Текст книги "Бюст на родине героя"

Мы миновали еще два блока и повернули направо. И шли теперь по узкому пустынному проезду. Слева – высокая железнодорожная насыпь, по которой уже дважды прогромыхал городской трейн, и вдоль нее пыльный и захламленный кустарник, справа – глухая бетонная стена, густо расписанная незамысловатыми американскими матюгами. В тусклом свете редких фонарей щербатый бетон напоминал лунную поверхность, на которой шкодливая рука скучающего вдалеке от родной Земли астронавта напылила разноцветными спреями бесчисленные «факи». Авторы непристойных надписей проявили немало изобретательности и эротической фантазии, можно даже сказать, что выдумкой они не уступали собратьям, расписывающим сортирные стены на необъятных просторах России.

В общем, на редкость киногеничная стена, я еще подумал: вот идеальное место для съемки детектива.

Жора копошился в кустах, а я не спеша двигался вдоль стены; под ногами громко хрустели пластмассовые одноразовые шприцы – то еще местечко!

Три темных силуэта внезапно материализовались в полусотне метрах впереди – вынырнули из темноты между фонарями и стали быстро приближаться. Через несколько секунд я опознал троицу бритоголовых в коже. Еще через несколько секунд они остановились передо мной: в центре – невысокий крепыш с глубоким шрамом на подбородке, я его сразу окрестил коренником, по бокам – ростом повыше пристяжные, безо всяких примет, абсолютно неотличимые друг от друга. У всех троих одинаково пустые светлые глаза, лица неживые, будто обтянутые маской-фантомаской, чулком.

– Привет, – сказал коренник.

– Привет, – машинально ответил я, еще надеясь, что пронесет.

– Угости сигаретой, мужик, – сказал коренник и шагнул ко мне, сокращая дистанцию до вытянутой руки.

Хорошо знакомая, стандартная завязка. Теперь у меня не оставалось никаких сомнений – уже не пронесет. Значит, надо бить первым. Я изготовился, но коренник опередил меня. Искры в глазах, сильный удар головой о стенку, легкая тошнота, слабость в ногах.

По затылку потекла теплая струйка, но голова оставалась ясной.

Извини, коренник, но это был не удар – просто резкий тычок в лицо, расчет на внезапность, на мгновенное ослепление противника. Если не в кино, если всерьез, так драку не начинают. Надо, чтобы первый удар был и последним. Ты, коренник, пренебрег этой первейшей заповедью уличной драки, не обессудь – теперь мой черед поискать свой шанс.

Мой шанс заключался в том, что я был прижат к стене. Звучит парадоксально, но это так: не было места для маневра, зато прикрыт с тыла и флангов – трое не могли атаковать меня одновременно. А по одному…

Я постигал науку уличной драки в московском дворе середины пятидесятых, когда у нас слыхом не слыхивали о восточных искусствах, но дрались пошибче и искусней любого тибетского монаха. Закреплял и совершенствовал – в маленьком провонявшем потом полуподвале с полом в бурых пятнах крови, пролившейся из наших сопливых носов. «Раз, два, три – в корпус, в головку! Раз, два – в головку! – учил меня сериям бывший призер чего-то, обожаемый мальчишками Михалыч. – Не жмурься, пацан, глазки раскрой…»

Многое забылось, ножки и ручки, когда за сорок, уже не те, а вот головка навсегда запомнила: как бы ни было страшно, глазки жмурить нельзя.

Коренник двинулся ко мне. Не за сигаретой – чтобы добить. Чувствуя дистанцию до миллиметра, я распрямляюсь на стене и хлестко выбрасываю ногу – в пах ему. Попал. Хорошо попал. Коренник сгибается пополам, и я бы ничего не стоил, если б не добавил ему коленом в лицо.

Он переворачивается и грохается навзничь. Отпал. Считай одним меньше. Остались двое.

У пристяжного справа от меня в руке клинок – перо, перышко. Держит грамотно, не на отлете, а плотно прижав к бедру. Но в левой руке – левша? А я правее него. И это – мой новый шанс. Оставаясь у стены, я рву дистанцию, делаю полшага влево. Он разворачивается, теряя какие-то доли секунды, и выбрасывает кулак с зажатым пером прямо мне в живот. Успеваю подставить руку. Не совсем удачно – нож скользит по предплечью, однако боли почти не чувствую.

