Текст книги "Из жизни собак и минотавров"

Нет, не зря к ВЕО двойственное в собачьем миру отношение. Но как хороши, черти! Ухоженные, уши торчком, глазища умнющие, бегут-стелются, а хвост трубой. Или взять колли, будто на парад надевших свои лисьи воротники. Или мефистофелей-ризеншнауцеров…

Вот откуда ни возьмись, как черт из табакерки, вылетел тигровый боксер Пим, тот самый, что подрался давеча. Знает ведь, бандит, что брать стену ему пока не следует, да молодую силу некуда девать – взял и перемахнул два метра играючи. Говорят, люди прозвали их боксерами из-за сходства с боксерской перчаткой. Тимофей видел бокс в телевизоре и знает: одного удара такой перчаточки, как Пим, хватит, чтобы уложить на пол человечьего чемпиона. И вообще, существа, избравшие столь неустойчивый и малонадежный способ передвижения – ходьбу на задних лапах, – по многим статьям уступают собакам. Хотя, впрочем, и у них, право же, есть чему поучиться.

– Ладно, Тимоша, пошли! – прервал размышления Тимофея хозяин. – Не был бы ты таким недомерком, и мы бы на площадку хаживали.

Смешно и несмешно. Ностальгия стареющего мужика к полувоенному детству, суетная мальчишеская тяга к приказам, командам, начальствованию и подчинению. Желание поймать свой последний шанс на празднике молодости и силы. Мелкое тщеславие человечка, полагающего, что, подчинив себе другое живое существо, сильное и смелое, он сам сможет стать сильнее и мужественнее. Как, однако, потешит Тимофей тщеславие толстяка, когда поведает ему о своей миссии. Вот уж воистину ни у одного ныне живущего в мире человека нет такой собаки, как он, да и быть не может, потому что Тимофей – избранник, единственный во всем мире.

То-то радости будет толстяку. Впрочем, не все так просто, в чем Тимофей успел уже убедиться с утра. А пока осторожность, осторожность и еще раз осторожность.

* * *

«Осторожность, скрытность, строгая последовательность тщательно выверенных действий, глубокое осмысление отклика при контакте, осторожность и еще раз осторожность…» – читал Тимофей адресованную ему одному метку и представлял долгую цепочку, по которой очередная инструкция дошла до него лишь Бог ведает откуда. Из австралийских пустошей или скалистых Анд – никто из собак не ведал, где, в какой такой недоступности собираются эти небожители, синклит, управляющий необъятным миром гигантов мастифов и крошечных чихуахуа, свирепых булей и кротких бедлингтонов, холеных чемпионов пород и покрытых струпьями метисов, а также волков, шакалов, лис, койотов, – словом, всех, всех, всех псовых. Этого никто не знал и знать не мог, об этом только догадывались и судачили на своих собачьих тусовках – на тех же учебных площадках, на вольных сходках у помойки или скорбных этапах в виварий. Не знал и Тимофей, хоть был он сейчас единственным в собачьем миру, кому доверено столь многое. Он мысленно видел лишь самую доступную часть информационной цепочки.

Маленький выжженный солнцем аэродром где-то в южных краях. Раскаленные газовые струи гонят от двигателя белесую пыль. Вот сейчас уберут трап. И тут откуда ни возьмись появляется жалкое существо с торчащими из-под редкой желтой шерстки ребрами, прижимается существо к трапу, писает на него и трусит себе дальше. Взбегает по трапу красавец пилот в небесного цвета униформе, загорелый, худощавый, мужественный, вляпывается в собачью лужицу и, того не заметив, следует в кабину. Вот уже убрали трап, самолет разогнался, оторвался от растрескавшейся грунтовой полосы, ушел под облака и понес за сотни километров от нее даже не капельку – какую-то жалкую сотню молекул некой химии, намешанной в собачьей моче.

