Текст книги "Берёзовая роща. Плащаница царя Герода"

Берёзовая роща
Плащаница царя Герода
Андрей Вячеславович Шилин

© Андрей Вячеславович Шилин, 2017

ISBN 978-5-4485-4383-8

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Тонкой красной ниткой слева направо вытягивается струйка парящей и тягучей жидкости и сворачивается в крайней правой точке в румяный пузырящийся пирог. Я закрываю глаза, пытаясь привести в порядок мысли, путающиеся в гудящей голове. Ничего. Будто бормашина сверлит мозг, вязнув в кашеподобной жиже.

Приоткрыв глаза снова и с трудом вращая зрачками в набухших глазницах, я задерживаю взгляд на мутной бесформенной вещи, слегка покачивающейся рядом со мной. Что это? Никак не удается сфокусировать внимание. Несколько раз резко зажмуриться и постараться еще раз.

Немного поморгав, я наконец начинаю приходить в себя. Где я? В яме? В землянке? В сарае? Что я здесь делаю? Идиотски банальный вопрос. Особенно когда с раскалывающейся от боли головой лежишь на земляном полу какой-то берлоги с намеками на цивилизацию в виде рубленого дубового стола с двумя пеньками и санузлом из ржавого ведра. Что такое? – я не могу пошевелить руками и ногами.

Покрутив головой, с удовольствием убеждаюсь, что данные части тела у меня хотя бы присутствуют, только скручены рыжей колючей проволокой и, похоже, затекли. Боли больше не чувствую. «Больше»?.. Почему я так сказал? Похоже, мой мозг что-то помнит, но подсознание не дает мне воспользоваться дорогой привилегией – памятью.

Так. Что все-таки висит надо мной? А! А-а! Это… труп. Он подвешен ногами вверх, а внизу его горло разрезано и из разбухшего пореза саднит красноватая слизь и сворачивается, достигая пола. Не в силах сдержаться с судорожными порывами желудка, я сблевываю воздух, смешанный с желудочным соком, давлюсь, задыхаясь, хрипло дыша и издавая такую гортанную мелодию, что раньше мог бы посмеяться над ней, сравнив с пением простуженного петуха.

Я чувствую, как что-то приближается ко мне, кручусь, извиваясь. Шагов не слышно, но постепенно нарастает шелестящий шум, звук сотен шепотов и шорохов. Наконец в комнату вползает Он и движется ко мне. Он в балахоне из мешковины; на черепе, обтянутом бледно-желтой кожей, почти нет волос, зато мелкие пираньи зубы на выпирающей в этой части черепа морде, не закрыты губами и постоянно хищно оскалены. Из-под балахона пятнистые восьмипалые руки с коричневыми когтями извлекают полотно косы и кладут рядом со мной. Он исчезает, а через некоторое время положение моего тела меняется, и я оказываюсь висящим вниз головой. Он берет косу и тихо направляется ко мне, скалясь и то и дело роняя зеленоватую слюну. Не надо! Не хочу! Не-е-е-т!

…Резко сев на кровати, я все еще кричу: «Не-е-ет!» Падаю назад и, долго не осознавая действительности, кручусь по кровати, сбрасывая одеяло, подушки и тоже пока не успевшую прийти в себя Маринку.

Она включает свет, и я застываю в постели в позе сломанной марионетки театра кукол имени Боткина. Затекшие руки начинают знакомо покалывать, убеждая меня в истинной причине их онемения. Чтобы как-то успокоить жену, улыбаюсь: «Ну что, хорошая моя, напугал я тебя? Прости. Это только сон, только кошмарный сон. Я больше не буду. Не веришь? Клянусь здоровьем венеролога. Иди ко мне». – Продолжаю свой монолог и протягиваю руки театральным жестом. Но она стоит не двигаясь, а в ее глазах, пропитанных тревожным ужасом, я уже не вижу ничего успокоительного. Медленно, дрожащими руками, не сводя внимательного взгляда с моего лица, она подает мне настольное зеркальце с тумбочки. Дрожь ее холодных пальцев передается моим, я с трудом поворачиваю зеркало к себе и тут же как под действием первобытного инстинкта отшвыриваю его. Падая на пол, оно задевает тумбочку и ложится отражающей поверхностью вниз. То, что я увидел в зеркале, могло бы сойти за глупый розыгрыш, если бы такой имел место. Подняв зеркало, вторично подношу к своему лицу. Растресканное стекло, деформируя отражение, тем не менее не исказило той зловещей детали, которая вселила оцепеняющий ужас в нас. Три капли крови падают с бровей на щеки, взрываясь микробрызгами. Что-то попадает на глаза, и мир приобретает особый смысл, никак не союзный с тем, какой дают нам розовые очки. Только теперь я чувствую, как лицо мое горит. И причина – саднящий кровью непонятным образом появившийся на лбу знак « <>».