Было бы грамотно, пока он не восстановил равновесие, тут же его достать. Нет, не успеваю. Второй пристяжной – я вижу его боковым, периферийным зрением метрах в трех от стены – вытягивает из кармана и медленно наставляет на меня черный предмет. Ствол. Где он теперь, мой шанс?

Не промахнется. Скажут: убит выстрелом в упор.

(«Мама, где у мужчин упор?» – спросила у моей приятельницы шестилетняя дочка. «Какой там упор? Где ты такого нахваталась?» – «Сейчас по телевизору сказали, дяденьку застрелили в упор…» А где он у меня? Какая теперь разница! Но стоило ли за этим ехать в Америку? Лучше уж дома. Где тоже нынче неплохо стреляют. В упор.)

Нет у меня никакого шанса. Теперь уже нет. Сейчас из ствола полыхнет. Или не знаю, как это будет, – меня никогда не убивали выстрелом в упор.

Не полыхнуло. Из кустов донесся треск ломаемых ветвей, и тут же на голову пристяжного обрушился черный смерч. Грохнул выстрел, взвизгнула срикошетившая пуля, посыпалась со стены бетонная крошка. И все. А я жив и снова могу оценить диспозицию.

Диспозиция такая. Коренник лежит, где я его положил, и тихо постанывает. Пристяжной с ножом, отчаянно виляя задом, мчится прочь. Второй пристяжной распластался ничком рядом со мной и тянется рукой к картинно лежащей на асфальте пушке. Сделавший свое дело Жора сидит рядом в довольно-таки развязной позе – лапа отставлена, язык наружу – и, кажется, усмехается. Все же пес он добродушнейший, а искусству задержания его никто не учил.

Пальцы пристяжного уже в нескольких сантиметрах от рукояти пистолета. Я делаю короткий прыжок и ногой припечатываю его кисть к асфальту. Он вопит от боли, а я другой ногой отфутболиваю пушку в сторону.

Бой, длившийся от силы полминуты, окончен. Мы с Жорой одержали безоговорочную победу. Что дальше?

Дальше нам не пришлось принимать никаких решений, потому что где-то совсем рядом взвыла сирена и на поле отгремевшего боя, бешено мигая маячками, выкатил длинный полицейский автомобиль. Из него выскочили два мужика со свирепыми лицами цвета ночи – и меня повязали: бесцеремонно швырнули мордой на капот, руки в наручниках за спиной – весьма неудобная поза, доложу я вам. Протестовать в такой позе, даже пытаться что-то объяснить – вещь абсолютно невозможная. Я и не протестовал, когда меня грубовато запихнули на заднее сиденье, только попросил, чтобы не бросали на улице Жору.

Спасибо свирепым черным мужикам: запихнув в машину вслед за мной двух моих недавних противников – третий все-таки смылся, – они позволили Жоре примоститься у меня в ногах. В тесноте мы доехали до полицейского участка, а там выяснилось, что у свирепых мужиков на самом деле на редкость добродушные физиономии. Сдавая нас дежурному, они уже разобрались, кто есть кто, – бритоголовых в районе знали.

Минут через сорок меня и Жору с улыбками, шутками-прибаутками и наилучшими пожеланиями передали из рук в руки примчавшемуся на подмогу Шурке.

Веселые и возбужденные приключением мы отправились домой. Рита заклеила мне пластырем ссадину на затылке и перевязала порезанную руку – все-таки тот меня зацепил здорово. Жоре навалили полную миску американской собачьей жратвы. Потом накрыли стол на кухне. И тут как нельзя кстати пришлась чудом уцелевшая у меня в заднем кармане фляга с джином. Тысячу раз прав Антон Павлович!

Глава 5

На сей раз целительный нью-йоркский воздух не помог. То ли мы с Шуркой и впрямь перебрали все мыслимые нормы – к моей фляге, понятное дело, было добавлено, и немало, то ли сказались последствия удара о зафаканную бруклинскую стенку, но весь следующий день я провалялся в постели с головной болью. Пытался читать, но быстро уставал и откладывал книгу, глотал аспирин, смотрел какой-то вздор по телевизору, ненадолго задремывал.