Всего несколько молекул, но в них и адрес Тимофея, и его имя, и строгий приказ, в котором все, что он должен знать сегодня, и более ничего – ничего лишнего. Молекулы будут перебираться с подошвы на подошву, их понесут через моря и океаны распухшие от артритов и варикозов ноги пожилых господ в дорогих шерстяных костюмах, стройные ножки сексапильных стюардесс с «Эр Франс» и «Люфтганзы», забранные в сапоги мослы офицеров и генералов Бог знает каких армий. Они будут теряться в информационных шумах людных европейских аэропортов, но их непременно отыщут местные бродячие псы, впитают трепещущими влажными носами и, не пытаясь даже понять скрытого, предназначенного одному лишь Тимофею смысла, выделят из невообразимого информационного гама, чтобы воспроизвести, усилить и – метить, метить, метить ими, этими молекулами, все новые и новые трапы, таможни, уборные, магазины дьюти-фри, залы для особо важных персон.

И сойдет некто по трапу в аэропорту Шереметьево-два, неся на подошве весточку издалека, и оставит ее на затоптанной тысячами ног автомобильной стоянке. И унюхает ее местный кабысдох, и брызнет ее репликой у фонарного столба. И пошла гулять метка по Москве, пока не очутится у порога Тимофеева дома.

Всякий раз, когда Тимофей читал про осторожность и еще раз осторожность, перед ним пробегала вся эта цепочка, и всякий раз у него начинало бешено колотиться сердце от гордости и тревоги. Однако с каждым днем меньше становилось гордости и больше тревоги. Инструкции приходили все реже и не баловали Тимофея разнообразием: продолжать поиски контакта, тщательно анализировать отклики, буде таковые случатся, раскрываться постепенно, шаг за шагом, а главное – осторожность, осторожность, осторожность. А потом метки и вовсе пропали.

Тимофей успокаивал себя: собственно говоря, в подробных инструкциях он вовсе и не нуждался – с молоком Ромашки он впитал знания о мире, в котором ему предстояло выполнить свою миссию; потом, когда он был еще неуклюжим щенком, мать поведала ему все хитроумные способы контакта, накопленные тысячелетиями собачьим сообществом; а еще позже, когда он подростком попал в дом хозяина и хозяйки, что ни день приходили метки-методички, и он, как старательный студент-заочник, во время прогулок тайком от людей отрабатывал старые испытанные приемы. Сейчас от него требовалось лишь повторить их перед аудиторией, перед хозяином и хозяйкой, что Тимофей и делал – безукоризненно точно.

В сотый и тысячный раз приносил он хозяину обрыдшую обкусанную палку, перчатки, записные книжки, детские колготки, оброненный подвыпившим растяпой бумажник, карандаши, связку дурно пахнущих металлом и машинным маслом ключей. Хозяин не уставал восторгаться сметливостью и хозяйственностью Тимофея и, когда они возвращались домой с прогулки, с гордостью отдавал находки хозяйке, нахваливая своего мелкого, но такого сообразительного пса.

– А он у тебя какал? – строго спрашивала хозяйка и, обращаясь к Тимофею, переходила на противный свой сюсюкающий тон: – Моя собаченька какала? У мальчика животик не болит?

Тимофея тошнило от сюсюканья, от нелепого и, с его точки зрения, явно нездорового интереса немолодой женщины к его собачьему метаболизму. Хозяйка страдала запорами, и он знал, как просто исцелить ее от этого, отнюдь не смертельного недуга. Несколько раз он приносил из леса известные любой мало-мальски грамотной собаке травы и аккуратно складывал их у ее ног. А она, вместо того чтобы с благодарностью подобрать с пола целительный сбор, пожевать ароматные лесные травы и радостно помчаться в сортир, – вместо этого она ласково выговаривала Тимофею:

– Опять ты, Тимоша, мусор в дом приволок. Что за собака такая! Не успеваю за тобой ковер пылесосить. Пойдем в ванную помоем лапки, лапочки помоем с шампунем…

И она, подхватив Тимофея под брюхо, тащила его в ванную – лапы беспомощно, нелепо болтались в воздухе – и лила на него вонючий шампунь, от которого свербило в носу, а шерсть становилась сухой и ломкой, как примороженная осока. А потом остервенело глотала бесполезные аптечные снадобья, возилась с клизмой и жаловалась кому-то по телефону, что третий день у нее нет стула.

«Собаченька какала? Тьфу, что за баба дурная!» – думал Тимофей.

