Текст книги "У обелиска (сборник)"

– Куда?! – выскочил из блиндажа политрук Михеев. – Стоять!

– Оружие… – прохрипел солдат. – Оружие дайте! Винтовку заклинило… Дайте – и я обратно.

– Будет тебе оружие, по пути подберем. – Подталкивая солдата, политрук и сам выбрался из траншеи; они и еще с десяток человек поползли по-пластунски туда же, где успела сгинуть Лиза.

Третья рота – самая дальняя наша позиция, находившаяся прямо на пути врага, – так и не ответила, зато в рощице, буквально на опушке, раздался сухой треск немецких автоматов. В ответ грянул винтовочный залп, и сердце подпрыгнуло: значит, там, во второй линии, остались живые! Но – мамочки мои! – разве так звучит залп из сотни винтовок? Сколько же их там? Пятнадцать человек? Двадцать? И неужели… неужели остальных больше нет?..

Почему же они не отойдут? Ведь здесь, в третьей линии, тоже находятся наши, несколько взводов, да и в городе, возле штаба, осталась резервная рота; здесь можно перегруппироваться, закрепиться и общими усилиями отбить атаку! Почему же?..

– У них не было приказа отступить, – раздумчиво произнесла Нина, не то вновь прочитав мои мысли, не то просто озвучивая то, что беспокоило всех. – Третьей роты, судя по всему, уже не существует, теперь только они сдерживают фрицев на опушке… Сейчас туда ушел политрук, он их выведет.

Не успела я выдохнуть, успокоенная ее словами, как слева зарычало, залязгало и вдруг рявкнуло – и снова между нами и рощицей взметнулись дымные, жуткие фонтаны. Вжав голову в плечи, но не в силах покинуть свой наблюдательный пост, я разглядела танки: две бронированные машины наискось двигались через левый фланг, выцеливая хищными стволами местоположение той горстки мальчишек, что сейчас огрызались на трес-котню десятков автоматов одиночными выстрелами и редкими винтовочными залпами. Откуда взялись танки, почему вдруг оказались так близко, почему молчат наши соседи, почему беспрепятственно пропускают их? Неужели и там больше никого нет?

Страха во мне уже не осталось – его перемололо безысходное отчаяние. Сейчас эти бронированные чудовища отсекут уцелевшим солдатам путь к отступлению, расстреляют в упор, передавят гусеницами… Даже если Михеев доберется до них – куда отходить? Ах, если бы им удалось сдвинуться правее, нырнуть в глубокий лог! Но лог начинается от рощи, а ее уже заняли фрицы…

Дула танков вновь плюнули огнем, вновь вздрогнула земля. Я попыталась различить на поле Лизку, политрука, хоть кого-нибудь – но тщетно. Только одинокий крик «а-ааай!» все еще доносился, слабея с каждой минутой.

Внезапно мне на мгновение почудилось, что и нас уже отсекли, окружили – откуда-то сзади, с окраины городка, громыхнул сдвоенный залп. Обернувшись, я увидела, как группа солдат перекатывает с одной улочки на другую несколько пушек, прячет их за частоколом заборов и углами деревянных домишек. Наши. Невесть каким образом здесь очутившиеся, невесть куда направляющиеся, – может, это была та самая батарея, отступление которой мы должны были прикрывать. Отбившись от своих, потерявшись в суматохе боя, а может, спеша закрепить прорванный левый фланг, артиллеристы разглядели, в каком безвыходном положении оказалась пехота. Возможно, на свой страх и риск, не имея на то приказа, они задержались здесь, чтобы хоть как-то помочь. Перекатив пару орудий на новую позицию, они дали еще один залп в сторону танков, и тут же, развернув и опустив стволы, прямой наводкой вогнали снаряды в рощицу.

Конечно, как бы мне этого ни хотелось, фашисты не бросились наутек. Треск автоматов стих буквально на несколько минут, а потом возобновился. Зато танки остановились, вращая башнями, выискивая нежданные огневые точки и не рискуя приблизиться на расстояние выстрела прямой наводкой. Я пыталась уследить, куда двинулись торопко менявшие позицию артиллеристы, но так и не увидела их больше – похоже, они сделали все, что могли, и продолжили свой путь неизвестно откуда неизвестно куда.