1

По узкой улице Иершалима с запылённой булыжной мостовой, кутаясь в серую хламиду и часто озираясь, пятого дня месяца Сиван в сторону Хасмонейского дворца крался, гремя подошвами сандалей и кривым посохом, тощий сутулый юноша с лицом, обросшим густым плетущимся волосом. Молодого человека звали Арик Моше. Родился Арик третьего Тишрея 3761 года11
  3761 год по еврейскому календарю = 1году от Рождества Христова.


[Закрыть] в семье смотрителя Гефсиманфского сада. Отец Ошер мечтал, как сын станет великим и мудрейшим правителем за всю историю Иудеи и прославит семью. Однако дата рождения не сулила ребёнку счастливой судьбы, ибо уже была связана с печальными событиями в хронике иудейского народа.

Тогда вавилонский царь Навухудоносор, завоевав Иудею, не уничтожил страну, а поставил губернатором еврея Гедалию бен Ахикама, которого не только сам знал, но который был так же ценим и уважаем жителями своей земли. Один из потомков последнего иудейского царя, Ишмаэль бен Нетания, хитрый и завистливый, замыслил коварный заговор против Гедалии, который не обращал внимания на предостережения друзей, и, в третий день месяца Тишрей, во время празднования великого Рош а-Шана, устроил кровавую резню, убив Гедалию и уничтожив вавилонский гарнизон, сам при этом скрывшись в близлежащем городе. Евреи оказались в непростой ситуации и решили спасаться от гнева Навухудоносора в Египте. Однако вавилонский царь и там настиг беглецов, завоевав страну и безжалостно расправившись с её народом и несчастными беженцами. Так знаменательный праздник Рош а-Шана, омрачённый кровопролитием, привёл к грандиозной трагедии.

Но даже и дата рождения сына в мрачный праздник печалила молодого отца. Высочайшим повелением кесаря Герода всем без исключения запрещалось под страхом смерти в этот год заводить потомство. Светлейший указ предписывал всех младенцев, появившихся вопреки строжайшему запрету, по доброй воле или по принуждению доставлять в Иершалим к храму возле оврага Гей-Энном.

«Ежели случится кому воспрепятствовать исполнению указа кесаря лично или сторонне, да свершится справедливая кара над дерзким ослушником да постигнет проклятие его и его род на тысячи лет». Этими словами началось Великое избиение младенцев.

Стоит ли говорить, как огромная масса матерей и отцов стали жертвами страшного указа. Ни самые последние из блудниц, ни даже доведённые до крайней степени нищие от безысходности не расстались по-доброму с чадами. Детей, уже родившихся на момент издания указа, скрыть уже было нельзя.

Видел счастливо-несчастный Ошер как днём сновали римские кентурии, привозя в повозках кучи визжащих голеньких тел, как шайки наёмников ночами приводили группы причитавших, решившихся поровну разделить судьбу младенцев. До последнего причастия помнил Ошер в мельчайших подробностях казнь «располовинивая» в центре города, откуда по каменистым улочкам как по руслам рек текли тысячи кор22
  1 кор = 180 кав = 389 л.


[Закрыть] крови, попадая в колодцы и делая воду непригодной для питья, а Сикоамская купель от крови стала бурой и, смешанная, переполнившись, протекла бурными ручьями.

Долго немигающим взглядом следил Ошер, как страшные повозки, наполненные уродливыми половинками, морося сквозь щели по мостовой кровяными сгустками, бесконечными обозами свозили свой ужасный товар к Гей-Энному и в считанные дни наполнили овраг; несколько недель спустя на этом месте выросла гора, пик которой был облеплен чёрным покрывалом воронья, а у подножия долгое время не утихали стонущие толпы. И ночь была похожа на день, и другой день был похож на предыдущий, и десятки следующих как сотни прошедших.

