Текст книги "История бумажных птичек"

Мигель де Унамуно
История бумажных птичек

I

Все, что вы здесь прочтете, – чистая правда, как она вспоминается мне теперь, обрывками, ребяческие фантазии, не более чем ребяческие фантазии, но фантазии такого рода, что я буду мысленно возвращаться к ним, сколько ни проживу на свете, и с годами – все чаще и чаще.

Ребенком я не умел играть ни в мяч, ни в волчок, ни в шарики, ни во многие другие игры, требующие ловкости и проворства; зато мне легко удавались «осада крепости», уголки и прочее в том же духе.

Но главным развлечением моего детства, в которое я уходил с головой по крайней мере года три подряд изо дня в день, не зная ни отдыха и ни покоя, с завидным постоянством, были бумажные птички.

Едва мне попадается на глаза угловатая фигура бумажной птички со вздернутым клювом, как я вспоминаю эти три наполненных жизнью и радостных года, когда я засыпал каждый вечер, стоило лишь коснуться щекой подушки, и просыпался радостный каждое утро.

Несомненно, что особенности характера дали направление моим склонностям, но склонности, в свою очередь, воздействовали на характер. Как тихи, послушны и кротки бумажные птички! Не одну стопу бумаги извел я на них.

Увлечение это родилось постепенно, как все, чему суждена долгая жизнь. Началось оно чудесными весенними днями 1874 года, во время бомбардировки нашего города. Надо было чем-то занять время, пока мы сидели в мрачной и сырой пристройке, где было темно даже днем, потому что входная дверь – единственный источник света – была заложена тюфяками. Вокруг только и говорили что о войсках и сражениях, о карлистах и либералах, о бомбах и штурме, и единственное, что могло прийти нам на ум, это, изготовив сотни две бумажных петушков (французы называют их cocottes), выстраивать их в колонну по четыре и разыгрывать сражения.

Клетка сверчка с воткнутой в нее свечой служила нам лампой, мы называли ее электрической, и при свете этом, тусклом и дрожащем, медленно передвигали по столу наших петушков, напевая похоронный марш, слышанный где-то.

Именно из пристройки ведут свое скромное начало могущественные племена бесстрашных бумажных птичек, обширнейшие империи, раскинувшиеся по сундукам и шкафам нашего дома и донесшие свои непобедимые знамена до последнего уголка олабеагского сада.

На заре своего существования эти своеобразные существа пребывали в первобытном состоянии, обходясь без власть предержащих и без общественных установлений, не имея ни имени, ни занятий, не устраивая постоянных жилищ, а кочуя с места на место, из ящика в ящик, и – что самое поразительное – у них не было самок, но они и не нуждались в них, это пришло позднее. Они появлялись на свет сами по себе и рождались, направляемые руками своих создателей, моими и моего кузена, непосредственно из первичной материи – бумажных листов.

Существовало две расы: одна – более стройная и изящная – из листа, сложенного дважды; другая – приземистая, с бородкой и кармашками, – лист для этого перегибался трижды.

Создателей было двое, и дуализм этот по необходимости обрекал оба народа на вражду, ибо для того они и рождались, и жили, чтобы сражаться друг с другом, отданные под власть манихейского промысла. Ратной повинностью была их жизнь на земле, и тем ублажали они своего господина и создателя.

В ту раннюю пору золотого века действия всех были подчинены единому предначертанию, все происходили из одинаковой бумаги и были созданием одних рук. Личность еще не выделилась из массы, или, выражаясь строго философским языком, это было царство чистой объективности.

Их сражения были крайне просты и безобидны: два войска выстраивались лицом к лицу, покорно ожидая удара бумажного снаряда, которым я сметал ряды своего неприятеля, а мой кузен – мои ряды.

Безвестные герои, игрушки в руках судьбы, они сражались под защитой своих богов-покровителей, подобно тому, как бились у стен Илиона суровые мужи Гомера.

Но не было еще поэтов, чтобы воспеть их подвиги, и муза Истории еще не являлась им.