Вот сейчас, в этот самый миг, когда враг обескуражен неожиданной огневой поддержкой и не знает, чего можно ждать еще, – ах, как было бы здорово прошмыгнуть, пересечь простреливаемую опушку, спрятаться на дне лога, и пусть хоть кто-нибудь попробует туда сунуться!

– Твою мать! – послышалось снизу сдавленное ругательство.

Неподалеку, привалившись спиной к стенке траншеи, сидела на корточках Нина. В ее позе не было ни малейшего изящества, глаза смотрели в одну точку; набычившись, она торопливо и зло затягивалась папиросой. Косо глянула на нас с Нюрой, коротко бросила:

– Сидите здесь! И чтобы без приказа даже не думали высунуться. Понятно?

Затем она одним рывком оказалась наверху, на насыпном бруствере, замерла на секунду, вжавшись в землю, оглядела полюшко и поползла.

Конечно же! Конечно! Наверняка там, в окопах, помимо погибших и невредимых отстреливающихся солдат, есть раненые, много раненых! Ведь их же нельзя оставить на растерзание молотящих по позициям танков – вот потому-то и не отходят наши мальчишки, вот потому-то и стараются не выпустить из рощи автоматчиков! Значит, и мне нужно ползти туда, бинтовать, вытаскивать…

– Назад!!! – заорал кто-то, заметив ползущую Нину. – Дура! Девочка, что ж ты делаешь?! Приказываю – назад!

Куда там. Медсестра ползла так шустро, что уже через три минуты оказалась на том конце поля, возле припорошенного землей солдата. Повозилась возле него немножко – зашевелился! Живой! А она уже дальше, дальше. Вот еще один холмик, который отсюда и не казался даже распластавшимся человеком, – и снова замелькали Нинины руки, и снова шевельнулся раненый. Сердце ликовало – мне тоже, тоже надо туда, помогать ей! Вдвоем-то мы скорее управимся, а если еще и Лизка где-то там, невидимая отсюда…

– Господи, грех-то какой! – выдохнула Нюра, в ужасе прижав ладони ко рту.

Я совсем, совсем в тот момент не понимала, о чем она говорит, – вон же, вон наши мальчишки потихонечку поднимаются: третий, четвертый, пятый!..

Зачем они поднимаются? Им же нужно отползать в сторонку, а не вставать во весь рост!

И тут внутри все похолодело: они не сами поднимались – это Нина поднимала их, и наши мальчики, наши светлые мальчики, передергивая затворы винтовок навсегда, насовсем холодными пальцами, шли умирать. Второй раз.

Надо сказать, на немцев это произвело куда большее впечатление, чем недавно случившийся внезапный орудийный удар. Убитые парни шли вперед, методично вскидывая ружья и стреляя в сторону рощи. Оттуда нестройно отвечали, и я видела, как дергаются от попаданий тела воскрешенных, но ни один снова не упал, ни один не сбился с шага. И если даже для меня эта картина была самой страшной из увиденных до и после, то чего уж говорить о фрицах, на которых наступали мерт-вые и вместе с тем бессмертные красноармейцы…

Я сбилась со счета – двенадцать, тринадцать, четырнадцать. Они шли напрямик, выдавливая противника из рощи, давая возможность укрыться среди деревьев живым однополчанам. Слева сзади басовито застрекотало: я даже не обратила внимания, и только потом мне рассказали, что из центра городка на окраину перетащили без дела нацеленный в октябрьское небо зенитный пулемет, из которого начали обстреливать танки. Те постояли-постояли, повращали башнями – да и попятились потихонечку.

Вы думаете, уцелевшие мальчишки, которым еще минуту назад некуда было деваться и которые не позволяли автоматчикам высунуться из рощи, воспользовались тем, что сотворила Нина? Как бы не так! Не успели еще танки отползти на безопасное расстояние, как до третьей линии донеслось боевое «Ура!», и повыскакивали из окопов вчерашние студенты, и бросились во главе с политруком Михеевым преследовать вышколенных немецких солдат…

Батальон, потеряв более половины состава, в итоге сумел удержать позицию.

