В этот период своей жизни Губерт Вальгрев не имел никаких экзальтированных понятий о чувстве, играющем главную роль в жизни одних и никакой в жизни других. Он намерен был жениться не иначе, как чтобы женитьба принесла ему несомненные материальные выгоды. Если он женится, то женится на деньгах. Его доход, удовлетворивший все его потребности, был бы до смешного мал, если бы пришлось содержать на него жену и детей. Намерения его на этот счет была самые определенные, но он никогда не был искателем богатых наследниц. Ни за какие блага в мире не женился бы он на женщине безобразной или глупой или почему бы то ни было непривлекательной. Он не заискивал перед мисс Валлори. Судьба сблизила их, он только воспользовался своими шансами. Из всех мужчин, которых она знала, он обращался с ней всех небрежнее, менее всех преклонялся пред ее красотой и богатством. Может быть, это-то и было причиной, что она влюбилась в него, насколько это было в ее характере.

И в один лунный вечер на лужайке в Райде, мистер Вальгрев сделал предложение спокойным, благоразумным, вполне джентльменским тоном.

– Я, конечно, понимаю, моя милая Августа, – сказал он в заключение, – что я вовсе не подходящая партия для вас и что мне следует сделать гораздо более, чем я сделал до сих пор для приобретения приличного положения в обществе, прежде чем рассчитывать на одобрение со стороны вашего отца, но я не боюсь тяжелой работы, и если только вы расположены ко мне, я буду в силах сделать что угодно, проложить себе дорогу к шерстяному мешку или что-нибудь в этом роде.

Затем, мало-помалу, он заставил мисс Валлори признаться, что она расположена к нему, даже очень расположена, что он ей нравился с самого начала. Такое признание было все, чего можно было ожидать от благовоспитанной девушки.

– Вы не были ко мне так глупо внимательны, как другие, – сказала она, – и поэтому вы мне нравились больше других.

Мистер Вальгрев улыбнулся и дал себе обещание, что мисс Валлори никогда не будет иметь основания жаловаться на излишнее внимание с его стороны.

Прошло немало времени прежде чем мистер Валлори пришел в себя после неожиданного признания дочери, но мало-помалу он успокоился и даже согласился назвать Губерта Вальгрева своим будущим зятем.

– Я не скрою от вас, что для меня это разочарование и очень тяжелое разочарование, – сказал он. – Я надеялся, и имел, кажется, право надеяться, что Августа составит блестящую партию. Но вы мне всегда нравились, Вальгрев, и… если дочь моя твердо решилась, я не буду препятствовать. Надеюсь, что вы не имеете намерения жениться немедленно?

– Это вполне зависит от вас, мистер Валлори. Я со своей стороны желал бы только приобрести какое-нибудь определенное положение прежде чем просить Августу разделить мою судьбу. Я не способен жить на содержании у жены, а мои средства еще недостаточны для того чтобы доставить ей что-либо подобное той обстановке, к которой она привыкла.

– Все это высокопарный вздор, – воскликнул мистер Валлори с нетерпением. – Женившись на Августе, вы женитесь и на ее деньгах. Если же вы хотите ждать, пока не наденете шелковую мантию, то ждите, пожалуй, если это нравится вам и ей. Чем дольше она проживет со мной, тем лучше для меня. Но я ручаюсь вам, что вы состаритесь прежде, чем приобретете положение достойное ее. Она сделала незавидный выбор, мой милый Вальгрев, и нечего нам скрывать это друг от друга.

Смуглое лицо мистера Вальгрева омрачилось, и выразительные губы сжались.

– Если выбор уж так плох, сэр, – сказал он, – вам еще не поздно взять назад ваше согласие, а мне мое предложение.

Великий Вилльям Валлори испугался не на шутку. Его единственная дочь была девушка с характером, и уже немало неприятных сцен было у него с ней по этому поводу.

– Нет, нет, друг мой, – сказал он поспешно. – Избави Бог. Как вы щекотливы! Разве я не сказал вам, что вы мне нравитесь? К тому же тут замешаны чувства моей дочери. Если ей хочется выйти замуж по любви, она имеет средства исполнить свою фантазию. Ваш брак не будет идиллией в хижине, а если и будет, то в хижине вполне приличной, с каретными сараями и тому подобным.

И Губерт Вальгрев получил согласие гораздо легче, чем мог ожидать. Он сделался женихом молодой девушки с тремя тысячами годового дохода в настоящем и с безграничным богатством в будущем. Это походило на фантастический сон, но мистер Вальгрев принял неожиданную милость судьбы очень спокойно, как будто давно этого ожидал.

Только раз решился Вилльям Валлори спросить о родне своего будущего зятя.

– Я никогда не слыхал, чтобы вы говорили о вашем семействе, – сказал он, когда они сидели однажды вечером вдвоем в большой столовой с помпейским кувшином кларета на столе. – Нечего и говорить, что я был бы очень рад познакомиться с кем-нибудь из ваших родных.

– У меня нет родных, – отвечал мистер Вальгрев сухо. – Августа не получит свадебных подарков от родни своего мужа, но зато ей и не придется содержать бедных родственников. Мои родители умерли, когда я был еще мальчиком. Я вырос в Эссексе у незамужней тетки, но и ее уже нет на свете. Она была очень добра ко мне.

– Ваш отец, вероятно, занимался какою-нибудь профессий, – решился заметить мистер Валлори, не совсем довольный несообщительностью своего будущего зятя.

– Нет, он жил на свои собственные средства и прожил их.

– Но по крайней мере обеспечил вас?

– Он оставил мне триста фунтов годового дохода, благодаря услугам одного друга, имевшего на него большое влияние. Деньги были укреплены за мной таким образом, что отец не мог тронуть их. Иначе мне пришлось бы кончить жизнь нищим.

– Вы не с добрым чувством говорите об отце.

– Может быть, я не отличаюсь сыновним уважением. Отец не сделал для меня то, что мог бы сделать, и я еще не в силах простить это ему. Он был дурным отцом и, признаюсь, мне тяжело говорить о нем.

После таких слов мистер Валлори не стал расспрашивать более. Он видел, что Губерт Вальгрев джентльмен, а много или мало у него родни, или вовсе ее нет – было неважно. Мистер Вальгрев был умен, энергичен, трудолюбив, и можно было поручиться, что он пойдет далеко.

«Я отдаю свою дочь не праздно шатающемуся. Он не промотает состояние жены, и это мое единственное утешение,» – думал мистер Валлори.

Он действительно не имел повода жаловаться на поведение своего будущего зятя. С тех пор как его помолвка с мисс Валлори стала делом решенным, Губерт Вальгрев начал трудиться усерднее прежнего. То, что других расположило бы к бездействию, побуждало его сильнее стремиться к своей цели. Он хотел приобрести известность, прежде чем жениться, чтобы люди не могли говорить, указывая на него: вот счастливец Вальгрев, которому удалось жениться на дочери Валлори. Он хотел, чтобы на него указывали как на знаменитого Вальгрева, королевского судью, а о его женитьбе говорили как о деле второстепенном, как о следствии его успеха.

Поставив себе такую труднодостижимую цель, мистер Вальгрев едва не довел себя до скоротечной чахотки, но был внезапно остановлен тою болезнью, за которой последовала его поездка в Брайервуд. Хорошее лечение и сильная натура спасли его от смерти, и он уже начал поправляться, когда приехал в старую ферму, чтоб заболеть там еще более опасным недугом.