Десятки раз он навывал ей пошленькие мотивчики: нес-лыш-ны-вса-ду-да-же-шо-ро-хи-спя-ту-ста-лы-е-игруш-ки… Пение давалось трудно, он хрипел, фальшивил, закатывал глаза. Хозяйка радостно хлопала в ладоши, звала хозяина, но тот бесцеремонно обрывал вой:

– Заткнись, Тимофей! И так тошно, а тут ты еще воешь…

И снова надо было выкладывать этим недоумкам карту за картой, постепенно, осмотрительно, осторожно. Как-то, оставшись дома один, Тимофей на полу в большой комнате сложил из хозяйкиных колгот и поясков, из туфель и шлепанцев, из собственных миски, поводка и ошейника схему Солнечной системы, а сам улегся в ее центре – на месте светила. Они вернулись с покупками, и хозяйка, незлобливо ворча из-за устроенного Тимофеем беспорядка, демонтировала планеты вместе с их тщательно выложенными орбитами. Тимофей тяжело вздохнул и, волоча хвост, поплелся в свой угол.

Какая, к черту, осторожность! Когда бы он знал их письмена и мог держать в лапах карандаш, он бы черным по белому написал, что послан к ним для контакта, что наделен высочайшими полномочиями связать наконец собачью и человечью цивилизации… Но и тогда наверняка ему дурни эти в лучшем случае кинули бы косточку, и на том все кончилось бы.

* * *

Лежа бессонными ночами на своем цветастом тюфячке, Тимофей завидовал тем собакам, которые искали контакт с людьми на свой страх и риск, никем на то не уполномоченные. В конце концов легендарный дедушка Барри, сенбернар, вытащивший в Альпах из снежных обвалов добрых сорок человек, отпаивавший их ромом, согревавший своей шерстью, мог в любую минуту бросить это дело и зажить обычной собачьей жизнью – носиться за течными суками, грызть мозговые кости, брехать на чужаков. Не бросил – до конца дней своих таскал на спине замерзших до полусмерти людей и за то был удостоен памятника. Но это был его выбор. У Белки и Стрелки, у павловских безымянных дворняг выбора не было. Страшно лететь в тесной конуре-капсуле в черный космос, страшно идти на мученическую смерть в пропахшем спиртом и карболкой виварии. Но тут все ясно: иного пути у них не было, не они выбирали для себя такую жизнь и такую смерть. Так легче – куда как легче, когда от тебя, от твоего умения, от твоей воли почти ничего не зависит. Умри ты в космосе и не принеси оттуда людям космический опыт живой собаки, умри под ножом, сдохни от нагноения в фистуле и не открой бородатому старцу тайну условных рефлексов, до которой он, не щадя живота, заметьте, не своего, а собачьего, с такой страстью добирался, – ты все едино заслужишь бессмертие, а то и памятник. Это просто как нырнуть в нору, как обвешанным взрывчаткой броситься под танк. А как быть, спрашивается, коли ты обязан поступить так, чтобы тебя поняли, а тебя не понимают? Если перед тобой глухая стена, отделяющая человеческую ментальность от собачьей… Барри тоже не был понят, и собаки в Колтушах тоже. Хотя памятники им и стоят. Но от того, что их так и не поняли, ему, Тимофею, совсем не легче.

От этих мыслей хотелось выть, и не про подмосковные вечера и усталые игрушки, а просто по-собачьи, отчаянно и безнадежно. И Тимофей в конце концов сорвался, не имея на то никакого права.

Они возвращались с прогулки и у самого дома нос к носу столкнулись с громилой Ермаком, кавказской овчаркой. Ермак только опустил свою тяжелую безухую голову, чтобы обнюхать Тимофея, а у того где-то внутри, в подбрюшье, уже шевельнулось глухое темное раздражение. Кавказец был так огромен, что ему вовсе не требовалось обходить вокруг такса, чтобы обследовать его хвост и все, что под ним. Как истребитель, атакующий бомбардировщик, Тимофей оторвался от шерстяной горы и сам легко зашел неприятелю в хвост. Ермак недоуменно тряхнул тяжелой башкой и повернулся к непочтительной собачонке. И тут Тимофей, не совладав с нарастающим раздражением, издал угрожающий рык. Ермак заворчал и обнажил клыки. В то же мгновение Тимофея обварил крутой кипяток лютой ненависти, он сжался в комок и прыгнул, вцепившись зубами в обвисшие брыли.