Да, потом будут два месяца отступательных сражений. Да, потом будет оставлен Волоколамск, будет битва у деревни Крюково… Много всего будет. И однажды, три с лишним года спустя, я все же надену Лизкино платьишко, чтобы пройтись по весенним улицам… Но тот бой для меня стоит особняком.

Весь следующий день мы вывозили убитых с полюшка на конной фуре. Я по-новому смотрела на Сережек и Сашек, я прощалась с Генками и Володьками, пытаясь запомнить каждого, – хотя, наверное, это произошло бы и без моего желания.

Единственное тело, к которому я не смогла заставить себя приблизиться, – высохшее, словно мумия, тело медсестры Нины. Некромант, полчаса «державший» два десятка погибших солдат, выложившийся досуха, до последней капли жизненной силы, – это очень страшно.

Михаил Кликин
Обреченный на жизнь

Припадочная Матрена уже в феврале знала, что в июне начнется война. Так и сказала всем собравшимся у сельмага, что двадцать второго числа, под самое утро, станут немецкие бомбы на людей падать, а по земле, будто беременные паучихи, поползут железные чушки с белыми крестами. Мужики помрачнели: Матрена зря слова не скажет. Что бы там в газетах ни писали, но раз припадочная сказала, значит, все по-еенному и выйдет.

Так все и вышло.

Ходили потом к припадочной Матрене и мужики, и бабы; спрашивали, когда война кончится, да что со всеми будет. Только молчала Матрена, лишь глазами кривыми страшно крутила да зубами скрипела, будто совсем ей худо было.

Одному Коле Жухову слово сказала, хоть и не просил он ее об этом.

– Уйдешь, Коля, на войну, когда жена тебе двойню родит. Сам на войне не умрешь, но их всех потеряешь…

Крепко вцепилась припадочная в Колю; как ни старался он ее стряхнуть, а она все висла на нем и вещала страшное:

– Ни пуля, ни штык вражеский тебя не убьют. Но не будет нашей победы, Коля. Все умрем. Один ты жить останешься. Ни народу не станет, ни страны. Все Гитлер проклятый пожжет, все изведет под самый корень!

Никому ничего не сказал тогда Коля. А на фронт ушел в тот же день, когда жена родила ему двойню: мальчика Иваном назвали, а девочку – Варей. Ни увидеть, ни поцеловать он их не успел. Так и воевал почти год, детей родных не зная. Это потом, в отступ-лении, догнала его крохотная фотокарточка с синим клеймом понизу, да с въевшейся в оборот надписью, химическим карандашом сделанной: «Нашему защитнику папуле».

Плакал Коля, на ту карточку глядючи, те слова читая.

У сердца ее хранил, в медном портсигаре.

И каждый день, каждый час, каждую минуту боялся – а ну как Матренино слово уже исполнилось?! Ну как все, что у него теперь есть, – только эта вот фотография?!

Изредка находили его письма с родины – и чуть отпускало сердце, чуть обмякала душа: ну, значит, месяц назад были живы; так, может, и теперь живут.

Страшно было Коле.

Миллионы раз проклинал он припадочную Матрену, будто это она в войне была виновата.

* * *

Воевал Коля люто и отчаянно. Ни штыка, ни пули не боялся. В ночную разведку один ходил. В атаку первый поднимался, врукопашную рвался. Товарищи не-много сторонились его, чудным называли. А он и не старался с ними сойтись, сблизиться. Уже два раза попадал он в окружение и выходил к своим в одиночестве, потеряв всех друзей, всех приятелей. Нет, не искал Коля новой дружбы, ему чужих да незнакомых куда легче было хоронить. Одно только исключение случилось как-то не нарочно: сдружился Коля с чалдоном Сашей – мужиком основательным, суровым и надежным. Только ему и доверил Коля свою тяжкую тайну. Рассказал и про Матрену, что никогда она не ошибалась. Хмуро смотрел на Колю чалдон, слушая; челюстью ворочал. Ничего не ответил, встал молча и отошел, завернулся в шинель и заснул, к стенке окопа прислонившись. Обиделся на него Коля за такую душевную черствость. Но на рассвете Саша сам к нему подошел, растолкал, проворчал сибирским басом:

– Знал я одного шамана. Хорошо камлал, большим уважением в округе пользовался. Говорил он мне однажды: «Несказанного – не изменишь, а что сказано, то изменить можно».