Время от времени в спальню, громко топая лапами, забредал Жора – участливо заглядывал мне в глаза, присаживался у изголовья и скорбно вздыхал. Наверное, его надо было вывести, но у меня не было сил подняться.

Ближе к вечеру головная боль поутихла, и я заснул.

Я гнал машину по узким улицам, уворачиваясь от понаставленных с обеих сторон мусорных баков. Машина была совсем новой, только что купленной, и я больше всего на свете боялся замять двери, а сидевшая рядом Барби почему-то тихо плакала, я успокаивал ее, поглаживая правой рукой теплые коленки, и очень хотел ее, хотя знал, что не должен хотеть, а должен убрать руку, чтобы крепче ухватить руль, не то не удержу машину и обдеру двери, но не мог убрать руку, потому что тогда Бэб еще сильнее расплачется, а дорога хуже некуда – сплошные ухабы, словно едешь по терке, тряска нарастает, того и гляди посыплется трансмиссия…

Шурка так тряс меня за плечо, что у меня голова болталась, как у тряпичной куклы.

– Чего ты… чего ты? Что случилось? – забормотал я, еще не проснувшись.

– Чего-чего! Ну ты, Рэмбо хуев! – орал Шурка, тыча мне под нос какую-то газету. – Национальный герой… Тобой восхищается вся Америка, все бабы твои, а ты дрыхнешь. Вставай, сейчас прилетят из Голливуда подписывать контракт, а ты в одних трусах.

Я откинул одеяло, спустил ноги с койки и взял из Шуркиных рук газету. С фотографии на одной из последних полос «Пост», здешней вечерки, на меня смотрел свирепого вида черный пес, в котором я немедленно узнал Жору; рядом с ним стоял невзрачный плешивый субъект в мешковатых брюках. Глаза субъекта закрыты, словно фотограф подловил его за молитвой. Сразу не опознаешь, но, если внимательно вглядеться, несомненно, ваш покорный слуга.

Вспомнил: в участке нас действительно пару раз щелкнули со вспышкой – я тогда подумал, что это полицейская формальность. И вот нате – мы с Жорой на газетной полосе. Тут же небольшая заметка о бесстрашном русском, который вместе со своей собакой бросил вызов нью-йоркскому преступному миру. Происшествие в общих чертах описано верно, хотя и допущена небольшая промашка – репортер исказил имя главного героя. Но это, скорее, по моей вине: когда дежурный полицейский попросил написать кличку собаки, я машинально сделал это русскими буквами. И в результате получилось вот что: не Жора, а Жопа. Впрочем, американскому читателю все едино.

Мы еще весело ржали по поводу этой мелкой накладки и наперебой окликали ничего не понимающего пса его новым, газетным именем, как зазвонил телефон. И потом уже звонил не переставая.

Я и не подозревал, сколько у меня уже завелось знакомых в Нью-Йорке. Звонили Шуркины подельцы по его прежним неудачным начинаниям в бизнесе, звонил черный проповедник, с которым я раскланивался на платформе сабвея (Благослови тебя Бог, сын мой!), звонили из гастролировавшего в Нью-Йорке какого-то провинциального российского цирка, из корпункта московской молодежной газеты (Ох, молодец, старичок, уделал их, знай наших!), дал о себе знать даже дедуля Костоломофф.

Ровно в восемь позвонил Натан. Трубку снял Шурка, с минуту сосредоточенно слушал, время от времени согласно кивая головой, потом молча передал трубку мне.

– Поздравляю, поздравляем тебя, родной! – восторженно пищал Натан. – Честно тебе признаться, мы с Дорочкой поначалу подумали, что ты немного шлемазл. Ты знаешь, что такое шлемазл?

Я сказал, что знаю, кто такой шлемазл.

– Поверь мне, Натан разбирается в людях. Но на этот раз Натан ошибся. Как говорят, на всякую старуху… Извини меня, дорогой! Ты оказался настоящим героем. Я бы для тебя звезды не пожалел, ха-ха-ха… Но я не цэка, у меня лишних побрякушек нет, так, кое-какие цацки у Дорочки, э-хе-хе… Ты сделал нам всем прямо-таки праздник. Очень тебя прошу приехать к нам на скромный субботний ужин.

Мне не хотелось выходить из дома, голова еще давала о себе знать, но устоять перед напором Натана было невозможно.