Благодаря внезапности нападения первые секунды поединка остались за Тимофеем. Ермаку никак не удавалось раскочегариться для настоящего боя, да и не доводилось ему прежде схлестнуться с врагом в десять раз легче его самого. Обычная тактика – грудь в грудь – здесь не проходила. С ревом, бешено мотая головой, Ермак пытался сбросить с себя Тимофея. Наконец это ему удалось, он шмякнул его оземь, подбил лапой, навалился всей своей пятипудовой тушей. Гигантские клыки, под стать моржовым, впились Тимофею в загривок, он взревел от боли и тут же замолк, напряг короткие кривые лапы и стал медленно выползать из-под Ермака. Но тот не позволил ему разорвать дистанцию: не разжимая клыков, дернул башкой – Тимофей потерял опору и, совершенно беспомощный, повис высоко над землей. Разъяренный Ермак мотал головой, размахивая зажатым в пасти противником, как тряпкой. Каким-то чудом Тимофею удалось вывернуться и вновь впиться в ненавистную морду, на сей раз в самую мочку носа. Но это был последний его успех в кампании. Теперь Ермак уже полностью овладел новой для него тактикой. От удара о землю у Тимофея зазвенело в ушах, и сразу померк свет – Ермак снова навалился на него.

Не видать больше Тимофею ни собак, ни людей, не вынюхивать ему больше тайных и явных следов на земле, не жевать сочной травы, не грызть сахарной кости, когда бы не хозяин Ермака, ладный молодой парень. Очутись он рядом на секунду-другую позже, нашли бы бездыханное тело со скрюченными судорогой лапами. Но парень поспел вовремя, ухватил Ермака за парфорс, дернул так, что у того глаза на лоб полезли, оттащил, взял на поводок – и на кавказца нашлась управа.

А Тимофей, залитый собственной кровью, сочившейся из прокушенного загривка, с мордой, перепачканной чужой кровью, весь в грязи и пыли, все пытался подняться на дрожащих лапах и снова броситься на врага. И не мужества, не ненависти ему не хватило, чтобы драться до конца, а сил. И не помнил он своего высокого назначения, мессианства своего, когда раз за разом отрывался от земли и вновь беспомощно оседал на брюхо. И столько в хриплом его лае было злобы и отчаянной решимости сражаться без огляда, что Ермак заробел и безропотно, не упираясь, позволил увести себя.

Потом, тихо постанывая, Тимофей лежал распластавшись на своем тюфячке. Что-то бурчал хозяин, что-то слезливо причитала хозяйка, а он думал о том, что в который уж раз не оправдал надежд – ему, самой что ни на есть заурядной собаке, не наделенной ни талантом, ни особым умом, ни мощью челюстей и лап, никогда не выполнить непосильного. И молил своего собачьего бога прибавить ему таланта, ума и мощи – не для себя, такса Тимофея, а для дела, которое ему доверено. А если не даст ему бог ни того, ни другого, ни третьего, то пусть пошлет ему, заурядному таксу Тимофею, достойную собачью смерть.

* * *

После драки с Ермаком Тимофея стали водить на поводке. Впрочем, это был не простой кожаный ремешок, пристегнутый к ошейнику, а красивая хитроумная заморская штука. Хозяин держал в руке массивную ярко-красную коробочку, из которой выползала такая же яркая лента с карабинчиком на конце. Как и положено, карабинчик пристегивался к Тимофееву ошейнику. Если вдруг хотелось забежать вперед, или, наоборот, чуть отстать от хозяина, или обнюхать брошенную газету на другой стороне тропинки, или пометить отдаленный кустик, Тимофей беспрепятственно устремлялся к цели – красная лента шустро вызмеивалась из коробочки и совсем не мешала движению. На мгновение возникала иллюзия полной свободы, прежних беспривязных прогулок. Но стоило малость забыться и припустить – следовал резкий рывок, ошейник внезапно больно сдавливал шею, и Тимофей останавливался, будто упершись в невидимую стену. Эта полусвобода-полуневоля оказалась особенно мучительной и, главное, обидной, унизительной.