– Это как же? – не понял Коля.

– Мне-то почем знать? – пожал плечами чалдон.

В октябре сорок второго ранили Колю при артобстреле – горячий осколок шаркнул по черепу, содрал кусок кожи с волосьями и воткнулся в бревно наката. Упал Коля на колени, гудящую голову руками сжимая, на черную острую железку глядя, что едва его жизни не лишила, – и опять слова пропадочной услыхал, да так ясно, так четко, будто стояла Матрена рядом с ним сейчас и в самое ухо, кровью облитое, шептала: «Сам на войне не умрешь. Ни пуля, ни штык вражеский тебя не убьют».

Да ведь только смерти не обещала припадочная! А про ранения, про контузии ничего не сказала, не обмолвилась. А ну как судьба-то еще страшнее, чем раньше думалось? Может, вернется с войны он чушкой ра-зумной, инвалидом полным – без рук, без ног; тулово да голова!

После того ранения переменился Коля. Осторожничать стал, трусить начал. Одному только Саше-чалдону в своих опасениях признался. Тот выслушал, «козью ногу» мусоля, хмыкнул, плюнул в грязь, да и отвернулся. День ждал Коля от него совета, другой… На третий день обиделся.

А вечером сняли их с позиций и повели долгим маршем на новое место.

* * *

В декабре сорок второго оказался Коля в родных краях, да так близко от дома, что сердце щемило. Фронт грохотал рядом – в полыхающем ночью небе даже звезд не было видно. И без всякой Матрены угадывал Коля, что считаные дни остаются до того, как прокатится война по его родине, раздавит деревню его и избу. Мял Коля в жесткой руке портсигар с фотокарточкой и колючей горечью давился, бессилие свое понимая. Когда совсем невмоготу сделалось, пришел к капитану, стал просить, чтобы домой его отпустили хоть бы на пару часов: жену обнять, сына и дочку крохотных потискать.

Долго щурился капитан, карту при свете коптилки разглядывая, вымеряя что-то самодельным циркулем. Наконец, кивнул своим мыслям.

– Возьмешь, Жухов, пять человек. Займешь высоту перед вашей деревней. Как окопаешься да убедишься, что кругом тихо, – тогда можешь и семью проведать.

Козырнул Коля, повернулся кругом – и радостно ему, и страшно, в голове будто помутнение какое, а перед глазами пелена. Вышел из блиндажа, лоб об бревно расшиб – и не заметил. Как до своей ячейки обмерзшей добрался – не помнил. Когда очухался немножко, стал соседей потихоньку окликивать. Чалдона Сашку с собой позвал. Москвича Володю. Очкарика Веню. Петра Степановича и закадычного друга его Степана Петровича. Поставленную задачу им обрисовал. Хлеба свежего и молока парного, если все удачно сложится, посулил.

Выдвинулись немедленно: у Сашки-чалдона – винтовка Токарева, у Володи и Вени – «мосинки», у Петра Степановича – новенький ППШ, у Степана Петровича – проверенный ППД. Гранатами богато разжились. Ну и главное оружие пехоты тоже взяли, конечно, – лопатки, ломики – шанцевый инструмент.