Ранние седины, посетившие отца Арика, в тот же год выкрасили набело весь народ. И многие поколения детей в последующие годы рождались седыми.

Но иначе сложилась судьба Арика: не оказался он в числе приговорённых в скрипучей, со скользким полом, повозке по дороге к плахе, установленной в центре города, не выклёвывал ему чёрный ворон-падальщик остекленевшие зрачки, не плакала по нему сутками напролёт безутешная мать.

А спас его от безвременной смерти отец. Хая, мать Арика, была на сносях, когда Ошер стал готовиться к рождению и спасению сына. Каждый день он собирал вести и слухи о несчастных случаях с новорождёнными

Когда же подошёл срок и у Хаи начались схватки, он увёл её в подвал, откуда не было слышно никаких звуков. Рождённый почти что в полнейшей тишине, сын не издал ни малейшего писка, как будто чувствовал, к каким последствиям может привести эта естественная прихоть новорожденных. Обливаясь слезами, счастливые родители весь день ласкали дитя. А поздно ночью, когда спали даже сторожевые псы у городских ворот, Ошер взял лопату и надолго утонул в спасительной безлунной тьме. Когда он вернулся домой, шатаясь от усталости, без лопаты, грязный, с ободранными в кровь ладонями и лодыжками, с сорванными на руках ногтями и безумным взглядом, под мышкой он держал свёрток. Бедный сосед, да продлит Господь его годы, так никогда и не узнал, какова была судьба его умершего накануне ребёнка. Ошер очень аккуратно заровнял разрытую им свежую детскую могилу. После недолгого отдыха он взял сына от спавшей матери, прихватил новую лопату и унёс своё дитя в корзине за городскую стену в поле Алкедама. Здесь он вырыл яму, устроил землянку, поставил в неё колыбель, присыпал землёй и камнями, воткнув трубку для дыхания.

Наутро новоиспечённая мать, увидев рядом с собой почерневший труп, известила улицы города стенаниями. Так была обеспечена достоверность мёртворождения и искренность материнского горя.

В ночь Ошер отправился за спрятанным сыном, но оказалось, что он слишком хорошо скрыл землянку и всю ночь безнадежно рыскал по Алкедамскому полю. Когда забрезжил рассвет, открылась наконец глазам отчаявшегося отца дыхательная трубка землянки. Раскопав подземное укрытие, Ошер увидел такое, от чего хотел было тут же предать себя смерти – яма, вырытая накануне, полностью была заполнена буро-зелёной жижей. Возможно, её достигли ручьи из Силоамской купели, и ручки корзинки с малышом едва выступали на поверхность лужи. Кратковременное помрачение рассудка выключило Ошера из реальности, и в это время он не был похож ни на себя, ни вообще на человека. Стражники, находившиеся тогда на крепостной стене Иершалима, рассказывали только, что слышали, как далеко в поле гиена человеческими словами призывала на землю Дьявола…

Вернулся Ошер домой поздним утром, когда город начинал привычную для того года жизнь. Под халатом он приятно ощущал тёплый шевелящийся… живой свёрток.

Статья первая

– Слышь, мужики, новый анекдот!

– Опять!..

– Погоди, Динь! Давай, если свежий.

– Только громче, не слышно, ведь. Мы ж сегодня не на СОБРовском «Мерине».

– Короче, где у правильного мента должен быть пистолет?

– Опять!

– Ну… в кобуре.

– А нож?

– Где?

– В спине-э-э! Га-га-га!

– Ну ты, Лёх, сегодня зажёг! Я аж кресло чуть не намочил.

– Сам дурак!

– Тут ты, Алекбер, не совсем попал. Не бойся, если начальник – дурак, бойся, если дурак – начальник.

– Глубокий афоризм. Пять за грамотность и два за содержание.

– Кончайте, горячие финские парни. Вас что, сегодняшнее дело не интересует?

– Усё у порядке, шеф. Как там, Алексей Нострадамыч угадал с анекдотом?

– Не в тему. Мокруха какая-то мудрёная. Сейчас сами увидите. Приехали. Всё. На выход!

– Прощай, мой нежный друг, «Батон»! Нашим задницам будет не хватать тебя!

– Здорово, Михалыч, как тут по медицине? Где-то я это уже видел.