«Боже мой, – думал Тимофей, – после всего, что я, как фокусник, показывал этим идиотам, после подмосковных вечеров и усталых игрушек, принесенных кошельков и прочего вздора – после всех выдумок и трюков меня, оказывается, теперь надо водить на веревке, как козу». Он укоризненно оглядывался на хозяина, а тот смущенно оправдывался:

– Ну не дуйся ты, Тимоша, все ведь для твоей же пользы. Ты последнее время совсем стал дурной. То за сукой дернешь, то кому в зубы угодишь. Вон смотри – Ермак идет…

Ермак и впрямь топал навстречу. Углядев Тимофея, он зарычал и натянул брезентовую лямку так, что шипы парфоса впились в его необъятную шею. Но Тимофей и ухом не повел, он-то знал, что больше никогда уже не сорвется. И было до слез обидно, что хозяину это невдомек и потому он хватает Тимофея, как паршивую застиранную болонку, в охапку и подымает над головой будто спортивный кубок – чтобы Ермаку и в прыжке не дотянуться.

Когда надменный кавказец, последний раз с усмешкой обернувшись и бросив презрительный взгляд на него, скрылся за поворотом аллеи, хозяин опустил Тимофея на дорогу. Готовый провалиться сквозь землю от унижения Тимофей стоял с низко опущенным хвостом. В эту минуту он понял: пора уходить. И на следующий день ушел.

Хозяин оставил его в тамбуре магазина, намотав красную ленту рулетки на трубу отопления.

Около магазина всегда было оживленно – людно и, если можно сказать так, собачно. Непрерывно хлопала дверь, входили и выходили люди с сумками и пакетами, чаще всего пустыми. Иногда, правда, что-нибудь выбрасывали, и тогда мгновенно собиралась толпа, выходившие из магазина мужчины, а больше женщины, старики, а больше старухи, тащили набитые сумки, источавшие запах крахмальной колбасы, а порою ароматы настоящего мяса или рыбы. Толклись добрые подвыпившие мужики, они часто переругивались, но охотно бросали собакам рыбьи головы и аппетитные колбасные шкурки. Подбирать, правда, приходилось с оглядкой – ни с того ни с сего можно было схлопотать пинок под ребра. Но голодным бродячим псам все было нипочем, а домашние, сытые, тоже не прочь были полакомиться запретным плодом, но больше все-таки смотрели на примагазинную толчею как на зрелище, развлечение, театральное действо.

А сколько было здесь таинственных меток, нюхай – не хочу, сколько посланий и предупреждений, сколько неожиданных приятных встреч, сколько завязывалось здесь добрых знакомств, перераставших в дружбу, а то и в собачью любовь. Здесь мирились и ссорились, дрались и трахались, жаловались на жизнь и хвастали успехами…

Внутренняя магазинная дверь захлопнулась за хозяином, но Тимофей успел заметить очередь за хлебом, этак человек пятнадцать. Значит, хозяин выйдет не раньше, чем через двадцать минут. Тимофей огляделся. Кроме привязанного к батарее напротив немолодого добермана, никого в тамбуре не было. Тимофей встал, сделал несколько шагов, чтобы провисшая лента рулетки натянулась, и, неловко вывернув шею, впился в нее зубами. Крепкая синтетика мочалилась, но рваться не хотела. Доберман укоризненно глядел на него, золотистые глаза увещевали Тимофея: «Ну что же ты, собака, творишь! Нешто не знаешь, что за это положено. Поводок свят, поводок – табу…» «Плевать хотел на ваши святыни», – думал Тимофей. И остервенело грыз, перетирал зубами жесткую ткань. Когда оставалось только несколько ниток, Тимофей сильнее натянул поводок, рванул – и оказался на свободе с обрывком красной ленты на ошейнике. Доберман неодобрительно рыкнул. Не обращая на него ни малейшего внимания, Тимофей подошел к выходной двери и ткнул ее лапой. Дверь не поддалась. Но тут кто-то распахнул ее снаружи, и Тимофей ловко шмыгнул между ног входящей старушки. Вздохнув полной грудью свежий воздух, он огляделся и торопливо потрусил прочь.