По снежной целине пробираться – только для су-грева хорошо, а удовольствия мало. Так что Коля сразу повел отряд к торной дороге. По укатанной санями колее бежать можно было – они и бежали кое-где, но с оглядкой, с опаской. Шесть километров за два часа прошли, никого не встретили. Деревню стороной обогнули, по лесовозной тропе на высоту поднялись, огляделись, место рядом с кустиками выбрали, окапываться начали, стараясь вынутой мерзлой землей снег не чернить. Сашка-чалдон под самыми кустами себе укрытие отрыл, ветками замаскировал, настом обложил. Рядом москвич Володя устроился: такие себе хоромы откопал, будто жить тут собирался – земляную ступеньку, чтоб сидеть можно было, сделал; бруствер по всем правилам; нишу под гранаты, выемку под флягу. Очкарик Веня не окоп сделал, а яму. Заполз в нее, ружье наверху оставив, вынул из кармана томик Пушкина, да и забылся, читая. Коля Жухов, в землю зарываясь, недобро на соседа поглядывал, но молчал до поры до времени. Спешил, до конца дня надеясь в деревню сбегать, своих навестить – вон она, как на ладони; даже избу немного видно – курится труба-то, значит, все в порядке должно быть… Петр Степанович и Степан Петрович один окоп на двоих копали; не поленились, к сосне, в отдалении стоящей, сбегали за пушистыми ветками; в кустах несколько слег вырубили, сложили над углом окопа что-то вроде шалашика, снежком его присыпали, на дне костерок крохотный развели, в котелке воды с брусничным листом вскипятили.

– Жить можно, – сказал Петр Степанович, потягиваясь.

Да и умер.

Точно в переносицу, под самый обрез каски, ударила пуля.

Охнул Степан Петрович, оседающего друга подхватывая, кровью его пачкаясь, кипятком обжигаясь.

– Вижу! – крикнул из кустов Сашка-чалдон. – Елка! Справа!

Выронил книжку Веня-очкарик, встал за винтовкой, да и сполз назад в яму, ее края осыпая, себя, умирающего, хороня.

– Метко бьет, сволочь, – зло сказал Сашка, засевшего врага выцеливая. – Да и мы не лыком шиты.

Хлопнул выстрел. Закачались еловые лапы, снег отряхивая; скользнула по веткам белая тень – будто мучной куль сорвался с макушки хвойного дерева. А секундой позже наперебой загрохотали из леса пулеметы, взбивая снежные фонтаны, срезая кусты.

Понял Коля, что не поспеть ему сегодня домой. Наитием животным почуял, что пришло время страшной потери, предсказанной Матреной. За портсигар схватился, что в нагрудном кармане спрятан был. И во весь рост поднялся, врага высматривая, ни пуль, ни штыков не боясь.

Ухнули взрывы – и в уши будто снегу набило. Провел Коля рукой по лицу, посмотрел на кровь – пустяки, поцарапало! Увидел за деревьями белую фигуру, взял на мушку, выстрелил. Из своего окопа выпрыгнул; не пригибаясь, к Степану Петровичу перебежал, из-под Петра Степановича пистолет-пулемет вытащил. Захрипел:

– Огонь! Огонь!

Справа и слева полыхнуло коротко; выплеснулась черная земля на белый снег, испятнала его, выела. Застучали по мерзлым комьям бруствера пулеметные пули. Одна ожгла Коле шею, но он будто от пчелы отмахнулся, ответил в сторону леса длинной очередью. Повернулся к Степану Петровичу, увидел, как у того глаза стынут и закатываются. Кинулся к москвичу Володе.

– Почему не стреляете?!

Тяжело ударило взрывом в бок, сшибло с ног. В ухе лопнуло; горячее и вязкое тонкой струйкой потекло на скулу. Поднялся, покачиваясь, Коля. Тяжело посмотрел в сторону леса, куда мальчишкой по грибы и ягоды ходил. Разглядел белые фигуры, на заснеженный луг выходящие. И так взъярился, так взбеленился, что в рукопашную на пулеметы бросился. Но и двух шагов сделать не смог, оступился, упал, лицом в горячий снег зарывшись, вдохнул его, глотнул.

Успокоился…

Долго лежал Коля, о несправедливой судьбе думая. Не должно так быть, чтобы солдат жить оставался, а семья его умирала! Неправильно это! Бесчестно!