– И не вздумай отказываться, ты нас очень обидишь. И еще одну особу, которая просто тобою восхищается и очень хочет сказать тебе лично свое восхищение… Так ты приедешь? Я за тобой человека послал. Ждем тебя, родной.

Одеваясь, я гадал, что за особа мечтает выразить свое восхищение моим подвигом. Должно быть, Дорина подружка, одна из грудастых, без малейших признаков талии брайтонских матрон, которых я вытанцовывал в ресторане на дне рождения Натана. Так что меня, безусловно, ждет увлекательнейшее романтическое приключение.

В дверь позвонили, на пороге стоял Натанов охранник Олег.

Мы ехали на Лонг-Бич в черной спортивной машине, длинной, приземистой и донельзя роскошной внутри. Скорость не ощущалась, хотя, скосив глаза на спидометр, я отмечал, что стрелка порой упиралась в сотню – миль, разумеется, а не наших коротеньких километров. Я смотрел в окно, за которым мелькал океанский берег, и размышлял об иронии судьбы: это надо же – еду прямиком в логово еврейского крестного отца, поселившегося в тех же местах, где некогда жил со своими домочадцами сам Дон Корлеоне.

Олег всю дорогу не раскрыл рта, только в самом конце пути спросил, какой пистолет был у моих вчерашних обидчиков – ну хотя бы какого калибра. Я смущенно ответил, что не рассмотрел, не до того было, да и вообще, я в этом деле несведущ. Олег еще плотнее сжал губы, мне показалось – даже несколько презрительно, и больше не произнес ни слова. Да и о чем говорить с человеком, оказавшимся профаном в единственном на свете стоящем деле?

Особняк Натана, двухэтажный, благородно темно-коричневый, сложенный из неправильной формы камня, стоял на взгорке, к улице от него полого спускался ухоженный газон.

Натан встретил меня на мраморном крыльце и, обняв за плечи, повел в дом, потом из просторного вестибюля по широкой деревянной лестнице на второй этаж. Я отнюдь не специалист по интерьеру, но обстановочка в Натановом доме не могла не вызывать улыбки. Большая комната, скорее даже зала, куда он меня привел, – то ли гостиная, то ли столовая, – была обставлена дорогой современной мебелью не без налета техно, но тут же громоздилась явно привезенная из Энска-Шменска горка, а рядом с кожаными креслами помещались яркие шелковые пуфики. На стенах между купленными чохом абстракциями висели русские березки под Левитана, не было разве что рыночных лебедей. Готов биться об заклад, в спальне должен был стоять белый египетский брачный комбайн – советская греза семидесятых годов. Впрочем, это мои домыслы – в спальню меня не водили.

Появилась Дора, по-матерински расцеловала меня и принялась собирать на стол. Она выбегала на кухню, возвращалась с блюдами и горшочками, снова убегала, но старалась не упустить ни слова из моего рассказа, всплескивала руками, ахала и охала. А я, возбужденный ее и Натана восхищением, вспоминал все новые подробности и, боюсь, не избежал при этом некоторой гиперболизации собственной доблести.

– Нет, он настоящий герой! – выкрикивал Натан тонким голосом, подбегая ко мне со стаканом виски и демонстративно ощупывая мои бицепсы. – Нет, ты только потрогай, Дорочка, это же сталь, настоящая сталь, чтоб я был так здоров. Нет, ты подумай, он же был на волосок от смерти. Будь на его месте другой, не такой молодец – и все кончено. Как у нас говорили, поздно, Фира, пить кефир. А он! Одного уложил, второго…

Отужинали мы втроем – таинственная особа так и не объявилась, и, пока сидели за столом, Натан не уставал восхищаться моими подвигами, задавал бесчисленные вопросы, переспрашивал и снова восхищался. Признаться, мне это было приятно, хотя в восторгах Натана я и улавливал некоторую фальшь.

– Дорочка, ты нас извини, – сказал Натан, когда мы покончили с десертом. – По субботам о делах не говорят, но у меня с нашим дорогим гостем есть небольшой мужской разговор.

Мы перебрались в кабинет, и тут Натан мгновенно переменился.

– А теперь, сынок, давай оставим эти майсы для баб. Мне вся история от начала до конца не нравится. Ты сам-то что об этом думаешь?