– Мужчина, лет 23—24. Смерть наступила, примерно, 5—6 часов назад в результате проникающего ранения колюще-режущим предметом в область сердца. Предположительно, копьём (вон – рядом валяется). Может быть, он даже кровью истёк. Возможно, перед смертью пытали – свежие ожоги на теле.

– Похоже, ритуал. Ну, ритуальное убийство.

– Та-а-ак, тело расположено вертикально на стене, лицом в комнату, руки в стороны. Ладони, локти, ступни и колени пробиты и зафиксированы дюбель-гвоздями. Голова трупа притянута к стене за волосы, прибитые монтажными скобами. На трупе светлая майка и чёрные трусы. Слева на майке в области груди горизонтальный разрез 8 сантиметров. А это что?.. Ген, пиши: «На груди трупа острым предметом вырезано «да не будет у тебя других богов, кроме Меня»! Что-то знакомое. Михалыч, не слышал?

– Похоже на заповедь Христа.

– Мужики. По базе пробил, соседей опросил. Итак, сегодня мы имеем знакомство с молодым человеком, который имеет некоторое отношение к правоохранительным органам, то есть, конкретно говоря, условную судимость. Святов Станислав Давыдовыч, 1991 года рождения, профессиональная кличка «Святой», сфера деятельности – религиозные секты: «Белое братство», «Аум Синрикё», «Новое рождение», «Спас Апокалипсиса» и т. д.

– А откуда у святого судимость?

– По глупости. Один раз в ресторане по пьяни наехал на мужика, а тот оказался крутым чиновником. Госмашина завертелась – и вот вам результат. Жаль, докачать его не получилось.

– Шустрый Колобок! А что с соседями?

– Идеальный человек, по версии местных старушек. По характеристике идеально соответствует своему творческому псевдониму. А бабки, так просто влюблены в него. Одна, кстати, и обнаружила его. Её откачивать пришлось, «скорую» вызывать. Она шла-то к нему за очередным буклетом, что он распространял по подъездам. Зашла, а там труп на стене. Ну, она и кирдык.

– «Пальчиков» много33
  «Пальчиков» много? В речи оперативных работников «пальчики» – отпечатки пальцев.


[Закрыть]?

– Да, но все принадлежат одному человеку.

– По-моему, всё ясно. Ну, я «на ковёр», а вы сами закончите, и жду «на базе».

Глава 1

Сегодня у меня открылся новый период творчества. Наконец-то закончилось время забытья и безвестности. Я давно стал замечать, что писатель, будь то классик или графоман, постоянно развивается, мудреет вместе со своим творчеством.

В юности я был полон любви. Любви к девушке, девушкам, женщинам. Трепетной, горячей, ревнивой, злой, безумной, боготворящей, душащей, гнетущей, маниакальной. Семь дивных лет прошли как один ясный день. Моя муза была неиссякаемо навязчивой и плодовитой. Она дарила мне женскую страстную нежность, а я взамен возлагал на её алтарь всего себя, физически и духовно.

Моя поэзия била фонтаном, и я не стеснялся фонтанировать. Пришла известность, и хвастливая гордость переполняла мой цветущий организм. Да, это был поистине мой «золотой век».

Удивительное наслаждение доставляла мне убеждённость в магическом свойстве моего слова. Оно давало мне безграничную власть и над юными девами, и над умудрёнными опытом дамами. Я был Бог и Дьявол в одном лице.

И вдруг как будто Солнце погасло. Мой путь упёрся в тупик.

Второй подъём был не такой блистательный, менее пылкий и относительно первого стремительно короткий, но уже сознательный и хорошо финансированный. Используя отработанные литературные приёмы и штампы, преследуя по большому корыстные цели, я рухнул в массовую литературу. Теперь уже не брезговал я юмористической поэзией, и мои стишки стали заполнять эфиры различных юморо-сатирических шоу, «Зеркал» и «Клабов». Потом пошли, посыпались, запылили детективы, любовные романы, фентези… Я стал богат, узнаваем. Можно даже сказать, уважаем. У меня появилось даже то, о чём я и не мог мечтать. И вдруг – всё!..