Встал он, сутулясь сильно. Мимо мертвого Володи, взрывом из окопа выброшенного, прошел. Сел на изрытый снег возле кустов измочаленных. Трех фашистов подстрелил, залечь остальных заставил. Увидел, как со стороны просеки, ломая березки, выползает железная чушка с крестом на горбе. Сказал громко, но себя почти не слыша:

– Никогда припадочная Матрена не ошибалась.

Сашка-чалдон, от земли и пороха черный, схватил его за руку:

– В окоп давай! Чего, дурак, расселся?!

Вывернулся Коля, отодвинулся от друга. Сказал сурово:

– Да только насчет меня у нее ошибка выйдет…

По-охотничьи точным выстрелом сшиб Сашка пытающегося подняться фрица, потянулся к приятелю, думая, что от контузии тот совсем одурел.

– Если умру я, не станет в ее предсказании силы, – еще дальше отодвинувшись, пробормотал Коля.

Близкий взрыв осыпал его землей. Пулеметные пули пробили шинель.

– Только наверняка нужно… – сказал Коля, гранаты перед собой раскладывая. – Чтоб ни осечка, ни какая случайность… И тогда мы победим… Тогда…

Он повернулся к другу, широко и светло ему улыбнулся:

– Ты слышишь меня, Саня?! Теперь я точно знаю, что мы победим!

* * *

Коля Жухов один пошел на фашистов – в полный рост, улыбаясь, с высоко поднятой головой. Спускаясь с холма, он расстрелял боекомплекты ППШ, ППД и двух «мосинок». Он лопатой зарубил немецкого офицера, не обращая внимания на ожоги пистолетных выстрелов. Потом Коля Жухов подобрал немецкий автомат и направился к вражеским пулеметчикам. И он дошел до них, несмотря на пробитую ногу и отстреленную руку. Коля Жухов смеялся, глядя, как бегут от него чужие солдаты.

А когда за его спиной, ломая сухостой, наконец-то выросла стальная махина с крестом, Коля Жухов спокойно повернулся и поковылял ей навстречу, ничуть не боясь рычащего на него курсового пулемета. Делая два последних шага, Коля сдернул с себя избитую пулями шинель и выдернул чеки из закрепленных на груди гранат. Спокойно примерившись, лег он под широкую гусеницу. И когда она уже наползала на него, он вцепился в трак окровавленными пальцами и что было сил, хрипя от натуги, потянул его на себя, будто боялся, что какое-нибудь провидение остановит сейчас громыхающую машину.

* * *

Воробей постучался в окно.

Екатерина Жухова вздрогнула и перекрестилась.

Дети спали; их даже недавние стрельба и взрывы за околицей не побеспокоили.

Щелкали ходики.

Потрескивал фитиль лампадки.

Екатерина отложила перо, отодвинула бумагу и чернильницу.

Она не знала, как начать новое письмо.

Крепко задумавшись, она незаметно для себя задремала. И очнулась, когда в комнате вдруг громко скрипнула половица.

– Его больше нет.

Черная тень стояла у порога.

Екатерина зажала рот руками, чтобы не закричать.

– Он обманул меня. Умер, хотя не должен был.

Черная тень подвинулась ближе к печи. Опустилась на лавку.

– Все изменилось. Теперь живите. Вам теперь можно…

Екатерина посмотрела на зыбку, где тихо спали Иван и Варя. Отвела от лица дрожащие руки. Говорить она не могла. Выть и причитать ей было нельзя.

– Твой Николай не один такой. Их больше и больше. И я уже не знаю, что будет дальше…

Черная тень, вздохнув, медленно поднялась, надвинулась. Огонек лампадки колыхнулся и погас – стало совсем темно. От неслышных шагов застонали половицы – ближе и ближе. Скрипнула тронутая невидимой рукой зыбка.

– Знаю только, что теперь все будет иначе…

Утром Екатерина Жухова нашла на лавке портсигар. Внутри была маленькая фотокарточка, в оборот которой навечно въелась сделанная химическим карандашом надпись.

А чуть ниже ее кто-то приписал мужским незнакомым почерком – «Он защитил».