Я промямлил что-то о мелком хулиганье, которого и в России не счесть, мол, мне не впервой, и не так страшен черт. Но Натан резко перебил меня:

– Оставь. Все это холыймес. Мои ребята тех парней знают. Таких, как ты, они не чистят – с тебя взять нечего. А если бы думали мочить, будь уверен, замочили – и пикнуть бы не успел. Профи, не голодранцы какие-нибудь.

– Когда б не Жора, и замочили бы, – робко возразил я. Натан сухо рассмеялся:

– Не будь поцем. Когда хотят прибрать, закурить не просят. Шмаляют из пушки с глушаком, а потом – контроль в затылок. И здесь так работают, и там, у нас. У вас, – поправился Натан. – Ладно. С этим все ясно. Пугнуть хотели, не иначе. Кто хотел? Зачем хотел? Алик! Гриша!

В дверях кабинета в тот же миг появились Олег и Грегор.

– Ну что? – коротко спросил Натан.

– Сегодня утром их выпустили, – доложил Олег.

– А ствол? Пушка какая?

– Какая там пушка, Натан Семенович! Пугач, пукалка двадцать второго калибра. Осталась в участке.

– Вот видишь, – обернулся ко мне Натан. – Слышишь, что мальчики говорят? Двадцать второго калибра!

– Мне бы и двадцать второго хватило, – сказал я, еще не понимая что к чему, но уже чувствуя полный крах своей геройской истории. – Не на кабана небось шли.

До сих пор приземистый мрачноватый Грегор не произнес ни слова, он вообще не производил впечатление говоруна, но полное непонимание очевидного, должно быть, потрясло и его.

– О чем говоришь, дорогой! Какой кабан? Почему кабан? Люди хорошо работают, хорошим оружием работают. – В голосе Грегора зазвучали уважительные нотки. – Они в игрушки не играют. Почему не понимаешь?

– Успокойся, Григорий, что ты пенишься, как «жигулевское», – прервал его Натан. – Наш гость не по этому делу.

– Прости, хозяин, – мрачно сказал Грегор и плотно сжал губы, словно давая клятву никогда больше не раскрывать рта.

– Последние контакты проверили? – спросил Натан, обращаясь к Олегу.

Тот кивнул.

– Итальяшки?

– Молчат как рыба об лед.

Теперь согласно кивнул Натан. Я же не понимал ровным счетом ничего. И Натан немедля дал знать, что мне понимать нечего.

– Ладно, сынок, не держи в голове, не отравляй себе отдых. Сколько тебе здесь осталось? Неделя? Вот и отдыхай, кушай, пей, имей свое удовольствие и не думай о глупостях. А Натан за всем остальным присмотрит.

Он сделал знак бодигардам, и они исчезли.

Натан в задумчивости, я таким его еще не видел, прошелся по кабинету, подошел ко мне и, привстав на цыпочки, обнял за плечи.

– Вот так и живем. Это тебе, сынок, не Союз, тут крутиться надо, много думать надо, каждый день загадки отгадывать. – Мне показалось, что Натан говорит это не мне, а самому себе, оттого и неожиданно искренний, исповедальный тон, усталость в голосе, даже какие-то жалостливые нотки, столь несвойственные, как мне думалось, этому разбойнику. – Ой-вэй! Здесь платить надо, там платить надо, здесь надо договориться, там надо договориться, а если недоглядишь… Я дома, в нашем с тобой Энске-Шменске, все делал этой вот аидише головой. – Он постучал коротким пальцем по лысине. – Никакой мокрятины. Пусть в это играют гои, у Натана хватит мозгов все улаживать без пальбы, так я говорил и так делал. Как-то в Одессе был, предложили на базаре «макара». Я взял и купил – пусть, думаю, будет. Так он десять лет в комоде пролежал под Дориными лифчиками. А здесь у меня, смотри, хватит на взвод спецназа.

Исповедь усталого пожилого цеховика закончилась так же внезапно, как и началась. Натан бодро просеменил по кабинету, подлетел к сейфовой двери в стене под небольшим штормовым пейзажем, должно быть, тем самым – то ли Айвазовский, то ли нет, и стал возиться с кодовым замком. Наконец замок поддался, Натан широко распахнул дверь и с торжествующим видом встал рядом.