* * *

Собаке, как и человеку, нелегко получить свободу. Еще труднее с нею сжиться и с толком распорядиться ею.

Поначалу у Тимофея было радостное, безмятежное настроение, однако уже через несколько минут он поймал себя на совершенно неожиданной мысли – о хозяине и хозяйке. Нельзя сказать, что он был им особенно, как говорят, по-собачьи, предан. Они порой даже раздражали его. Но сейчас Тимофей с грустью вспоминал лучшее, что связывало его с ними. В их доме его любили. И продолжают любить, и долго-долго, быть может, годы, будут помнить. Он представил себе жалкое, заплаканное лицо слоняющейся по пустой квартире хозяйки, представил, как хозяин станет бродить между домами, расклеивая по столбам белые бумажонки: пропала собака… рыжий кобель… вознаграждение. И на каждой бумажонке неумелой рукой хозяина будет нарисован он, Тимофей – не очень, конечно, похоже, но вполне можно узнать: уши до полу, саблей хвост. Тимофей отогнал от себя грустные виденья, но тут же возникли другие: мягкий тюфячок в теплом уютном углу, алюминиевая миска, наполненная ароматным и аппетитным варевом. Моросил мелкий осенний дождик – становилось зябко, хотелось есть.

Не надо, впрочем, думать, что сентиментальные воспоминания о брошенном доме так уж прочно овладели умом Тимофея. Он знал свой долг, и долг уводил его от домашнего очага в неизвестность. Так что Тимофея вскоре полностью поглотили практические планы на будущее.

Прежде всего: уйти как можно дальше, по меньшей мере – за пределы расклейки объявлений. Иначе, не ровен час, опознают, догонят, отловят. И тогда, во-первых, плакали хозяйские денежки – выкладывай вознаграждение, а во-вторых, и это куда важнее, ему придется все начинать сначала. Итак, прежде всего – убежать подальше. А потом найти пристанище, крышу над головой. И дело вовсе не в том, размышлял Тимофей, что он провел все свою сознательную жизнь без забот о крове и хлебе насущном. Он знал: если потребуется, научится спать под открытым небом, у теплых вентиляционных решеток, в парадных, на стройках – живут же другие собаки, и неплохо живут; разберется, как добыть свой кусок, характера на это хватит. Как было бы славно зажить на весь свой собачий век на какой-нибудь бесконечно долгой российской стройке среди бродяг-соплеменников! Но для выполнения высокой миссии Тимофей нуждался в людском окружении. Это и определяло его планы.

Он бежал по городу уже несколько часов, начинало темнеть, саднили пораненные осколками стекла подушечки, от голода сводило брюхо. Люди заканчивали работать, заполняли улицы, толкали друг друга, топали по лужам; грязные брызги попадали Тимофею в глаза, несколько раз ему больно наступали на лапы. У станции метро он выбрал место посуше и присел передохнуть. И сразу же из-за колышущегося леса ног, лихо огибая их, как слаломист огибает флажки, вынырнул худой черный как ночь кобель с острой простоватой мордой и таким же плебейским, закрученным в баранку хвостом. Он подбежал к Тимофею, и тот увидел, что пес одноглаз. Незнакомец небрежно нюхнул, отскочил, задрал лапу и короткой очередью прыснул на колонну у входа в метро.

Он был, пожалуй, ни дружелюбен, ни враждебен. Однако обычай непременно требовал ответа. Тимофей устало поднялся на ноги, подошел к колонне и обнюхал метку. Да, особой враждебности одноглазый и впрямь не проявлял, он просто информировал пришельца о своих правах на прилегающую к метро территорию. Тимофей притерся к колонне и миролюбиво ответил, что идет издалека, территория ему и даром не нужна и просит оставить его в покое. Одноглазый прочитал ответ и снова полил колонну, поглядывая на Тимофея с хитроватой и вроде бы даже дружелюбной усмешкой. Они обменялись еще несколькими метками, скорее ритуальными, нежели информационными, – все и так было ясно. Одноглазый мотнул головой, приглашая следовать за собой чужака, и снова вышел на свою слаломную трассу. Тимофей последовал за ним. Он не поспевал на своих коротких, стертых и отдавленных лапах, то и дело отставал от одноглазого и настигал его, когда тот вежливо останавливался, чтобы подождать гостя.