Месяц запойного пьянства дел не исправил. Но жизнь круто изменила полярность. В несколько недель я потерял всё, чего так долго добивался. Теперь я пил с бомжами, спал с бомжами. Как никто они меня понимали. Лишившись не помню как своей квартиры, я бессознательно захватил с собой одну вещь – картину, подарок одного поклонника. Потом —опять неделя забытья в коммуникациях теплотрасс. Очнувшись, обнаружил, что лежу в подвале с картиной в подголовье, а мой живот распахан и грубо заштопан каким-то хирургом-самоучкой. Так я стал донором чего-то, кажется, почки. Нащупав в кармане флакон с «синькой», я хотел забыться, не чувствовать боли, а больше всего – растерянности и обиды, жгущих грудь сильней самой крепкой «синьки»… Потом, обняв картину – моего невольного собутыльника, которому посвящал все мои исповеди – я расколол пустой флакон и осколками до потери сознания чиркал по тощим венам на запястьях. Кровь тем не менее хлестала довольно живо и залила всю картину до рамки. Уже в полузабытьи я видел, что кровь, попавшая на живописное полотно, впиталась до капли. В тёмно-зелёной глубине берёзовой рощицы с красноватым оттенком на верхушках стволов мелькнула тень, а потом из-за одного из деревьев высунулось тёмно-оранжевое пятно, которое в моих глазах быстро стало расплываться и увеличиваться. Наконец всё стало серебристо-белым. Я потерял сознание…

Нет. Я не подох. Придя в себя, я увидел свои резанные руки в зарубцевавшихся порезах. Мой разум был предельно трезв. Мысли – ясны. Тело – готово к действиям.

Несколько дней спустя опустившееся до низин человеческого состояния существо добилось права признания его человеком и самостоятельно в суде отстояло справедливость претензий на владение своей квартирой.

Сегодня же я открыто заявляю, что начинаю новую блистательную эпоху своего литературного могущества. Это будет действительно великая эра правления слова. И первым экспериментальным жанром явится мистическая реалити-автобиография. Отныне и проза, и поэзия лишаются такой шикарной привилегии как фантазия и вдохновенье. Они для сказочников, Пушкиных и всяких там Фетов. Прочь выдуманные истории с закрученными сюжетами, ведь мысль человека не имеет границ и категорий. Теперь истинной литературой будет та, которая глаголит истину и реально подтверждается до мельчайшей точности. Придумал – сделай, сделал – напиши! Он сказал, что это правильно.

Сегодня я создал первую главу моего величайшего романа, который впоследствии станет новейшим академическим пособием для писателей будущего.

Я проснулся утром в прекрасном настроении. Он пришёл ко мне ночью и сказал что пора, что это произойдёт сегодня. А утром он оставил свой знак, чтобы меня не подвела память. Действительно прекрасный день, чтобы убить. Он назвал мне место, где должно это произойти и причину, веское доказательство не вины, а избранности кандидата, героя моей первой главы. Ведь он же запутался, бедняга, ну как же можно верить сразу в несколько богов. Сегодня я буду его пастырем.

Нарядиться старушкой – оригинальная мысль, но так к нему можно близко подобраться, усыпив его бдительность. Как же искренно он радуется, видя благоговейную улыбку, впрочем, человек его профессии видит десятки таких глуповатых рожиц – признак скорого и лёгкого одурачивания жертвы. Ещё первые доисторические охотники применяли эту верную тактику – прикинуться жертвой и дать хищнику в приступе эйфории преследования самому себя насадить на колья волчьей ямы.

За чашкой чая старушке вдруг становится нехорошо, и глупец бежит за сердечными каплями. Большинство бабушек имеют при себе достаточно сильные снотворные, а уж эта пришла вообще с транквилизаторами. Так что глоток такого креплёного чая из чашки уносит из мира реальности молодой организм. Всё остальное – дело 20 минут. Он даже не почувствовал, когда я сверлил ему голени и прибивал ладони к стене. Когда он очнулся, всё было готово. «Веришь ли ты в Бога?» – спрашиваю я его. «Что ты со мной сделал-ла?» – отвечает он вопросом на вопрос. Тогда я рассказываю ему простую историю великого Человека, которую знают и дети. Для достоверности я поджигаю паяльную лампу и подношу достаточно близко к лицу отступника. «Знаешь ли ты, как жарко днём на вершине Голгофы?» – последние слова моего вопроса тонут в истошном крике.