Я едва могу вспомнить что-либо определенное о столь далеких временах.

Первым историческим царем стала восковая обезьяна-марионетка, с ногами и руками на шарнирах, в роскошном наряде из синих, красных, позолоченных лоскутов бумаги. На ней была треуголка, и она восседала верхом на коне, тоже восковом. Правила она под именем Обезьян I Ученый. Прозвище Ученый означало лишь то, что это была ученая обезьяна; других ученых, кроме ученых собак и ученых обезьян, мы не знали.

За Обезьяном I Ученым следовал Амадео 1, которому мы приделали голову короля Амадео, вырезанную из почтовой марки. Ничего примечательного он не совершил.

Эпоха эта имела своих героев: Лахе – пожилого француза с этикетки французских фосфорных спичек, на которой внизу имелась надпись: «Лахе дес эсперансес».[1]1
   Так звучит французская надпись «L'âge des espérances» («Возраст надежд»), если прочитать ее как испанскую.


[Закрыть] Была еще карикатура на Тьера, тоже со спичечного коробка; этот, под именем Эредиа,[2]2
  В XIX веке в Испании, Латинской Америке и Франции было несколько знаменитых Эредиа. Самый известный из них – родившийся на Кубе французский поэт Жозе Мариа де Эредиа (1842–1905).


[Закрыть] сделался со временем искуснейшим врачевателем и написал трактат о петушковой анатомии.

II

Известия о тех отдаленных временах, собранные по устным преданиям, когда они были еще свежими и недавними, и сведенные воедино, стали частью правдивого повествования, досконально и полно излагающего события этой истории, от коего сохранились у меня только две тетрадки.

Вокруг Обезьяна I, Амадео, Лахе и прочих удивительных персонажей начали группироваться бумажные птички.

Очень скоро захотели они чинов и почестей и пожелали обосноваться в постоянных жилищах – не столько из-за необходимости иметь очаг и крышу над головой, сколько чтобы можно было устраивать осады укрепленных поселений, штурмовать и оборонять их. На что еще может годиться город, кроме как на то, чтобы его брали штурмом?

Из коробок, всевозможных дощечек и прочего годного в дело старья сооружался на столе разборный город. Так возник Клееон, прославленный сражением, носящим его имя. Название свое получил он по клеенке, покрывавшей стол, на котором он был воздвигнут.

Что это была за битва! Какие удары наносила свинцовая бита, страшная свинцовая бита по стенам надменного Клееона! Но все было напрасно – и осадные лестницы, и ливень снарядов. Даже Бильбао, сам Бильбао, не противостоял карлистам с таким бесстрашием.

После Клееона родился Каберонте; свое имя новый город получил потому, что оно было звучным и ничего не значило.

А морские сражения на плотах и лодках в наполненной водою лохани?!

Летят туда-сюда ядра, и кто падает – горе тому, он тотчас размокает. Взбаламученная вода переливается через край, и вот уже морская потеха отложена по высшей воле, повелевающей волею творцов этого храброго народа.

Неделя тянулась медленно: каждый день в школу по одной и той же улице, каждый день одно и то же; в субботу мы возвращались домой по-настоящему усталые. Какое счастье, если в воскресенье шел дождь, небо было серым и можно было оставаться дома. Что может быть для сражений чудеснее дождливого воскресного дня!

Народонаселение росло, каждый день появлялись новые птички, пополняя ряды войск, которые разбухли до угрожающих размеров, – а каков недуг, таково должно быть и лекарство. И мы нашли его, решив сделать бедных птичек смертными, хотя они и не вкусили плода от запретного древа, и видом его не видывали, и слыхом о нем не слыхивали. Сами по себе, по сути своей, они были бессмертны, но нам, их творцам, показалось пресным просто уничтожать их как неодушевленные предметы, вместо того чтобы устраивать побоище. Так было забавнее, честное слово! И по обоюдному согласию мы установили, что именно следует рассматривать как ранение, по исцелении которого воин возвращался в строй, а что должно считаться смертью.