Вскоре лес ног поредел, и собаки очутились в каком-то дворе, у помойки. Одноглазый уткнулся носом в рассыпанный вокруг баков мусор и стал в нем что-то выискивать. Тимофей последовал его примеру и с удивлением обнаружил, что пища здесь совсем не хуже, чем дома. Сытые, отяжелевшие, собаки улеглись под кустом на охапке прелой, летом еще скошенной травы; одноглазый придвинулся вплотную, согревая ребристым боком продрогшего до костей Тимофея; они одновременно прикрыли глаза и уснули до утра.

Снилась Тимофею норная охота, томительное ожидание – когда же нормастер откроет наконец шибер в нору, затем мельтешащий впереди огненный лисий хвост, злобная морда норного волка – барсука, снился глубокий снег и окоченевшая хозяйка в снегу, и он сам, Тимофей, с санитарной сумкой на боку, согревающий хозяйку своим дыханием. Он и проснулся от чьего-то теплого дыхания: одноглазый уткнулся острой мордой ему в затылок и уютно посапывал.

Тимофей поднялся, прогнул спину, глубоко потягиваясь, зевнул, раздирая пасть. Другой пес тут же открыл свой единственный глаз и вскочил на ноги. Он потянулся к Тимофею, взял в зубы обрывок ленты на его ошейнике и дружелюбно вильнул хвостом. Тимофей, тоже хвостом, сказал ему «доброе утро», и «спасибо за ночлег», и «будь здоров», и «не поминай лихом»; потом сделал несколько шагов в сторону, последний раз оглянулся на одноглазого и, набирая скорость, побежал прочь.

Весь этот день, убегая все дальше и дальше от своего прежнего дома, лавируя между смердящими бешено мчащимися автомобилями, облизывая, чтобы утолить голод, обертки из-под мороженого, лакая грязную воду из подернутых радужной пленкой луж, Тимофей думал об одноглазом. О том, что тот не лез в душу, не задал ни единого вопроса – кто он, чужак, и откуда, куда идет и зачем, с кем жил прежде и к кому стремится. Думал Тимофей о собачьем братстве, о том, что свары и драки в нем – это видимое, а истинное – верность, доброта, отзывчивость к чужой боли. И о том еще думал, что люди, если разобраться, не нужны им вовсе – вдосталь хватит собакам своего собачьего тепла.

Он размышлял обо всем этом, но не забывал аккуратно оставлять метки вдоль петляющего по улицам пути, ибо ни на секунду не забывал о своем долге. Он не мог позволить себе кануть в огромном городе в неизвестность. Его должны были отыскать и дать новые инструкции. Пока же их не было, следовало поступать по собственному усмотрению, по собственному плану. А план Тимофея сводился к тому, чтобы тщательно выбрать себе нового хозяина, выбрав, показаться ему, вызвать у него жалость к несчастной заблудившейся собачке и, эксплуатируя человеческую отзывчивость, в которую Тимофей продолжал верить, проникнуть в чужой дом, в нем освоиться, сделать его своим, а уж потом действовать по обстоятельствам. И добиться того, чего не сумел добиться от своих первых хозяев, – понимания.

Увы, простой и разумный план не срабатывал. Во-первых, Тимофей никак не мог выбрать себе хозяина. Мелькавшие вокруг бесчисленные лица казались ему совершенно одинаковыми – серыми и безрадостными, лишенными какой бы то ни было индивидуальности. С другой стороны, за трое уже суток блуждания Тимофея по городу почти никто не проявил к нему особого интереса. Люди равнодушно встречали его взгляд и тут же отводили глаза, правда, Тимофею порой чудилось, что он успевает прочесть в них жалость и ту самую доброту, на которую уповал. И еще стыд. Первый раз он уловил его даже не во взгляде, а в голосе наклонившейся над ним старушки: «Чем же я, милок, кормить тебя буду?» До конца этого он так и не понял, но догадывался, что люди почему-то не могут дать ему крова и оттого им стыдно.