Мне очень жаль причинять страдания бедняге. Но я не могу остановить процедуру. Временами я даю ему пить…

На третий день, когда я наконец вижу печать искреннего раскаянья на багрово-фиолетовом лице, то с облегчением прекращаю его страдания, протыкая копьём его стремящееся к жизни сердце. Умирая, он шепчет последним выдохом: «Спа-си-по»…

2

Миновав бараки с прислугой, Арик Моше вошёл в Хасмонейский дворец с тайного прохода. Теперь характер его движений сильно переменился. Трусливая шавка с зажатым между ног хвостом превратилась в кабана-секача. Уверенно впечатывая трещащие подошвы сандалей в глянцевый мраморный пол, длинные мосластые ноги несли своего хозяина к сердцу дворца, где находился кабинет тетрарха. Два слоноподобных воина даже не двинули и мускулом на лице, чтобы остановить гостя, и тот прошёл в двери к Антипе, как проходит нож сквозь тёплую лепёшку.

В комнате стояло массивное кресло спинкой к двери. При звуках вошедшего кресло дёрнулось, и из-за него показалось лицо растерянного и рассеянного юноши. Спустя мгновение лицо из задумчивого превратилось в доброжелательное и послало в сторону двери приветливую улыбку.

– А, друг мой, – сказало лицо и вытянуло из-за спинки кресла мягкое тело с намёком на будущую тучность, – проходи. Хочешь вина?

Он протянул гостю золотой бокал.

– Мой господин, смею ли я… – начал в нерешительности Моше – но легко и быстро выхватил из протянутой руки предложенное, мягко коснувшись губами перстней властителя.

– Брось, друг мой, – повторил тетрарх, – выпей вина. Тебе предстоит выслушать мою просьбу.

– Господин, ты знаешь, что я прежде умру, чем откажу тебе в любой просьбе. – сказал Арик, залпом выпив из бокала и в предвкушении интересного дела, и сел без приглашения напротив собеседника.

Губы тетрарха передёргивались нервными гримасами. Временами он касался углов губ, тёр виски и переносицу, заламывал кисти рук.

– Ты знаешь, – начал с волнением Антипа, – что мой отец перед смертью сделал много злодеяний. Их очень тяжело забыть. Мне. Людям.

– Но он же был кесарем, – попытался возразить Арик, – и был волен в своих поступках. Многие из его, как вы сказали, злодеяний мы не можем осуждать. Они творились на благо Иудеи, поддерживали порядок в стране.

– Которой больше нет. – пробормотал тетрарх, потом как бы встрепенулся и продолжал. – Он был отцом, и я любил его как отца. Любил и боялся. Боялся как правителя. Знаменитого царя иудейского Герода Великого. Мне было 20 лет, когда произошло великое избиение младенцев.

– Да, я много об этом слышал. Я родился два года спустя после этих событий, и каждый день благодарю бога Яхве, подарившего мне эту жизнь и не давшего появиться в чёрные времена.

– А многим так не повезло. Четырнадцать тысяч детей в возрасте до двух лет. И это только официальная цифра. А брат мой Антипатр? Он и так после отца должен был унаследовать власть. Отец же, подозревая его в заговоре, приказал отрубить ему голову. Своему сыну! Ты понимаешь?

– Господин, успокойтесь, – с участием сказал Арик, – могу только выразить удовольствие, так как ваше высочество не оказалось в подобной ситуации, и испытали участи старшего сына в семье.

– Да, у последышей в семье есть подобные привилегии – остаться в живых и жить в зависти и осторожности, чтобы их не заподозрили в подготовке переворота. На нас, всех пятнадцати потомках царя, непечатный знак Великого Герода в душе.

– Ваше высочество, прошло уже больше 20 лет! – попытался изобразить удивление утомлённый Моше. – а Вы рассказываете с такими чувствами, будто все события произошли вчера. Неужто прошлое для Вас настолько волнительно?

– Друг мой, мне сорок лет. Если ты думаешь, что дела минувших годов меня ещё волнуют, то ошибаешься. Я не жалуюсь ни на что. Мы всегда живём в непростые времена. Как бы хорошо ни жилось, всегда будут орды недовольных и воинственных. Жертвы неизбежны никогда. У спокойного правителя народ гибнет из-за собственной распущенности, у тирана – от его жестокости в поддержании порядка.