Это был не сейф, а целая комната, или, если хотите, большой бронированный чулан. Две его стены занимал стеллаж, плотно заставленный инструментами для быстрого и рационального проделывания (просверливания, прожигания?) дырок в человеческом теле.

Если бы я хотел порисоваться, если бы мечтал прослыть знатоком, то непременно сказал бы: вот это «люгер», вот это «беретта», вот это «магнум». Но я (увы или слава Богу – не знаю) не смыслю в огнестрельном оружии ни бельмеса. Скажу только, что Натанова коллекция впечатляла. Жирно поблескивали на полках вороненые и хромированные, длинные и короткие стволы и стволища, просились в руку ухватистые, покрытые хитрыми насечками рукояти. Этот натюрморт довершали снаряженные пистолетные и карабинные обоймы, автоматные рожки, увенчанные остроконечными и тупоголовыми пулями разнокалиберные патроны россыпью, ремни, портупеи, кобуры и прочая оружейная кожгалантерея. Пахло ухоженным металлом, машинным маслом, ненадеванной кожей, немного порохом.

– Ну как тебе, мой мальчик, это нравится? – Видно было, что самому Натану нравится, и очень. И сама коллекция, и возможность продемонстрировать ее гостю, и естественный восторг, который она у гостя вызовет. – Что скажешь, оружейная палата, а? Теперь ты понимаешь, почему с Натаном шутки плохи? Нет, ты только посмотри на эту дулю! – Натан выхватил с полки какой-то особенно массивный пистолетище и принялся любовно оглаживать тяжелый вороненый ствол. – Слона уложит, а всего-то шума, будто карлик пукнул. – Натан на секунду замолчал, словно прикидывая, как громко пукают карлики, и для убедительности добавил: – За стенкой.

Но меня уже не интересовала любовно собранная Натаном оружейная палата, не интересовали слоны и физиологические отправления карликов, мой взгляд был прикован совсем к другому.

Третья стена чулана, гладкая, беленая, была пуста, возле нее стоял высокий, ростом с Шуркиного Гену, скелет. Слева у него на ребрах сверкали подвешенные рядышком две золотые геройские звезды.

Натан перехватил мой взгляд. Косой глаз внезапно вспыхнул уже знакомой мне злобой.

– А-а-а… этот… Это наш с тобой дружочек, этот большой балабус с шинного, чтоб ему было неладно. Узнал поганца?

Я промолчал.

– Что, непохож? Ничего, будет похож. Пока только цацки похожи, потому что не фуфло, а настоящие. Велел купить там, на барахолке. Задорого купил, денег не пожалел. Натан за настоящее хорошо платит, ни рублей, ни зелени никогда не жалеет.

Я поднял глаза на сомнительного Айвазовского, вспомнил левитановские пейзажи в столовой, но тут же подумал: на чем, на чем, а уж на золотишке Натан ни в жизнь не проколется. Звезды были самые что ни на есть настоящие.

– Как это у вас говорят, – визгливо продолжал Натан, – бюст на родине героя, а? Пусть пока постоит на родине, в скверу. Будет время, будут деньги – а куда они денутся? – сюда перенесем, на новую родину. На стол себе поставлю. – Натан оглядел письменный стол, словно выбирая место для бюста. – Или в цеху. Еще не знаю, надо с Дорочкой посоветоваться. А потом и самого привезу. В деревянном ящике. От Натана не уйдешь, не спрячешься. Он как думал? Уехал Натан в Израиль – и отрезано, концы в воду. Можно и дальше гулять, на заседаниях сидеть, в распределителе отовариваться. Все, мол, забыто. Никто не забыт, ничто не забыто.

Это кощунство так комично прозвучало в устах Натана, что я невольно улыбнулся.

– Я тебе ничего смешного пока не сказал, – одернул меня Натан. – У Натана хорошая память. Натан все помнит, и плохое, и хорошее. И не смейся. Сказал, привезу его в деревянном ящике, и привезу. Тогда-то и спрошу его: что же ты, Боренька, сделал? Пока хавал и пил на халяву, девок щупал на обкомовской даче да парнусу имел с моего цеха, старик Натан был нужен, дружить с Натаном было не западло, ходить домой к Натану, брать бабки у Натана было не западло, а как Натан стал не нужен, так на нары Натана…

Картина начинала проясняться. Непонятно было только, что за Борька и какое он имеет отношение к бывшему моему герою, знатному сборщику шин Степану Крутых. Или я с самого начала все перепутал?