Ужасными сделались тогда сражения.

Вооружившись булавками, мы принимались разить доблестных петушков противника, пока единогласно не провозглашалось перемирие, после чего раненые отделялись от убитых и мы начинали врачевать их заплатами из бумаги и пластыря.

Истинной мукой было зреть столько славных ратников мертвыми, с разодранными гребешками! Зато какую радость доставляло накладывать пластырь – знак доблести, которым указывалось на славное предназначение малых сих.

Оказалось, однако, что, прежде чем наложить заплату, нужно было развернуть петушка, расправить складки, разодрать ему суставы, то есть выпотрошить его – что уже совсем ни на что не похоже. Где это видано – выворачивать больного наизнанку, чтобы вылечить его, разделывать его на части, чтобы заделать рану?! Что и говорить, в этом примитивном обществе хирургия была не на высоте. Тогда родилась идея лечить их, не подвергая вскрытию, для чего делался надрез около раны, производились измерения, рассчитывались размеры, форма и сгибы заплаты, а это требовало тщательного изучения бумажнопетушковой анатомии. Ну и попотели же мы, изобретая названия для всех этих складок, сгибов и сочленений, немыслимые названия, которые, в сущности, были лишь переводом на язык петушков названий частей человеческого тела. Этот трактат по анатомии вышел в свет от имени уже упомянутой карикатуры на Тьера.

Следует сказать, что имелся у них свой язык, вернее, языки, одним из которых был баскский, другие были вымышленные.

Бессмертие повергало их в ничтожество, все были равны перед его лицом. Но с тех пор как они оказались во власти смертоносной булавки, выяснилось, что разящему ее жалу одни сопротивляются упорнее, чем другие, ибо одни были защищены заплатами, а другие гибли в расцвете лет, в первом же сражении, – вот каким образом случилось, что индивидуум выделился из массы, обрел свою историю, перестал быть просто одним из многих. Их имена были вымышленными, некоторые мы почерпнули из «Арауканы» Эрсильи, которую читали тогда для поднятия воинского духа; оттуда пришел Кайугуан, давший имя кайугуанцам, Кауполикан, Лаутаро и другие. Был там и Атилла, великан, – на него пошел самый большой лист бумаги.

Я знал их всех поименно, гордился ими. Никогда не забуду славнейшего Лункеквига – это имя ничего не значило, я придумал его сам, и своим «нк» и «кв» оно казалось мне варварским и пышным. Он был буквально изрешечен булавками и весь обшит заплатами, но в конце концов умер, бедняга, какая жалость! Это была одна из самых больших моих утрат.

Смерть была уже упорядочена, оставалось упорядочить рождение, потому что, согласитесь, рождаться на свет такими чудами-юдами без отца-матери – нелепый пережиток. Тогда мы решили, что не годится петушку быть одному, и замыслили дать ему спутницу, достойную его.

Вместо того чтобы опускать птичке клюв вниз, подняли его вверх, как это делают утки, – вот и готова самка. И с тех пор, сделав птичку, мы загибали ей клюв внутрь и в таком виде помещали ее между складками самки, которую затем двигали взад-вперед, пока наконец вложенная птичка не вываливалась – то есть рождалась.

И появились супружеские пары и запись актов гражданского состояния, узаконивающая их любовные отношения, разумеется целомудреннейшие, потому что других родителей, кроме нас, не было; все совершалось нашими руками и по нашей милости, а тот, кто ходил в отцах, нужен был лишь как повод новому петушку зваться «имярек, сын имяреков». И чтобы соединиться с возлюбленной либо чтобы склонить девицу к любви, вошло в обычай умыкать их.

Что-то было утрачено безвозвратно; это были проблески, предвещающие вторжение новых идей, зарю новой жизни, которая повергнет в упадок простой и наивный мир бумажных птичек.

Бедняги были уже неспособны воплощать мои идеи; любовь, созидающая общества, разрушает их.