Стараясь сдержать раздражение, тетрарх шагнул к столу и налил вина. Жестом приглашая собеседника присоединиться, он стал медленно, маленькими глотками цедить сквозь зубы вино из кубка. Взгляд его стал туманный и задумчивый. Он как будто смотрел далеко вперёд, прожигая глазами все предметы на пути.

Через некоторое время, когда Арик от скуки стал крутить головой и разглядывать детали помещения, Антипа как бы очнулся и обратился к нему:

– Ты хочешь знать, почему я позвал тебя к себе? Мне рассказывали, что у нас в Иершалиме ты лучший живописец. У кого ты учился ремеслу?

– Ни у кого, господин. Помню, ещё с раннего детства всё время что-то где-то чертил: то углём на домах, то ножом на камнях. Эх и пришлось побегать, я вам скажу, от хозяев. Не раз били за такое ремесло. Один раз только девочка попросила нарисовать ей покойного братишку. Я сделал. Тогда и узнал, что есть рисовая бумага и краски. Работать над картиной мне очень нравилось. Несколько ночей я писал по памяти лицо малыша, виденное один раз. Временами даже забывался и приходил в себя только утром, после чего ложился спать и не вставал до первых сумерек. Когда картина была готова, девочка отдала мне все деньги, которые были в семье, а потом везде ходила с моей картиной, разговаривала с ней и знакомила её с людьми. Все решили, что она сошла с ума от печали по любимому братику. А вскоре она была найдена в ущелье с разбитой головой. Её принесли домой, где она прожила ещё день и умерла. Перед смертью она призналась, что братик с картинки предложил ей полетать как птички. Хоронили её, положили ей в руки надорванную картину братика – любимую игрушку последних месяцев. Картинка трепетала в её руках, будто на ветру. Но ветра не было… Потом отец запретил мне рисовать. Но иногда бывают заказы, и довольно денежные…

– Послушай меня, мальчик, – прервал Арика Антипа, – тебе не обязательно рассказывать о себе. Слух о себе распространяет сам человек, славу о человеке разносят люди. Мне довольно славы, которая идёт впереди тебя. Теперь о деле. Герод – мой отец – умер страшной мучительной смертью, весь в язвах и гноящихся ранах, в которых кишели черви. Незадолго до кончины ему не дали проткнуть себе шею мечом слуги, и он заколол одного из них. Умер Герод на глазах у меня в душераздирающих криках, хрипении и проклятиях. Когда его затихшее тело закрыли полотном, на поверхности холста выступили пятна коричневой жижи из язв, глисты под покрывалом ещё активней задвигались, и было похоже, что мёртвый всё ещё жив. Целый день его никто не трогал. Утром следующего дня с окоченевшего Герода слуги сняли полотно, чтобы подготовить к похоронам и отпрянули, не угадав в лежащем царя. На земле лежал человек с идеально чистой кожей и умиротворённым лицом, как будто почивший праведник. Царя пышно похоронили, а покрывало с его тела убрали в склеп. И вот, по прошествии стольких лет мне снится отец, как он лежит мёртвый под покрывалом, как тогда на лужке перед дворцом, а потом поднимается, даёт мне это покрывало и наказывает, чтобы на этом холсте лучшим живописцем Иершалима был написан его образ.

– Может быть, это только страшный сон? – предположил Арик Моше, испуганно ёжась от начинающей тревожить догадке.

– Может быть, но он снится мне уже двадцатую ночь подряд. Поэтому я решил, что сей раз приказ отца будет исполнен.

Он протянул живописцу коричневый свёрток:

– Это то самое покрывало, бывшее на царе в тот день.

– Но я ведь никогда не видел Вашего отца! Как же мне работать? – отшатнулся от страшного холста знаменитые иершалимский живописец.

– Не важно, – уверенно проговорил Антипа и странно улыбнулся, – Напишешь его изображение, как себе представляешь. Он сказал, что поможет тебе.

Арику вдруг стало страшно, и он хотел бежать, не вспоминая об обещаниях, просто бежать подальше и спрятаться и от Антипы, и от страшного свёртка. Но он не мог пошевельнуться. Из оцепенения его вывел голос тетрарха, продолжавшего:

– Тебе предоставят краски, изготовленные в лучших римских мастерских, талант дан тебе свыше.