– Простите, Натан Семенович, а кто такой Борька? – спросил я.

– Не знаешь? А должен знать. Писатель! Ты когда в газетах о нем, герое, хуйню нес, дома-то у него был?

Я кивнул.

– Во! Большой двор на Ленинском помнишь? Мы с ним оба с того двора. Только я после второй ходки туда не вернулся, обратно не прописали, а он там еще долго жил и после тебя, пока в «дворянском гнезде» не дали квартиру мерзавцу. Мы с ним одной битой в расшибец играли – первые свои медные гроши зарабатывали, вместе чеканочку до грыжи колотили. У меня кликуха была Косой, а у него – Борька. У нас такая присказка была: Боря это Брохес, а Брохес это тохес, а тохес это жопа, а жопа это Степа. Не слышал? Ну вот, потому он и Борька. Через тохес.

Картинки детства на Ленинском, расшибец и чека-ночка, приставшие на всю жизнь невинные мальчишеские кликухи – все это, должно быть, смягчило Натана, охладило его гнев. Он неторопливо затворил дверь своей оружейно-скелетной палаты, набрал код, прикрывая от меня замок плечом, и повернул ключ.

Мы помолчали. Не знаю, о чем думал Натан, но мне после его обещаний привезти сюда Борьку-Степу в деревянном ящике стало здорово не по себе. Он командирует меня в Энск и даже выдал под отчет командировочные, которые я с легким сердцем принял. Теперь предстоит ехать. Зачем? Может быть, как раз на меня и возложена приятная миссия уложить Степана Крутых в этот самый деревянный ящик, забить его гвоздями и послать малой скоростью в Нью-Йорк?

Извините, Натан Семенович, как вы сами верно заметили, я не по этому делу. Крутых меня на нары не сажал и вообще не сделал мне ничего дурного, более того, о встречах с ним у меня сохранились самые лучшие воспоминания. Есть люди, попившие у меня и моих друзей немало кровушки, – тот же Владлен, наш издательский гэбэшник, – добра я им не желаю, но укладывать собственноручно в ящик не собираюсь. Не мое это. Если Натан в чем-то на меня рассчитывает, в наши отношения надо внести полную ясность.

– Скажите, Натан Семенович, – спросил я, – что я должен сделать для вас в Энске? Надеюсь, это никак не связано с вашими… э-э-э… старыми счетами со Степаном? В противном случае я…

– Ах, как умно, дорогой, ты изъясняешься! Старые счеты… В противном случае… Одно слово – писатель. За кого ты меня принимаешь! Сейчас старик Натан напишет тебе задание, цель командировки – замочить Степана Сидорыча Крутых. Об исполнении доложить!

Забавно: мысль о командировке пришла нам в голову обоим.

– Такое надо придумать! Ты больше Натана слушай, я со зла чего не наговорю. Мне этот хазер и на хер не нужен, пусть живет себе, свинья трефная, пока сам не сдохнет от белой горячки. – Натан снова стал заводиться. – А если надо будет кого прибрать, разве мне придет в голову, чтобы ты, мой гость, родной мне уже человек, руки пачкал, рисковал, время свое дорогое на всякую мразь тратил. У меня на эти дела очередь желающих стоит, только свистни. Так что выкинь из головы, у меня и в мыслях такого не было, клянусь тебе аф бене мунес.

Натан сделал страшные глаза и приложил короткопалую ручонку к груди.

– Но тогда, быть может, вы расскажете мне, в чем же состоит мое дело в Энске. Ну хотя бы в общих чертах.

– Ай, пустяки! Кой-какие бумажонки собрать – там, здесь, собес-шмобес, я знаю…

Наверное, я бы все-таки вытянул из Натана какие-нибудь подробности предстоящей командировки, но в этот момент в дверь постучали, и, словно слуга в старой пьесе, вошел Грегор.

– Она приехала, хозяин.

– Пусть зайдет.

Грегор распахнул дверь и, посторонившись, впустил в комнату Барбару.