III

Но разве устану я перечислять бессчетные богатства этого мира? Там были свои законы, нерушимые, как заповеди, торжественно провозглашенные и оттиснутые греческими буквами на крышке коробки, в которой хранились петушки.

Кроме двух соперничающих народов, должно было быть нашествие варваров, без которого мы не представляли себе истории, ими стали кайугуанцы, как раз известные своим варварством; одержав победу, они цивилизовались.

Мы читали тогда Жюль Верна и Майн Рида, а так как мир без животных скучен, понаделали из картона зверей необыкновенной формы: одни были с булавочными рогами, другие – с бусинкой фальшивого жемчуга на конце нитки, служившей хвостом, у третьих грудь была защищена пластырем – и все это для того, чтобы наши птички не ожидали булавок, жемчужин, пластыря и прочих предметов первой необходимости от щедрот Божиих, а сами добывали их на охоте, рискуя жизнью.

Устраивались охоты, которые происходили позади стола. Звери защищались, нанося удары булавочными рогами.

Но охотились не все, у некоторых были деньги, и они могли покупать продукты охоты; для этого существовали монеты, которые мы копировали с настоящих, перетирая карандашом обе стороны и склеивая их облаткой, были в ходу и банковские билеты… Чего только там не было!

Я поехал на лето в Олабеагу и повез с собой вооруженную до зубов экспедицию.

Там, в глуши сада, основали они свою колонию: глинобитные хижины, обнесенные изгородью, под навесом, увитым виноградными лозами. Как было здорово, когда лил дождь и потоки жидкой грязи размывали хижины! Я полагал тогда, что самое привлекательное в морских путешествиях – кораблекрушения; ведь так заманчивы кораблекрушения у Жюль Верна! Жаль, что в саду не было необитаемого острова и петушки не могли погибнуть от голода и цинги. Сильный ливень смыл их почти всех – таков был печальный конец олабеагской колонии.

Жизнь моих птичек становилась все более утонченной, в ней появились черты византийской ущербности, и настал день, когда, несмотря ни на что, они стали уже неспособны воспринимать новые идеи, и тогда я с сожалением оставил их.

Что стало потом с их заброшенными воинствами, детской моей страстью? Куда делись все эти послушные и терпеливые герои, игрушки в руках высших сил?

Они возвысились над косной материей, когда я вызвал их к жизни, жили, пока мне того хотелось, а когда я, наскучив детскими играми, оттолкнул их и предал забвению, ушли из жизни так же покорно, как когда-то пришли в нее.

И теперь каждый раз, когда я вижу или складываю бумажную птичку, я вспоминаю бомбардировку Бильбао, воодушевление тех дней, зарождение моих идей, медленное становление моего духа и весь тот живой, разнообразный и первозданный мир, который, обогатив мою фантазию и пробудив мой ум, отошел и умер в темном углу, где умирают заброшенные игрушки детства.

Другие росли на воле, бегая по полям, вдыхая грудью аромат садов и слушая пение настоящих, живых птиц, – я рос в тесноте улиц, сбивая подошвы об их камни, воплощая мои идеи в бумажных петушках и давая им жизнь.

Я почитаю своим долгом посвятить эти воспоминания, пусть бесполезные для них, им, товарищам моего детства. Кто может поклясться, что в этих бездушных, мертвых и холодных бумажонках не было хотя бы тени сознания? Я не рискну, хотя никогда не был в их шкуре.

Когда я слышу вокруг столько глупостей, когда все принимается всерьез, когда болтают о сущности вещей, не ведая ее, я вспоминаю моих послушных и молчаливых птичек, таких далеких от всей той дряни, которую громоздят эти недоумки, эти драчливые навозные жуки.

Мы, люди во плоти, должны взять за образец не только муравьев и пчел, но также и этот бумажный народец, свободный и послушный, всегда счастливый, покорно приемлющий и жизнь, и смерть, смиренный перед лицом своего создателя и одушевленный общей идеей, общей волей и общей целью.

Я до сих пор храню как память о том времени две чудом уцелевшие тетрадки из тех, в которых мы писали летопись этого народа.