Раз его поманил человек с нетвердой походкой и багровой физиономией, Тимофей пристроился к нему и пошел, как положено, у левой ноги, но потом передумал и отстал – что-то в мужичонке показалось ему зыбким и непрочным. В другой раз к нему привязались две девочки в красных резиновых сапожках, со школьными ранцами за спиной. Они присели возле него на корточки, дали лизнуть мороженого и принялись чесать за ухом. Тимофей почувствовал, что тает, как то мороженое, и сразу же решил пойти с ними – стоит попробовать, подумал он. Но тут коршуном налетела размалеванная баба в длинном кожаном пальто, размахалась руками, раскричалась, у девочек по щекам сразу вдруг потекли слезы, и во всем этом шуме и гвалте Тимофей разобрал одно: в дом его не берут. И уныло побрел дальше.

Вот, пожалуй, и все контакты за эти дни.

Третий день не перестававший дождик к вечеру усилился, и от холода, сырости, промозглости осенних сумерек Тимофея захлестнуло отчаяние. Снова нужно было раздобывать еду, искать какой-никакой ночлег, а потом опять идти и идти. Куда? Зачем? Он остановился и устало опустил голову. Кончики ушей очутились в луже – Тимофей брезгливо тряхнул головой и прикрыл глаза. И тут же услышал где-то рядом разбойничий свист.

В нескольких метрах от Тимофея, у распахнутых дверей магазина, из которых несло уютным тухловатым теплом, стояли два одинаковых мужика в грязных синих халатах и делали ему какие-то знаки. Тимофей насторожился и сделал несколько нерешительных шагов навстречу.

– Иди, иди, кобеляха, сюда. Ох, мать твою, грязный какой! Дуй к нам, парень!

Из дверей магазина Тимофея еще сильнее обдало влажным теплом, запахом норы и подгнившей картошки. Мужики были пьяны в стельку, но казались веселыми и безобидными. И главное, они его звали, и в их глазах не было стыда. Тимофей приблизился, по очереди обнюхал их и неуверенно вошел вслед за ними в магазин, не ведая еще, что останется здесь до весны.

* * *

Магазин был маленький и бедный. Обычно здесь продавалась картошка, грязная и мокрая, почти всегда – с первого взгляда неузнаваемая мелкая черная морковь и свекла, иногда – лохматящаяся серо-зелеными листьями капуста и лук репчатый, да жалкие яблочки, назвать фруктами которые не поворачивался язык. Это был зимний ассортимент, другого Тимофей не застал.

Еще на полках стояли металлические банки с консервированным борщом и трехлитровые баллоны с мутной жидкостью, на которых было написано «сiк». Но этого никто никогда не брал.

Молодуха-продавщица в замызганном белом халате отвешивала картошку красными руками в цыпках, шмыгая распухшим от вечного насморка носом и хрипло матеря редких покупателей. На Тимофея она не обращала внимания. В упор не видела его и хозяйка – так здесь все звали директрису, грудасто-задастую дамочку, тоже в белом халате, но чистом и накрахмаленном. Она носила высокую прическу инопланетного апельсиново-фиолетового окраса и десяток перстней и колец на толстых пальцах.

Магазинная хозяйка в торговый зал не выходила, разве что в редких случаях, когда вспыхивал особенно шумный скандал из-за недовеса или совсем уж никудышного товара, а просиживала весь день в маленьком кабинетике под портретом лысого человека с усами и бородкой – хитрованская его ухмылочка наводила на мысль, что он, лысый, и открыл некогда первым из первых торговлю гнилым товаром, должно быть, с него, лысого, все и пошло. Хозяйка устраивала какие-то свои дела по телефону, что-то выклянчивала и выменивала, с заднего хода к ней то и дело заявлялись хорошо одетые люди с сумками и портфелями. Иногда, впрочем, она все-таки выходила из кабинетика и кричала продавщице: «Клава, я на базу!» – садилась за руль маленькой оранжевой машинки и укатывала до закрытия.